Неточные совпадения
«Этика» Н. Гартмана, наиболее интересная в философской литературе
нашего времени, представляется мне принципиально несостоятельной, потому что идеальные ценности у него висят в безвоздушном пространстве и нет антропологии, нет онтологии, которая объяснила бы, откуда берется у человека свобода, откуда у него сила для осуществления в
мире ценностей.
И в
нашем падшем
мире принимает формы различения то, что в бытии не есть различение.
Сознание
нашего мирового эона, сознание в
мире падшем не может не быть болью и страданием.
Сознание
нашего греховного
мира означает утрату рая.
Именно потому, что мы несем в себе первородный грех и живем в падшем
мире, обреченном вращаться в категориях добра и зла, в различениях и оценках, мысль
наша вращается в непреодолимых парадоксах.
Что Бог находится «по ту сторону добра и зла», это самоочевидно, ибо по сю сторону добра и зла находится
наш падший
мир, а никак не Бог.
И когда мы ставим вопрос, свободен ли Бог захотеть зла, мы применяем к Богу категории
нашего падшего
мира.
Ужас перед полом есть ужас перед жизнью и перед смертью в
нашем грешном
мире, ужас от невозможности никуда от него укрыться.
Но творческий акт есть также реализация творческого замысла, воплощение творческого образа, разворачивание творческой интуиции в тяжести
нашего греховного
мира.
На заре человечества
мир был в ином состоянии, чем
наш исторический
мир.
Недопустимо переносить на древнее, первобытное человечество
наши навыки мысли,
нашу психологию,
нашу картину
мира.
Тоска и мистический ужас неизвестно отчего происходят, причина тоски лежит в ином
мире, не в
нашем обыденном
мире.
Внесение в
нашу религиозную веру и в
наше отношение к Богу религиозного страха есть внесение категории обыденной природной жизни
мира в высшую сферу, в которой она неприменима.
То же, что я называю «ужасом», — бескорыстно, не утилитарно, не эвдемонистично, не означает озабоченности и страха перед будущими страданиями, а чистое переживание бездны, отделяющей
наш греховный обыденный
мир и
нашу низшую природу от высшего, горнего, божественного
мира, от бесконечной тайны бытия.
И это освобождение противоположно духовной свободе, которая порождает трагизм жизни и острое сознание бездны, отделяющей
наш обыденный
мир от
мира божественного.
Анархизм совершенно неприменим к
нашему грешному
миру, который подлежит закону, и анархическая утопия есть ложь и прельщение.
В социальной обыденности
нашего греховного
мира государство, его сила и слава, может оказываться сверхличной ценностью, вдохновляющей личность на подвиги.
Основной этический парадокс в том, что различение добра и зла, т. е. самое возникновение
нашего добра, связано с грехопадением, а в
мире греховном и падшем никогда в чистом виде не действует добро.
Явление государства в
нашем греховном
мире имеет свой корректив в явлении революции.
Совершенное общество мыслимо лишь в совершенном космосе, как преображение
мира, как новая земля и новое небо, как Новый Иерусалим, как наступление Царства Божьего, но не как политическое и социальное устроение в условиях
нашей земли и
нашего времени.
Смысл этот не только в том, что в
нашем обыденном
мире в форму семьи вкладывается любовь.
И вместе с тем смерть в
нашем греховном
мире есть благо и ценность.
И она вызывает в нас невыразимый ужас не только потому, что она есть зло, но и потому, что в ней есть глубина и величие, потрясающие
наш обыденный
мир, превышающие силы, накопленные в
нашей жизни этого
мира и соответствующие лишь условиям жизни этого
мира.
И
наша природная земная жизнь есть лишь момент в духовном
мире происходящего процесса.
Наш природный
мир есть арена борьбы за бессмертие и вечность, т. е. за личность.
Если бы
наш греховный
мир в
нашем греховном времени был бесконечным, не знал конца, то это был бы такой же злой кошмар, как и бесконечное продолжение во времени жизни отдельного человека.
Эта идея ада есть, конечно, насквозь человеческая, а не Божья идея, и она представляет себе конечное завершение мировой жизни не «по ту сторону добра и зла»
нашего греховного
мира, а по сю сторону.
В рае необходимо мыслить не меньше, а больше жизни, чем в
нашем греховном
мире, не меньше, а больше движения, но движения, не основанного на разорванном времени, движения «духа», а не «природы».
Райское блаженство в
нашем греховном
мире представляется нам предосудительным.
Неточные совпадения
Подите кто-нибудь!» // Замялись
наши странники, // Желательно бы выручить // Несчастных вахлаков, // Да барин глуп: судись потом, // Как влепит сотню добрую // При всем честном
миру!
И
мир давно бы рушился // Без разума господского, // Без
нашей простоты!
Одним словом, революция бескровная, но величайшая революция, сначала в маленьком кругу
нашего уезда, потом губернии, России, всего
мира.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили
наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами
нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над
миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.