Неточные совпадения
Меня
будет интересовать
не столько вопрос о том, чем эмпирически
была Россия, сколько вопрос о том, что замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея.
Русский народ
есть не чисто европейский и
не чисто азиатский народ.
Не думаю, чтобы этим можно
было объяснить отсталость русского просвещения, безмыслие и безмолвие допетровской России.
Русский народ
не только
был покорен власти, получившей религиозное освящение, но он также породил из своих недр Стеньку Разина, воспетого в народных песнях, и Пугачева.
Нил Сорский сторонник более духовного, мистического понимания христианства, защитник свободы по понятиям того времени, он
не связывал христианство с властью,
был противник преследования и истязания еретиков.
Церковь
была подчинена государству
не только со времен Петра Великого, но и в Московской России.
Патриарх Никон
не знал, что русский церковный чин
был древнегреческий и потом у греков изменился.
Бецкий сказал о помещиках, что они говорят: «
Не хочу, чтобы философами
были те, кто мне служить должны» [См.: А. Щапов. «Социально-педагогические условия умственного развития русского народа».].
Это
был замечательный человек, народный мудрец, но он
не имел прямого влияния на наши умственные течения XIX в.
Внутренняя драма Александра I
была связана с тем, что он знал, что готовится убийство его сумасшедшего отца, и
не предупредил его.
Но самодержавный монарх в этот период истории уже
не мог оставаться верен этим стремлениям своей молодости, это
было психологически невозможно.
Но масонство
не удовлетворяло декабристов, оно казалось слишком консервативным, масоны должны
были повиноваться правительству.
Но в нем
было что-то ренессанское, и в этом на него
не походит вся великая русская литература XIX в., совсем
не ренессанская по духу.
Великие русские писатели XIX в.
будут творить
не от радостного творческого избытка, а от жажды спасения народа, человечества и всего мира, от печалования и страдания о неправде и рабстве человека.
Но основной русской темой
будет не творчество совершенной культуры, а творчество лучшей жизни.
Это и
есть проблема отношений между гениальностью и святостью, между творчеством и спасением,
не разрешенная старым христианским сознанием [Это центральная проблема моей книги «Смысл творчества.
Россия к XIX в. сложилась в огромное мужицкое царство, скованное крепостным правом, с самодержавным царем во главе, власть которого опиралась
не только на военную силу, но также и на религиозные верования народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от народа, с крепостническим дворянством, в средней массе своей очень непросвещенным и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко мог
быть разорван и раздавлен.
Многие замечательные ученые-специалисты, как, например, Лобачевский или Менделеев,
не могут
быть в точном смысле причислены к интеллигенции, как и, наоборот, многие, ничем
не ознаменовавшие себя в интеллектуальном труде, к интеллигенции принадлежат.
И еще долго у нас по-настоящему
не возникнет философской культуры, а
будут лишь одинокие мыслители.
Любомудру дорога
была не политическая, а духовная свобода.
Творческое претворение шеллингианства и еще более гегелианства
было не у шеллингианцев в собственном смысле, а у славянофилов.
Долгий путь католического монашества
не убьет в нем тоску по России, которая
будет лишь возрастать.
Тургенев вспоминает, что когда в разгаре спора кто-то предложил
поесть, то Белинский воскликнул: «Мы еще
не решили вопроса о существовании Бога, а вы хотите
есть!» 40-е годы
были эпохой напряженной умственной жизни.
Герцен говорил о западниках и славянофилах того времени: «У нас
была одна любовь, но
не одинаковая».
Построение русской истории славянофилами, главным образом К. Аксаковым,
было совершенно фантастично и
не выдерживает критики.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что
есть в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно
не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
Это
есть типология, характеристика духовных типов, а
не характеристика действительной истории.
Но эта органичность
была лишь в их идеальном будущем, а
не в действительном историческом прошлом.
И
не больше ли свободы
было на Западе, где боролись за свободу и где впервые утвердились дорогие Хомякову свобода совести и мысли?
И все же у Хомякова
была правда, которая
не опровергается эмпирической русской действительностью.
Он говорит, что русская образованность
есть лишь высшая ступень западной, а
не иная.
Община
была для них
не исторической, а внеисторической величиной, как бы «иным миром» в этом мире.
Но это
есть духовное, как бы метафизическое свойство русского народа,
не прикрепленное ни к каким экономическим формам.
Так как все должно
быть органическим, то
не должно
быть ничего формального, юридического,
не нужны никакие правовые гарантии.
Это и
есть русская коммунитарность, общинность, хоровое начало, единство любви и свободы,
не имеющее никаких внешних гарантий.
К. Леонтьев признает хомяковское православие
не настоящим, слишком либеральным и модернизированным и
будет противопоставлять ему аскетически-монашеское, суровое, византийское, афонское православие.
Но, во всяком случае, славянофилы хотели «России Христа», а
не «России Ксеркса» [Слова из стихотворения Вл. Соловьева: «Каким ты хочешь
быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа?»], как хотели наши националисты и империалисты. «Идея» России всегда обосновывалась пророчеством о будущем, а
не тем, что
есть, — да и
не может
быть иным мессианское сознание.
Французы взяли за основу и впитали в себя разрушительный принцип революции, а философы взяли за основу картезианское сомнение, которое по
сути своей
не лучше скептицизма…
Особенно благодаря тому, что Русская Церковь отстаивала ранний католицизм в борьбе с его врагами — папизмом и протестантизмом, а также благодаря тому, что она
не отрицала разум, как это делала Римская Церковь, и
не допускала при этом возможности появления заблуждений, которые могут отсюда возникать, как это происходит в протестантизме — она единственная способна стать посредником, что, впрочем, должно
быть сделано единственной основой науки в России — и самими русскими».
Он отличается от других русских писателей 30-х и 40-х годов уже тем, что он
не вышел из дворянской среды и
не имел в себе барских черт, которые
были сильно выражены и у анархиста Бакунина.
Он говорил, что Россия
есть синтез всех элементов, сам хотел
быть синтезом всех элементов, но осуществлял это
не одновременно, всегда впадая в крайности, а последовательно во времени.
Это значит, что философски он
был близок к материализму, хотя и
не глубокому, и
был атеистом.
Во всяком случае, верно то, что идеи Данилевского
были срывом в осознании русской идеи и в эту идею
не могут войти.
Он совсем
не народник, славянофилы же
были народниками.
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «
Не ужасно ли и
не обидно ли
было бы думать, что Моисей восходил на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты
пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“ на развалинах всего этого прошлого величия?..
Одно время К. Леонтьев верил, что на Востоке, в России, возможны еще культуры цветущей сложности, но это
не связано у него
было с верой в великую миссию русского народа.
В его мышлении
есть что-то
не русское.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере в свой подвиг, в свою истину, в свою борьбу и свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и
буду целовать эти камни и плакать над ними — в то же время убежденный всем сердцем своим в том, что все это уже давно кладбище и никак
не более».