Неточные совпадения
История русского народа одна из самых мучительных историй: борьба с татарскими нашествиями и татарским игом, всегдашняя гипертрофия государства, тоталитарный режим Московского царства, смутная эпоха, раскол, насильственный характер петровской реформы, крепостное право, которое было самой страшной язвой русской
жизни, гонения на интеллигенцию, казнь декабристов, жуткий режим прусского юнкера Николая I, безграмотность народной массы, которую держали
в тьме из страха, неизбежность революции для разрешения конфликтов и противоречий и ее насильственный и кровавый характер и, наконец, самая страшная
в мировой истории война.
И
в них всегда была жажда преображения
жизни.
С него начинается глубокое раздвоение
в русской
жизни и русской истории, внутренняя расколотость, которая будет продолжаться до русской революции.
Обрядоверие занимало слишком большое место
в русской церковной
жизни.
Так было
в народе, так будет
в русской революционной интеллигенции XIX
в., тоже раскольничьей, тоже уверенной, что злые силы овладели церковью и государством, тоже устремленной к граду Китежу, но при ином сознании, когда «нетовщина» распространилась на самые основы религиозной
жизни.
Тогда формировалась русская душа XIX
в., ее эмоциональная
жизнь.
Русские
в своем творческом порыве ищут совершенной
жизни, а не только совершенных произведений.
Россия может еще занять высшее положение
в духовной
жизни Европы.
Тургенев вспоминает, что когда
в разгаре спора кто-то предложил поесть, то Белинский воскликнул: «Мы еще не решили вопроса о существовании Бога, а вы хотите есть!» 40-е годы были эпохой напряженной умственной
жизни.
Он был наиболее близок к Оптиной Пустыни, духовному центру православия, и
в конце
жизни окончательно погрузился
в восточную мистику, изучал святоотеческую литературу.
В этом они очень отличаются не только от Достоевского, не только от Вл. Соловьева, более связанного со стихией воздуха, чем стихией земли, но даже от К. Леонтьева, уже захваченного катастрофическим чувством
жизни.
Эта утопия делала возможной для них
жизнь в отрицаемой ими империи Николая I.
Славянофилы
в этом отношении типичные романтики, утверждают
жизнь на началах, стоящих выше правовых.
Это как раз значит,
в противоположность органической теории славянофилов, что на Западе строй
жизни был более органическим, чем
в России.
Я был первым и до сих пор остаюсь практически единственным человеком, который обнаружил эту главную ошибку современной философии; я показал, что все философы (за исключением Лейбница), начиная с Декарта и его последователя Спинозы, исходили из принципа разрушения и революции
в отношении религиозной
жизни, из принципа, который
в области политики породил конституционный принцип; я показал, что кардинальная реформа невозможна, если только она не будет проходить и
в философии и
в политике.
И
в том и
в другом случае было стремление к целостному, тоталитарному миросозерцанию, к соединению философии с
жизнью, теории с практикой.
Лишь
в последний период, под конец
жизни, у Белинского выработалось совершенно определенное миросозерцание, и он стал представителем социалистических течений второй половины XIX
в.
Герцен так мотивировал свое неверие
в высший смысл
жизни, как делалось значительно позже и более утонченными формами мысли.
«Рыцарская доблесть, изящество аристократических нравов, строгая чинность протестантов, гордая независимость англичан, роскошная
жизнь итальянских художников, искрящийся ум энциклопедистов и мрачная энергия террористов — все это переплавилось и переродилось
в целую совокупность других господствующих нравов, мещанских».
Он любил Петра Великого и Екатерину Великую и
в екатерининской эпохе видел цветущую сложность русской государственной и культурной
жизни.
Его социология совершенно аморальная, он не допускает моральных оценок
в отношении к
жизни обществ.
В последний период
жизни он окончательно теряет веру
в будущее России и русского народа и пророчествует о грядущей русской революции и наступлении царства антихриста.
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей
жизни, о такой страстной вере
в свой подвиг,
в свою истину,
в свою борьбу и свою науку, что я знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними —
в то же время убежденный всем сердцем своим
в том, что все это уже давно кладбище и никак не более».
Но
в Гегеле речь шла о решении вопроса о смысле
жизни.
Зачем заботиться о приобретении познаний, когда наша
жизнь и общество
в противоборстве со всеми великими идеями и истинами, когда всякое покушение осуществить какую-нибудь мысль о справедливости, о добре, о пользе общей клеймится и преследуется, как преступление?» «Везде насилия и насилия, стеснения и ограничения, — нигде простора бедному русскому духу.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но
жизнь останется ему
в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю
жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Русские писатели не могли оставаться
в пределах литературы, они переходили эти пределы, они искали преображения
жизни.
Русская литература XIX
в. носила учительский характер, писатели хотели быть учителями
жизни, призывали к улучшению
жизни.
Гоголь,
в качестве романтика, сначала верил, что через искусство можно достигнуть преображения
жизни.
При этом нужно сказать, что Нечаев, которого автор «Бесов» неверно изображает, был настоящим аскетом и подвижником революционной идеи и
в своем «Катехизисе революционера» пишет как бы наставление к духовной
жизни революционера, требуя от него отречения от мира.
В первую половину своей
жизни он искал счастья
в красоте, во вторую половину
жизни он искал спасения от гибели [См. мою книгу «Константин Леонтьев».].
Это была вера
в возможность счастливой и справедливой
жизни.
Обычно народник-интеллигент не чувствовал себя органической частью народного целого, исполняющей функцию
в народной
жизни.
Русские революционеры, которые будут вдохновляться идеями Чернышевского, ставят интересную психологическую проблему: лучшие из русских революционеров соглашались
в этой земной
жизни на преследования, нужду, тюрьму, ссылку, каторгу, казнь, не имея никаких надежд на иную, потустороннюю
жизнь.
Единственная любовь к женщине, которую знал Чернышевский
в своей
жизни, была примером идеальной любви.
Народническая интеллигенция шла
в народ, чтобы слиться с его
жизнью, просвещать его и улучшить его экономическое положение.
Но
в 70-е годы вся умственная
жизнь стояла под знаком сиентизма и позитивизма.
Он обнаружил очень большую проницательность, когда обличал реакционный характер натурализма
в социологии и восставал против применения дарвиновской идеи борьбы за существование к
жизни общества.
Если
в мою комнату вломится русская
жизнь со всеми ее бытовыми особенностями и разобьет бюст Белинского и сожжет мои книги, я не покорюсь и людям деревни; я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки».
Вначале профессор Артиллерийской академии, он провел значительную часть
жизни в эмиграции и был идейным руководителем революционного движения 70-х годов.
Он был человек страстей,
в нем была сильная стихия земли, инстинктами своими он был привязан к той самой земной
жизни, от неправды которой он так страдал.
Он искал правды и смысла
жизни в простом народе и
в труде.
Возможны три решения вопроса о мировой гармонии, о рае, об окончательном торжестве добра: 1) гармония, рай,
жизнь в добре без свободы избрания, без мировой трагедии, без страданий, но и без творческого труда; 2) гармония, рай,
жизнь в добре на вершине земной истории, купленная ценой неисчислимых страданий и слез всех, обреченных на смерть, человеческих поколений, превращенных
в средство для грядущих счастливцев; 3) гармония, рай,
жизнь в добре, к которым придет человек через свободу и страдание
в плане,
в который войдут все когда-либо жившие и страдавшие, т. е.
в Царстве Божием.
В истории,
в социальной
жизни мы видим то же самое.
Лишь под конец
жизни он разочаровался
в теократии и возможности Царства Божьего на земле.
Но прежде всего и более всего он романтик, и он совсем не подходил к реакционерам и консерваторам, как они выражались,
в практической
жизни.
Под конец
жизни, разочаровавшись
в возможности
в России органической цветущей культуры, отчасти под влиянием Вл. Соловьева, К. Леонтьев даже проектировал что-то вроде монархического социализма и стоял за социальные реформы и за решение рабочего вопроса, не столько из любви к справедливости и желания осуществить правду, сколько из желания сохранить хоть что-нибудь из красоты прошлого.
Оправдание культуры. Различение культуры и цивилизации. Культура конца. Русский нигилизм: Добролюбов, Писарев. Аскетические, эсхатологические и моралистические элементы
в нигилизме. Культ естественных наук. Противоречие между принципом личности и материализмом. Противоположение совершенной культуры и совершенной
жизни. Л. Толстой. Опрощение Толстого и Руссо. К. Леонтьев и его отношение к культуре.
Ненависть к условной
жизни цивилизации привела к исканию правды
в народной
жизни.
Он теряет веру после смерти горячо любимой матери, его возмущает духовно низменный характер
жизни православного духовенства, из которого он вышел, он не может примирить веры
в Бога и Промысел Божий с существованием зла и несправедливых страданий.