Неточные совпадения
Гольд положительно читал следы, как книгу,
и в строгой последовательности восстанавливал
все события.
Трудно перечислить
все те услуги, которые этот человек оказал мне
и моим спутникам. Не раз, рискуя своей жизнью, он смело бросался на выручку погибающему,
и многие обязаны ему жизнью, в том числе
и я лично.
(Здесь
и далее
все примечания принадлежат В.К. Арсеньеву.
Редакция сочла возможным сохранить транскрипцию, предложенную автором.)], откуда берут начало четыре реки: Циму, Майхе, Даубихе [Дао-бин-хэ — река, где было много сражений.]
и Лефу Затем я должен был осмотреть
все тропы около озера Ханка
и вблизи Уссурийской железной дороги.
Одна идет к юго-западу
и образует хребет Богатую Гриву, протянувшийся вдоль
всего полуострова Муравьева-Амурского, а другая ветвь направляется к югу
и сливается с высокой грядой, служащей водоразделом между реками Даубихе
и Сучаном [Су-чан — площадь, засеваемая растением су-цзы, из которого добывают так называемое травяное масло.].
Вся эта площадь в 22 км2 представляет собой болотистую низину, заполненную наносами рек Майхе
и Тангоузы.
С каждым днем тропинка становилась
все хуже
и хуже.
Даже в тех случаях, когда мы попадали в неприятные положения, он не терял хорошего настроения
и старался убедить меня, что «
все к лучшему в этом лучшем из миров».
Лошади карабкались на кручу изо
всех сил; от напряжения у них дрожали ноги, они падали
и, широко раскрыв ноздри, тяжело
и порывисто дышали.
В Уссурийском крае благородный олень обитает в южной части страны, по
всей долине реки Уссури
и ее притокам, не заходя за границу хвойных насаждений Сихотэ-Алиня. На побережье моря он встречается до мыса Олимпиады.
За перевалом мы сразу попали в овраги. Местность была чрезвычайно пересеченная. Глубокие распадки, заваленные корчами, водотоки
и скалы, обросшие мхом, —
все это создавало обстановку, которая живо напоминала мне картину Вальпургиевой ночи. Трудно представить себе местность более дикую
и неприветливую, чем это ущелье.
Иногда случается, что горы
и лес имеют привлекательный
и веселый вид. Так, кажется,
и остался бы среди них навсегда. Иногда, наоборот, горы кажутся угрюмыми, дикими.
И странное дело! Чувство это не бывает личным, субъективным, оно всегда является общим для
всех людей в отряде. Я много раз проверял себя
и всегда убеждался, что это так. То же было
и теперь. В окружающей нас обстановке чувствовалась какая-то тоска, было что-то жуткое
и неприятное,
и это жуткое
и тоскливое понималось
всеми одинаково.
Я видел перед собой первобытного охотника, который
всю свою жизнь прожил в тайге
и чужд был тех пороков, которые вместе с собой несет городская цивилизация.
—
Все давно помирай, — закончил он свой рассказ
и задумался. Он помолчал немного
и продолжал снова: — У меня раньше тоже жена была, сын
и девчонка. Оспа
все люди кончай. Теперь моя один остался…
Часы летели за часами, а мы
все сидели у костра
и разговаривали.
На земле
и на небе было еще темно, только в той стороне, откуда подымались
все новые звезды, чувствовалось приближение рассвета. На землю пала обильная роса — верный признак, что завтра будет хорошая погода. Кругом царила торжественная тишина. Казалось, природа отдыхала тоже.
С каждой минутой становилось
все светлее,
и вдруг яркие солнечные лучи снопом вырвались из-за гор
и озарили
весь лес.
Дерсу остановился
и сказал, что тропа эта не конная, а пешеходная, что идет она по соболиным ловушкам, что несколько дней тому назад по ней прошел один человек
и что, по
всей вероятности, это был китаец.
Все было так ясно
и так просто, что я удивился, как этого раньше я не заметил.
Часа два шли мы по этой тропе. Мало-помалу хвойный лес начал заменяться смешанным.
Все чаще
и чаще стали попадаться тополь, клен, осина, береза
и липа. Я хотел было сделать второй привал, но Дерсу посоветовал пройти еще немного.
Я думал, что он хочет его спалить,
и начал отговаривать от этой затеи. Но вместо ответа он попросил у меня щепотку соли
и горсть рису. Меня заинтересовало, что он хочет с ними делать,
и я приказал дать просимое. Гольд тщательно обернул берестой спички, отдельно в бересту завернул соль
и рис
и повесил
все это в балагане. Затем он поправил снаружи корье
и стал собираться.
На другой день, когда я проснулся,
все люди были уже на ногах. Я отдал приказание седлать лошадей
и, пока стрелки возились с вьюками, успел приготовить планшет
и пошел вперед вместе с гольдом.
Для этого удивительного человека не существовало тайн. Как ясновидящий, он знал
все, что здесь происходило. Тогда я решил быть внимательнее
и попытаться самому разобраться в следах. Вскоре я увидел еще один порубленный пень. Кругом валялось множество щепок, пропитанных смолой. Я понял, что кто-то добывал растопку. Ну, а дальше? А дальше я ничего не мог придумать.
Внутренняя обстановка фанзы была грубая. Железный котел, вмазанный в низенькую печь, от которой шли дымовые ходы, согревающие каны (нары), 2–3 долбленых корытца, деревянный ковш для воды, железный кухонный резак, металлическая ложка, метелочка для промывки котла, 2 запыленные бутылки, кое-какие брошенные тряпки, 1 или 2 скамеечки, масляная лампа
и обрывки звериных шкур, разбросанные по полу, составляли
все ее убранство.
Звериные шкуры, растянутые для просушки, изюбровые рога, сложенные грудой в амбаре, панты, подвешенные для просушки, мешочки с медвежьей желчью [Употребляется китайцами как лекарство от трахомы.], оленьи выпоротки [Плоды стельных маток идут на изготовление лекарств.], рысьи, куньи, собольи
и беличьи меха
и инструменты для ловушек —
все это указывало на то, что местные китайцы занимаются не столько земледелием, сколько охотой
и звероловством.
Кругом
вся земля была изрыта. Дерсу часто останавливался
и разбирал следы. По ним он угадывал возраст животных, пол их, видел следы хромого кабана, нашел место, где два кабана дрались
и один гонял другого. С его слов
все это я представил себе ясно. Мне казалось странным, как это раньше я не замечал следов, а если видел их, то, кроме направления, в котором уходили животные, они мне ничего не говорили.
Посредине стада, как большой бугор, выделялась спина огромного кабана. Он превосходил
всех своими размерами
и, вероятно, имел около 250 кг веса. Стадо приближалось с каждой минутой. Теперь ясно были слышны шум сухой листвы, взбиваемой сотнями ног, треск сучьев, резкие звуки, издаваемые самцами, хрюканье свиней
и визг поросят.
Вмиг
все стадо с шумом
и фырканьем бросилось в сторону.
От этого к щетине его примерзает вода; сосульки
все увеличиваются
и образуют иногда такой толстый слой льда, что он служит помехой его движениям.
Для меня стало ясно. Воззрение на природу этого первобытного человека было анимистическое,
и потому
все окружающее он очеловечивал.
Я долго не мог уснуть.
Всю ночь мне мерещилась кабанья морда с раздутыми ноздрями. Ничего другого, кроме этих ноздрей, я не видел. Они казались мне маленькими точками. Потом вдруг увеличивались в размерах. Это была уже не голова кабана, а гора
и ноздри — пещеры,
и будто в пещерах опять кабаны с такими же дыроватыми мордами.
Из впечатлений целого дня, из множества разнородных явлений
и тысячи предметов, которые всюду попадаются на глаза, что-нибудь одно, часто даже не главное, а случайное, второстепенное, запоминается сильнее, чем
все остальное!
Вдруг в ближайшей фанзе раздался крик,
и вслед за тем из окна ее грянул выстрел, потом другой, третий,
и через несколько минут стрельба поднялась по
всей деревне.
Я видел, что в него стреляют, а он стоял во
весь свой рост, махал рукой
и что-то кричал корейцам.
Нечего делать, надо было становиться биваком. Мы разложили костры на берегу реки
и начали ставить палатки. В стороне стояла старая развалившаяся фанза, а рядом с ней были сложены груды дров, заготовленных корейцами на зиму. В деревне стрельба долго еще не прекращалась. Те фанзы, что были в стороне, отстреливались
всю ночь. От кого? Корейцы
и сами не знали этого. Стрелки
и ругались
и смеялись.
Под каном проходят печные трубы, согревающие полы в комнатах
и распространяющие тепло по
всему дому.
«
И так
всю жизнь, — подумал я.
На другой день чуть свет мы
все были уже на ногах. Ночью наши лошади, не найдя корма на корейских пашнях, ушли к горам на отаву. Пока их разыскивали, артельщик приготовил чай
и сварил кашу. Когда стрелки вернулись с конями, я успел закончить свои работы. В 8 часов утра мы выступили в путь.
От описанного села Казакевичево [Село Казакевичево основано в 1872 году.] по долине реки Лефу есть 2 дороги. Одна из них, кружная, идет на село Ивановское, другая, малохоженая
и местами болотистая, идет по левому берегу реки. Мы выбрали последнюю. Чем дальше, тем долина
все более
и более принимала характер луговой.
По
всем признакам видно было, что горы кончаются. Они отодвинулись куда-то в сторону,
и на место их выступили широкие
и пологие увалы, покрытые кустарниковой порослью. Дуб
и липа дровяного характера с отмерзшими вершинами растут здесь кое-где группами
и в одиночку. Около самой реки — частые насаждения ивы, ольхи
и черемухи. Наша тропа стала принимать влево, в горы,
и увела нас от реки километра на четыре.
Он никогда не суетился,
все действия его были обдуманны, последовательны,
и ни в чем не было проволочек.
Все остальное — чай, сахар, соль, крупу
и консервы — мы имели в достаточном количестве.
Ночь выпала ветреная
и холодная. За недостатком дров огня большого развести было нельзя,
и потому
все зябли
и почти не спали. Как я ни старался завернуться в бурку, но холодный ветер находил где-нибудь лазейку
и знобил то плечо, то бок, то спину. Дрова были плохие, они трещали
и бросали во
все стороны искры. У Дерсу прогорело одеяло. Сквозь дремоту я слышал, как он ругал полено, называя его по-своему — «худой люди».
— Его постоянно так гори —
все равно кричи, — говорил он кому-то
и при этом изобразил своим голосом, как трещат дрова. — Его надо гоняй.
Ночью я проснулся
и увидел Дерсу, сидящего у костра. Он поправлял огонь. Ветер раздувал пламя во
все стороны. Поверх бурки на мне лежало одеяло гольда. Значит, это он прикрыл меня, вот почему я
и согрелся. Стрелки тоже были прикрыты его палаткой. Я предлагал Дерсу лечь на мое место, но он отказался.
Я вышел из лодки
и поднялся на ближайшую сопку, чтобы в последний раз осмотреться во
все стороны.
На
всем этом пространстве Лефу принимает в себя с левой стороны два притока: Сандуган [Сань-дао-ган — увал, по которому проходит третья дорога, или третий увал на пути.]
и Хунухезу [Ху-ни-хэ-цзы — грязная речка.]. Последняя протекает по такой же низменной
и болотистой долине, как
и сама Лефу.
Долгое сидение в лодке наскучило,
и потому
всем хотелось выйти
и размять онемевшие члены.
Тысячи птиц поднялись от воды
и с криком полетели во
все стороны.
Почти
все крестьяне были старожилами
и имели надел в сто десятин.