На жердях, протянутых через всю фанзу, над канами лежат лыжи, весла от лодок,
большие куски бересты и свертки рыбьей кожи.
Когда все было готово, мы надели лыжи и пошли вслед за нашим провожатым. Он направился по протоке вдоль обрывистого берега, поросшего вековым лесом. Во многих местах яр обвалился и обнажил корни деревьев. Одна ель упала. При падении своем она увлекла
большой кусок земли. Здесь по снежному сугробу шла хорошо протоптанная тропа.
Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: «Забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне?» — и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком
большой кусок на землю — право, один страх хуже всякого наказания.
В легонькой потрепанной шубке на беличьем меху, окутанная рваной шалью, она вкатывалась, точно
большой кусок ваты; красные от холода щеки ее раздувались.
Большой кусок чего-то вроде торта, потом густое, как тесто, желе, сложенное в виде сердечка; далее рыбка из дрянного сахара, крашеная и намазанная каким-то маслом; наконец, мелкие, сухие конфекты: обсахаренные плоды и, между прочим, морковь.
С этими словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из кармана
большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, — в сумме это составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать, выпил полграфина воды, потом подошел к полкам с книгами и начал пересматривать, что выбрать для чтения: «известно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…» это «несамобытно» относилось к таким книгам, как Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой
кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась: назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по голове сахару по
большой. Потом поехала в казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по
куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.
Он сел пить кофе против зеркала и в непонятной глубине его видел свое очень истощенное, бледное лицо, а за плечом своим —
большую, широколобую голову, в светлых клочьях волос, похожих на хлопья кудели; голова низко наклонилась над столом, пухлая красная рука работала вилкой в тарелке, таская в рот
куски жареного мяса. Очень противная рука.
— Ее Бердников знает. Он — циник, враль, презирает людей, как медные деньги, но всех и каждого насквозь видит. Он — невысокого… впрочем, пожалуй, именно высокого мнения о вашей патронессе. ‹Зовет ее — темная дама.› У него с ней, видимо, какие-то
большие счеты, она, должно быть, с него
кусок кожи срезала… На мой взгляд она — выдуманная особа…
Самгин высоко поднял его и швырнул прочь, на землю, — он разбился на
куски, и тотчас вокруг Самгина размножились десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним, и хотя все были невесомы, проницаемы, как тени, но страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед, — их становилось все
больше, все они были горячие, и Самгин задыхался в их безмолвной, бесшумной толпе.