Неточные совпадения
Иногда случается, что горы и лес имеют привлекательный и веселый вид. Так,
кажется, и остался бы среди них навсегда. Иногда, наоборот, горы
кажутся угрюмыми, дикими. И странное дело! Чувство это
не бывает личным, субъективным, оно всегда является общим для всех людей в отряде. Я много раз проверял себя и всегда убеждался, что это так. То же было и теперь. В окружающей нас обстановке чувствовалась какая-то тоска, было что-то жуткое и неприятное, и это жуткое и тоскливое понималось всеми одинаково.
Кругом вся земля была изрыта. Дерсу часто останавливался и разбирал следы. По ним он угадывал возраст животных, пол их, видел следы хромого кабана, нашел место, где два кабана дрались и один гонял другого. С его слов все это я представил себе ясно. Мне
казалось странным, как это раньше я
не замечал следов, а если видел их, то, кроме направления, в котором уходили животные, они мне ничего
не говорили.
Я долго
не мог уснуть. Всю ночь мне мерещилась кабанья морда с раздутыми ноздрями. Ничего другого, кроме этих ноздрей, я
не видел. Они
казались мне маленькими точками. Потом вдруг увеличивались в размерах. Это была уже
не голова кабана, а гора и ноздри — пещеры, и будто в пещерах опять кабаны с такими же дыроватыми мордами.
Казалось, здесь
не было жизни, а были только одни механические движения.
Я принялся тоже искать убитое животное, хотя и
не совсем верил гольду. Мне
казалось, что он ошибся. Минут через десять мы нашли козулю. Голова ее оказалась действительно простреленной. Дерсу взвалил ее себе на плечи и тихонько пошел обратно. На бивак мы возвратились уже в сумерки.
Раза два мы встречали болотных курочек-лысух — черных ныряющих птичек с большими ногами, легко и свободно ходивших по листьям водяных растений. Но в воздухе они
казались беспомощными. Видно было, что это
не их родная стихия. При полете они как-то странно болтали ногами. Создавалось впечатление, будто они недавно вышли из гнезда и еще
не научились летать как следует.
Вечером у всех было много свободного времени. Мы сидели у костра, пили чай и разговаривали между собой. Сухие дрова горели ярким пламенем. Камыши качались и шумели, и от этого шума ветер
казался сильнее, чем он был на самом деле. На небе лежала мгла, и сквозь нее чуть-чуть виднелись только крупные звезды. С озера до нас доносился шум прибоя. К утру небо покрылось слоистыми облаками. Теперь ветер дул с северо-запада. Погода немного ухудшилась, но
не настолько, чтобы помешать нашей экскурсии.
Во время путешествия скучать
не приходится. За день так уходишься, что еле-еле дотащишься до бивака. Палатка, костер и теплое одеяло
кажутся тогда лучшими благами, какие только даны людям на земле; никакая городская гостиница
не может сравниться с ними. Выпьешь поскорее горячего чаю, залезешь в свой спальный мешок и уснешь таким сном, каким спят только усталые.
С вершины перевала нам открылся великолепный вид на реку Улахе. Солнце только что скрылось за горизонтом. Кучевые облака на небе и дальние горы приняли неясно-пурпуровую окраску. Справа от дороги светлой полосой змеилась река. Вдали виднелись какие-то фанзы. Дым от них
не подымался кверху, а стлался по земле и
казался неподвижным. В стороне виднелось небольшое озерко. Около него мы стали биваком.
Она состояла из восьми дворов и имела чистенький, опрятный вид. Избы были срублены прочно. Видно было, что староверы строили их
не торопясь и работали, как говорится,
не за страх, а за совесть. В одном из окон
показалось женское лицо, и вслед за тем на пороге появился мужчина. Это был староста. Узнав, кто мы такие и куда идем, он пригласил нас к себе и предложил остановиться у него в доме. Люди сильно промокли и потому старались поскорее расседлать коней и уйти под крышу.
Долинный лес иногда бывает так густ, что сквозь ветки его совершенно
не видно неба. Внизу всегда царит полумрак, всегда прохладно и сыро. Утренний рассвет и вечерние сумерки в лесу и в местах открытых
не совпадают по времени. Чуть только тучка закроет солнце, лес сразу становится угрюмым, и погода
кажется пасмурной. Зато в ясный день освещенные солнцем стволы деревьев, ярко-зеленая листва, блестящая хвоя, цветы, мох и пестрые лишайники принимают декоративный вид.
Казалось, на них жара
не действовала совсем; они высоко подымались к небу и звонким пением оглашали окрестности.
Ночь была такая тихая, что даже осины замерли и
не трепетали листьями. В сонном воздухе слышались какие-то неясные звуки, точно кто-то вздыхал, шептался, где-то капала вода, чуть слышно трещали кузнечики. По темному небу, усеянному тысячами звезд, вспыхивали едва уловимые зарницы. Красные блики от костра неровно ложились по земле, и за границей их ночная тьма
казалась еще чернее.
Когда мы подходили к фанзе, в дверях ее
показался хозяин дома. Это был высокий старик, немного сутуловатый, с длинной седой бородой и с благообразными чертами лица. Достаточно было взглянуть на его одежду, дом и людские, чтобы сказать, что живет он здесь давно и с большим достатком. Китаец приветствовал нас по-своему. В каждом движении его, в каждом жесте сквозило гостеприимство. Мы вошли в фанзу. Внутри ее было так же все в порядке, как и снаружи. Я
не раскаивался, что принял приглашение старика.
Через час наблюдатель со стороны увидел бы такую картину: на поляне около ручья пасутся лошади; спины их мокры от дождя. Дым от костров
не подымается кверху, а стелется низко над землей и
кажется неподвижным. Спасаясь от комаров и мошек, все люди спрятались в балаган. Один только человек все еще торопливо бегает по лесу — это Дерсу: он хлопочет о заготовке дров на ночь.
Кругом в лесу и на поляне стояла мертвящая тишина, нарушаемая только однообразным жужжанием комаров. Такая тишина как-то особенно гнетуще действует на душу. Невольно сам уходишь в нее, подчиняешься ей, и,
кажется, сил
не хватило бы нарушить ее словом или каким-нибудь неосторожным движением.
Стало совсем темно, так темно, что в нескольких шагах нельзя уже было рассмотреть ни черной земли на солонцах, ни темных силуэтов деревьев. Комары нестерпимо кусали шею и руки. Я прикрыл лицо сеткой. Дерсу сидел без сетки и,
казалось, совершенно
не замечал их укусов.
— Худо! Наша напрасно сюда ходи. Амба сердится! Это его место, — говорил Дерсу, и я
не знаю, говорил ли он сам с собою или обращался ко мне. Мне
показалось, что он испугался.
Густой туман, лежавший до сих пор в долинах, вдруг начал подыматься. Сначала оголились подошвы гор, потом стали видны склоны их и седловины. Дойдя до вершин, он растянулся в виде скатерти и остался неподвижен.
Казалось, вот-вот хлынет дождь, но благоприятные для нас стихии взяли верх: день был облачный, но
не дождливый.
Проникнуть в самую глубь тайги удается немногим. Она слишком велика. Путнику все время приходится иметь дело с растительной стихией. Много тайн хранит в себе тайга и ревниво оберегает их от человека. Она
кажется угрюмой и молчаливой… Таково первое впечатление. Но кому случалось поближе с ней познакомиться, тот скоро привыкает к ней и тоскует, если долго
не видит леса. Мертвой тайга
кажется только снаружи, на самом деле она полна жизни. Мы с Дерсу шли
не торопясь и наблюдали птиц.
Они заходили в воду и,
казалось, совершенно
не обращали внимания на прибой.
С этой стороны Сихотэ-Алинь
казался грозным и недоступным. Вследствие размывов, а может быть, от каких-либо других причин здесь образовались узкие и глубокие распадки, похожие на каньоны.
Казалось, будто горы дали трещины и эти трещины разошлись. По дну оврагов бежали ручьи, но их
не было видно; внизу, во мгле, слышно было только, как шумели каскады. Ниже бег воды становился покойнее, и тогда в рокоте ее можно было уловить игривые нотки.
Монотонный шум ручья, который обыкновенно
не замечаешь днем, вечером
кажется сильнее.
Когда медведь был от меня совсем близко, я выстрелил почти в упор. Он опрокинулся, а я отбежал снова. Когда я оглянулся назад, то увидел, что медведь катается по земле. В это время с правой стороны я услышал еще шум. Инстинктивно я обернулся и замер на месте. Из кустов
показалась голова другого медведя, но сейчас же опять спряталась в зарослях. Тихонько, стараясь
не шуметь, я побежал влево и вышел на реку.
Камень
не оставался свободным, тотчас же около него
показывалась другая голова, и другое животное спешило занять вакантное место.
Приближались сумерки. Болото приняло одну общую желто-бурую окраску и имело теперь безжизненный и пустынный вид. Горы спускались в синюю дымку вечернего тумана и
казались хмурыми. По мере того как становилось темнее, ярче разгоралось на небе зарево лесного пожара. Прошел час, другой, а Дерсу
не возвращался. Я начал беспокоиться.
То, что для меня было непонятно, ему
казалось простым и ясным. Иногда он замечал следы там, где при всем желании что-либо усмотреть я ничего
не видел. А он видел, что прошла старая матка изюбра и годовалый теленок. Они щипали листву таволожника, потом стремительно убежали, испугавшись чего-то.
Месяц только что зарождался, но лик его
не был светлым, как всегда, а
казался красноватым и тусклым.
Наблюдая за китайцами, я убедился, какой популярностью среди них пользовался Чжан Бао. Слова его передавались из уст в уста. Все, что он приказывал, исполнялось охотно и без проволочек. Многие приходили к нему за советом, и,
кажется,
не было такого запутанного дела, которого он
не мог бы разобрать и найти виновных. Находились и недовольные. Часто это были люди с преступным прошлым. Чжан Бао умел обуздывать их страсти.
Казалось, это были
не мои руки, а чужие, точно
не лицо я трогал, а какую-то маску.
Дерсу советовал крепче ставить палатки и, главное, приготовить как можно больше дров
не только на ночь, но и на весь завтрашний день. Я
не стал с ним больше спорить и пошел в лес за дровами. Через 2 часа начало смеркаться. Стрелки натаскали много дров,
казалось, больше чем нужно, но гольд
не унимался, и я слышал, как он говорил китайцам...
Дерсу
не ответил и молча продолжал укреплять свою палатку. Он забился под скалу, с одной стороны приворотил большой пень и обложил его камнями, а дыры между ними заткнул мхом. Сверху он еще натянул свою палатку, а впереди разложил костер. Мне так
показалось у него уютно, что я немедленно перебрался к нему со своими вещами.
Мы уже
не ходили за водой, а набивали чайники снегом, благо в нем
не было недостатка. К сумеркам пурга достигла своей наибольшей силы, и, по мере того как становилось темнее, страшнее
казалась буря.
Многое Дерсу видел и молчал. Молчал потому, что
не хотел останавливаться, как ему
казалось, на всяких мелочах. Только в исключительных случаях, когда на глаза ему попадалось что-нибудь особенно интересное, он рассуждал вслух, сам с собой.
После полудня ветер стих окончательно. На небе
не было ни единого облачка, яркие солнечные лучи отражались от снега, и от этого день
казался еще светлее. Хвойные деревья оделись в зимний наряд, отяжелевшие от снега ветви пригнулись к земле. Кругом было тихо, безмолвно.
Казалось, будто природа находилась в том дремотном состоянии, которое, как реакция, всегда наступает после пережитых треволнений.
За утренним чаем Г.И. Гранатман заспорил с Кожевниковым по вопросу, с какой стороны ночью дул ветер. Кожевников указывал на восток, Гранатман — на юг, а мне
казалось, что ветер дул с севера. Мы
не могли столковаться и потому обратились к Дерсу. Гольд сказал, что направление ветра ночью было с запада. При этом он указал на листья тростника. Утром с восходом солнца ветер стих, а листья так и остались загнутыми в ту сторону, куда их направил ветер.
Я удивлялся, как легко они были одеты: с открытой грудью, без рукавиц и без головного убора, они работали и,
казалось, нимало
не страдали от стужи.
По пути около устьев рек Мацангоу [Ма-чан-гоу — долина с пастбищами для лошадей.], Сыфангоу [Сы-фан-гоу — четырехугольная долина.] и Гадала виднелись пустые удэгейские летники. В некоторых местах рыба еще
не была убрана. Для укарауливания ее от ворон туземцы оставили собак. Последние несли сторожевую службу очень исправно. Каждый раз, как только
показывались пернатые воровки, они бросались на них с лаем и отгоняли прочь.
Но едва мы тронулись в путь, как я почувствовал, что силы уже
не те: котомка
показалась мне вдвое тяжелее, чем вчера, через каждые полкилометра мы садились и отдыхали.
День уже кончился, а мы все шли.
Казалось, что реке Синанце и конца
не будет. За каждым поворотом открывались все новые и новые плесы. Мы еле волочили ноги, шли, как пьяные, и если бы
не уговоры Дерсу, то давно стали бы на бивак.
Мне самому китаец этот
казался подозрительным и очень
не нравились его заискивания и фамильярность.
Нам было
не до шуток. Жандармы тоже поглядывали подозрительно и, вероятно, принимали нас за бродяг. Наконец мы добрели до поселка и остановились в первой попавшейся гостинице. Городской житель, наверное, возмущался бы ее обстановкой, дороговизной и грязью, но мне она
показалась раем. Мы заняли 2 номера и расположились с большим комфортом.