Неточные совпадения
Всякая народная индивидуальность, как и индивидуальность
человека,
есть микрокосм и потому заключает в себе противоречия, но это бывает в разной степени.
Лучшие русские
люди были масонами.
Православие
было, конечно, более глубоким влиянием на души русских
людей, но в масонстве образовывались культурные души петровской эпохи и противопоставлялись деспотизму власти и обскурантизму.
Наиболее философским масоном
был Шварц, он
был, может
быть, первым в России философствующим
человеком.
Это
был замечательный
человек, народный мудрец, но он не имел прямого влияния на наши умственные течения XIX в.
Но когда вышел обратный приказ власти, то Общество мгновенно изменилось и начало говорить то, что нужно
было таким
людям, как Магницкий.
Некоторые историки указывают, что
люди 20-х годов, т. е. как раз участники движения декабристов,
были более закалены, менее чувствительны, чем
люди 30-х годов.
Первым культурным свободолюбивым
человеком в России
был масон и декабрист, но он не
был еще самостоятельно мыслящим.
Великие русские писатели XIX в.
будут творить не от радостного творческого избытка, а от жажды спасения народа, человечества и всего мира, от печалования и страдания о неправде и рабстве
человека.
Интеллигенция
была идеалистическим классом, классом
людей, целиком увлеченных идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, каторгу и на казнь.
У русского
человека действительно
есть реалистическая складка,
есть большие способности к техническим изобретениям, но это вполне соединимо с его духовными исканиями и с любовью философствовать о жизни.
Русским
людям давно уже
было свойственно чувство, скорее чувство, чем сознание, что Россия имеет особенную судьбу, что русский народ — народ особенный.
Лицо его не
было расплывчатым, как лицо многих русских
людей, у него
был резко очерченный профиль.
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что
есть в глубине души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления
человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
У русских нет того иерархического чувства, которое
есть у западных
людей, его нет ни в какой области.
Более прав, чем славянофилы,
был Л. Толстой и даже Н. Михайловский в своей борьбе против органической теории общества во имя индивидуальности
человека.
Я
был первым и до сих пор остаюсь практически единственным
человеком, который обнаружил эту главную ошибку современной философии; я показал, что все философы (за исключением Лейбница), начиная с Декарта и его последователя Спинозы, исходили из принципа разрушения и революции в отношении религиозной жизни, из принципа, который в области политики породил конституционный принцип; я показал, что кардинальная реформа невозможна, если только она не
будет проходить и в философии и в политике.
Для западных
людей Запад
был действительностью и нередко действительностью постылой и ненавистной.
Для русских
людей Запад
был идеалом, мечтой.
Западники
были такие же русские
люди, как и славянофилы, любили Россию и страстно хотели для нее блага.
Он
был прекрасный
человек, он очаровывал и влиял, как профессор, но мысль его
была мало оригинальной.
Наиболее русским он
был в своем восстании против гегелевского мирового духа во имя реального, конкретного
человека.
Он
был очень начитанный
человек, читал Гегеля, читал даже Я. Бёме, знал философа польского мессианизма Чешковского.
С одной стороны, он решительный универсалист, для него русский
человек — всечеловек, призвание России мировое, Россия не
есть замкнутый и самодовлеющий мир.
Более сильным
людям нужно
было идейно примириться с «действительностью», найдя для нее смысл и оправдание, или бороться с ней.
Действительность не разумна и должна
быть радикально изменена во имя
человека.
Тут Достоевский высказывает гениальные мысли о том, что
человек совсем не
есть благоразумное существо, стремящееся к счастью, что он
есть существо иррациональное, имеющее потребность в страдании, что страдание
есть единственная причина возникновения сознания.
Подпольный
человек не согласен на мировую гармонию, на хрустальный дворец, для которого сам он
был бы лишь средством.
«Свое собственное, вольное и свободное хотение, — говорит подпольный
человек, — свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы до сумасшествия, — вот это-то и
есть та самая, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и которой все системы и теории постепенно разлетаются к черту».
Подобный
человек не принимает результатов прогресса, принудительной мировой гармонии, счастливого муравейника, когда миллионы
будут счастливы, отказавшись от личности и свободы.
Подпольный
человек восклицает: «Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего, среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в бок и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного раза ногой, прахом, единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и нам опять по своей глупой воле пожить!» У самого Достоевского
была двойственность.
Гениальность его темы, порождающей все противоречия,
была в том, что
человек берется как бы выпавшим из миропорядка.
Трагедия Гоголя
была в том, что он никогда не мог увидеть и изобразить человеческий образ, образ Божий в
человеке.
Он
был подавлен чувством греха,
был почти средневековым
человеком.
И все же, несмотря на отталкивающий характер книги Гоголя, у него
была идея, что Россия призвана нести братство
людям.
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих
будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный
человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
В этих словах намечается уже религиозная драма, пережитая Гоголем. Лермонтов не
был ренессансным
человеком, как
был Пушкин и, может
быть, один лишь Пушкин, да и то не вполне. Русская литература пережила влияние романтизма, который
есть явление западноевропейское. Но по-настоящему у нас не
было ни романтизма, ни классицизма. У нас происходил все более и более поворот к религиозному реализму.
Это значит, что центральной темой
была тема о
человеке, о судьбе
человека в обществе и в истории.
Но если России не
был свойствен гуманизм в западноевропейском ренессансном смысле, то ей
была очень свойственна человечность, т. е. то, что иногда условно называют гуманитаризмом, и в русской мысли раскрывалась диалектика самоутверждения
человека.
Нужно организовать иное управление миром, управление
человеком, при котором не
будет невыносимых страданий,
человек человеку будет не волком, а братом.
Бесчеловечность, жестокость, несправедливость, рабство
человека были объективированы в русском государстве, в империи,
были отчуждены от русского народа и превратились во внешнюю силу.
У Достоевского
была очень высокая идея о
человеке, он предстательствовал за
человека, за человеческую личность, он перед Богом
будет защищать
человека.
Человек был лишь переходом, он лишь унавоживал почву для явления сверхчеловека.
Будет новый
человек, счастливый и гордый», — говорит Кириллов, как будто в бреду…
«
Будет богом
человек и переменится физически.
„Человекобог, — отвечает Кириллов, — в этом разница“.» Путь человекобожества ведет, по Достоевскому, к системе Шигалева и Великого Инквизитора, т. е. к отрицанию
человека, который
есть образ и подобие Божье, к отрицанию свободы.
В прошлом христианстве не
было достаточной активности
человека, особенно в православии, и
человек часто бывал подавлен.
Леонтьев
был ренессансным
человеком, любил цветущую культуру.
Красота ему
была дороже
человека, и во имя красоты он
был согласен на какие угодно страдания и истязания
людей.
Не
будучи жестоким
человеком, он проповедовал жестокость во имя своих высших ценностей, совсем как Ницше.