Неточные совпадения
— Эй, юноша, того-этого,
не баламуть! Раз имеешь личное, то живи
по закону, а недоволен, так жди нового! Убийство, скажу тебе
по опыту,
дело страшное, и только тот имеет на него право, у кого нет личного. Только тот, того-этого, и выдержать его может. Ежели ты
не чист, как агнец, так отступись, юноша!
По человечеству, того-этого, прошу!
На другой
день Саша навел справки о Колесникове, и вот что узнал он: Колесников действительно был членом комитета и боевой организации, но с месяц назад вышел из партии
по каким-то очень неясным причинам, до сих пор
не разъясненным.
И с этого вечера, о котором впоследствии без ужаса
не могла вспомнить Елена Петровна, началось нечто странное: Колесников стал чуть ли
не ежедневным гостем, приходил и
днем, в праздники, сидел и целые вечера; и
по тому, как мало придавал он значения отсутствию Саши, казалось, что и ходит он совсем
не для него.
Дня по три и
по четыре
не развертывал он газеты, — но те, кто прочитывал ее от строки до строки,
не были мрачнее и сердцем осведомленнее, нежели несчастный юноша, в крови своей чуявший созвучья проливаемой крови.
То без толку хохотал и сыпал «того-этого», то мрачно супился и свирепо косил своим круглым, лошадиным глазом;
по нескольку раз в
день посылал Саше записки и вызывал его за каким-нибудь вздорным
делом, и уже
не только Елене Петровне, а и прислуге становились подозрительны его посланцы — оборванные городские мальчишки, вороватые и юркие, как мышата.
— Жигулеву, Александру Иванычу, он тебя к
делу приспособит и поесть даст. И за хлеб-соль, братцы, спасибо, а что касается
дела, то уж
не невольте,
не по моей части кровь…
Колесников смотрел с любовью на его окрепшее, в несколько
дней на года вперед скакнувшее лицо и задумался внезапно об этой самой загадочной молве, что одновременно и сразу, казалось, во многих местах выпыхнула о Сашке Жегулеве, задолго опережая всякие события и прокладывая к становищу невидимую тропу. «Болтают, конечно, — думал он, — но
не столько болтают, сколько ждут, носом
по ветру чуют. Зарумянился мой черный Саша и глазами поблескивает, понял, что это значит: Сашка Жегулев! Отходи, Саша, отходи».
— Да ты, того-этого,
по правде говори: нигде раньше в
делах не был? Чтой-то ты, дядя, много знаешь — нынче мне всю дорогу анекдоты рассказывал! Ну?
Молча кружились то
по лесу, то среди беззащитного поля и снова торопливо вваливались в темень, хряскали
по сучьям, на одном крутейшем косогоре чуть
не вывалились, хотя Еремей и ночью, казалось, видел, как
днем. И чем больше завязывали узлов и петель, тем дальше отодвигалась погоня и самая мысль о ней. Что-то засветлело, и Еремей сказал...
Целую ночь горели огни в помещичьих усадьбах, и звонко долдонила колотушка, и собаки выли от страха, прячась даже от своих; но еще больше стояло покинутых усадеб, темных, как гробы, и равнодушно коптил своей лампою сторож, равнодушно поджидая мужиков, — и те приходили, даже без Сашки Жегулева, даже
днем, и хозяйственно,
не торопясь, растаскивали
по бревну весь дом.
Через него в шайку вошли четверо: два односелка, молодых и поначалу безобразно пивших парня, бывший монах Поликарп, толстейший восьмипудовый человек, молчаливо страдавший чревоугодием (все грехи,
по монастырскому навыку, он
делил на семь смертных; и промежуточных, а равно и смешения грехов,
не понимал...
Наскоро и голодно куснув, что было под рукою, разбрелись из любопытства и
по делу: кто ушел на двор, где громили службы, кто искал поживы
по дому. Для старших оставались пустые и свободные часы, час или два, пока
не разберутся в добре и
не нагрузятся
по телегам;
по богатству экономии следовало бы остаться дольше, но,
по слухам, недалеко бродили стражники и рота солдат, приходилось торопиться.
Сонно и устало подвигались солдаты и стражники — случайный отряд, даже
не знавший о разгроме уваровской экономии, — и сразу даже
не догадались, в чем
дело, когда из-под кручи, почти в упор, их обсеяли пулями и треском. Но несколько человек упало, и лошади у непривычных стражников заметались, производя путаницу и нагоняя страх; и когда огляделись как следует, те неслись
по полю и, казалось, уже близки к лесу.
Но уже заметил, по-видимому, в каком состоянии Саша, хотя и
не совсем понимает: остановился и смотрит жалостливо, с участием… или это кажется Саше, а на самом
деле тоже думает, что он вор и попался? Саша улыбается, чистит испачканный бок и говорит, немного кривя губами...
Из пребывания своего у Жегулева он вынес опыт, что без мужика долго
не проживешь, а пожалуй, и страх перед мужиком, и для доброго имени совершил несколько нехитрых фокусов: в одном дружественном селе, на праздник, притворяясь пьяным, с разными чувствительными словами, щеголяя, выбросил толстый бумажник на драку; и
по примеру воткинского Андрона добыл-таки волостного старшину и среди бела
дня, под хохот мужиков, выдрал его розгами.
Из всех троих он один сохранил чистоту одежды и тела:
не говоря о Колесникове, даже Саша погрязнел и, кажется,
не замечал этого, а матрос по-прежнему через
день брил подбородок и маленькой щеточкой шмурыгал
по платью; смешал пороху с салом, чтобы чернело, и смазывал сапоги.
Считалось их в эту затишную пору всего семеро: они трое, Федот, никуда
не пожелавший идти со своим кашлем, Кузька Жучок, Еремей и новый — кривой на один глаз, неумный и скучный парень, бывший заводской,
по кличке Слепень. Еремей было ушел, потянувшись за всеми, но
дня через три вернулся с проклятьями и матерной руганью.
Радовало все: и то, что
не идут
по делу и
не уходят от погони, а как бы гуляют свободно; и то, что нет посторонних, одни в дружбе и доверии и
не чувствуют платья, как голые.
Но подхватили сани и понесли
по скользкому льду, и стало больно и нехорошо, раскатывает на поворотах, прыгает
по ухабам — больно! — больно! — заблудились совсем и три
дня не могут найти дороги; ложатся на живот лошади, карабкаясь на крутую и скользкую гору, сползают назад и опять карабкаются, трудно дышать, останавливается дыхание от натуги. Это и есть спор, нелепые возражения, от которых смешно и досадно. Прислонился спиной к горячей печке и говорит убедительно, тихо и красиво поводя легкою рукою...
Все еще много народу было в шайке, но с каждым
днем кто-нибудь отпадал,
не всегда заменяясь новым: только
по прошествии времени ясно виделась убыль; и одни уходили к Соловью, другие же просто отваливались, расходились
по домам, в город, Бог весть куда — были и нет.
Днем еще согревало солнце, имевшее достаточно тепла, и те, кто мирно проезжал
по дорогам, думали: какая теплынь, совсем лето! — а с вечера начиналось мучение,
не известное ни тем, кто, проехав сколько надо, добрался до теплого жилья, ни зверю, защищенному природой.