Неточные совпадения
Долго смотрела Елена Петровна на свое отражение и многое успела передумать:
о муже, которого она до сих пор
не простила,
о вечном страхе за Сашу и
о том, что будет завтра; но,
о чем бы ни думала она и как бы ни колотилось сердце, строгое лицо оставалось спокойным, как глубокая вода в предвечерний сумрак.
Осторожным движением, чтобы
не помешать, Елена Петровна пододвигает пепельницу и, забыв
о Телепневе, вдруг поражается
тем, что Саша задумался, как поражается всем, что свидетельствует об его особой от нее, самостоятельной, человеческой, взрослой жизни.
То,
о чем надо всегда плакать, вспоминая. Царь, награждающий царствами и думающий, что он только улыбнулся; блаженное существо, светлейший властелин, думающий, что он только поцеловал, а вместо
того дающий бессмертную радость, —
о, глупый Саша! Каждый день готова я терпеть муки рождения, чтобы только видеть, как ты вот ходишь и говоришь что-то невыносимо-серьезное, а я
не слушаю!
Не слушаю!
Вот еще чего
не знала
о той ночи Елена Петровна.
Так состоялось их знакомство. И, глядя вслед удалявшемуся Колесникову, менее всего думал и ожидал Саша, что вот этот чужой человек, озабоченно попрыгивающий через лужи, вытеснит из его жизни и сестру и мать и самого его поставит на грань нечеловеческого ужаса. И, глядя на тихое весеннее небо, голубевшее в лужах и стеклах домов, менее всего думал он
о судьбе, приходившей к нему, и
о том, что будущей весны ему уж
не видать.
К гимназисткам, подругам Линочки, и ко всем женщинам Саша относился с невыносимой почтительностью, замораживавшей самых смелых и болтливых: язык
не поворачивался, когда он низко кланялся или торжественно предлагал руку и смотрел так, будто сейчас он начнет служить обедню или заговорит стихами; и хотя почти каждый вечер он провожал домой
то одну,
то другую, но так и
не нашел до сих пор,
о чем можно с ними говорить так, чтобы
не оскорбить, как-нибудь
не нарушить неловким словом
того чудесного, зачарованного сна, в котором живут они.
О том же плане и так же смутно, недоумевая, рассказал Саше присяжный поверенный Ш., сам
не принадлежавший ни к какой партии, но бывший в дружбе и постоянных сношениях чуть ли
не со всей подпольной Россией.
И с этого вечера,
о котором впоследствии без ужаса
не могла вспомнить Елена Петровна, началось нечто странное: Колесников стал чуть ли
не ежедневным гостем, приходил и днем, в праздники, сидел и целые вечера; и по
тому, как мало придавал он значения отсутствию Саши, казалось, что и ходит он совсем
не для него.
А Елена Петровна со стыдом и раскаянием думала
о своем грехе: этому незнакомому и, в конце концов, подозрительному человеку, Колесникову, она рассказала
о том, чего
не знала и родная дочь —
о своей жизни с генералом.
Смущало и
то, что Колесников, человек, видимо, с большим революционным прошлым,
не только
не любил говорить
о революции, но явно избегал всякого
о ней напоминания. В
то же время, по случайно оброненным словам, заметно было, что Колесников
не только деятель, но и историк всех революционных движений — кажется,
не было самого ничтожного факта, самого маленького имени, которые
не были бы доподлинно, чуть ли
не из первых рук ему известны. И раз только Колесников всех поразил.
…Когда Саша предложил себя для совершения террористического акта над губернатором, он и сам как-то
не верил в возможность убийства и отказ комитета принял как нечто заранее известное, такое, чего и следовало ожидать. И только на другой день, проснувшись и вспомнив
о вчерашнем отказе, он понял значение
того, что хотел сделать, и почувствовал ужас перед самим собою. И особенно испугала его
та легкость, почти безумие, с каким пришел он к решению совершить убийство, полное отсутствие сомнений и колебаний.
Да в
ту же, кажется, ночь, когда мать плакала в его комнате и рассказывала
о генерале — чуть ли
не в
ту же самую минуту, как услыхал слово: «отец»…
И странно было
то, и особенно страшно, как во сне: каждый день, видя мать, поцеловавшись с нею перед
тем, как идти в комитет, он нисколько
не думал
о ней, упускал ее из виду просто, естественно и страшно.
А когда бываю в комнате или, того-этого, еду на пролетке,
то боюсь насмешек и все думаю
о двери: как бы
не забыть, того-этого, где дверь.
Темнел впереди назначенный для ухода день и, вырастая, приближался с такой быстротой, словно оба шли друг к другу: и человек, и время, — решалась задача
о пущенных навстречу поездах. Минутами Саше казалось, что
не успеет надеть фуражки — так бежит время; и
те же минуты тянулись бесконечно, растягиваясь страданиями и жутким беспокойством за Елену Петровну.
Но
не по совести решил Саша:
не думать ему хотелось, а в одиночестве и
тьме отдаться душой
тому тайному,
о чем дома и стены могут догадаться.
Ибо как черная мозаика в белый мрамор, так и во все думы и чувства Саши въедалось воспоминание
о разговоре и связанные с ним образы; и как
не знал Саша, кому принадлежат его мысли, так
не понимал и
того, что именно черный Колесников принес ему в этот раз спокойствие и своей тревогой погасил его тревогу.
Около часу пришла Линочка; и хотя сразу с ужасом заговорила
о трудностях экзамена, но пахло от нее весною, и в глазах ее была Женя Эгмонт, глядела оттуда на Сашу. «И зачем она притворяется и ни слова
не говорит
о Эгмонт!.. Меня бережет?» — хмурился Саша, хотя Линочка и
не думала притворяться и совершенно забыла и
о самой Жене, и
о той чудесной близости, которая только что соединяла их. Впрочем, вспомнила...
Думал
о том, как быстро ржавеет оружие от лесной сырости и какое лицо у Еремея Гнедых; тихо забеспокоился, отчего так долго
не возвращаются с охоты Колесников и матрос, и сейчас же себе ответил: «Ничего, придут, я слышу их шаги», — хотя никаких шагов
не слыхал; вдруг заслушался ручья.
Молча кружились
то по лесу,
то среди беззащитного поля и снова торопливо вваливались в темень, хряскали по сучьям, на одном крутейшем косогоре чуть
не вывалились, хотя Еремей и ночью, казалось, видел, как днем. И чем больше завязывали узлов и петель,
тем дальше отодвигалась погоня и самая мысль
о ней. Что-то засветлело, и Еремей сказал...
Сонно и устало подвигались солдаты и стражники — случайный отряд, даже
не знавший
о разгроме уваровской экономии, — и сразу даже
не догадались, в чем дело, когда из-под кручи, почти в упор, их обсеяли пулями и треском. Но несколько человек упало, и лошади у непривычных стражников заметались, производя путаницу и нагоняя страх; и когда огляделись как следует,
те неслись по полю и, казалось, уже близки к лесу.
Ушли, и стало еще тише. Еремей еще
не приходил, Жучок подсел к играющим, и Саша попробовал заснуть. И сразу уснул, едва коснулся подстилки, но уже через полчаса явилось во сне какое-то беспокойство, а за ним и пробуждение, — так и все время было: засыпал сразу как убитый, но ненадолго. И, проснувшись теперь и
не меняя
той позы, в которой спал, Жегулев начал думать
о своей жизни.
О том, что он произнес эту фразу, он никогда
не узнал. Но где же недавняя гордая и холодная каменность и сила? — ушла навсегда. Руки дрожат и ходят, как у больного; в черные круги завалились глаза и бегают тревожно, и губы улыбаются виновато и жалко. Хотелось бы спрятаться так, чтобы
не нашли, — где тут можно спрятаться? Везде сквозь листья проникает свет, и как ночью нет светлого, так днем нет темного нигде. Все светится и лезет в глаза — и ужасно зелены листья. Если побежать,
то и день побежит вместе…
Словно в полузабытьи, теряли они счет пустым и скучным дням, похожим друг на друга, как листья с одного дерева; начались к
тому же невыносимые даже в лесу жары и грозы, и во всей природе наступило
то июльское бездействие и роздых, когда перестает видимо расти лист, остановились побеги, и лесная, редкая, никому
не нужная трава словно тоскует
о далекой острой косе.
«Если я буду любить и тосковать
о любимых,
то не всю душу принес я сюда и
не чиста моя чистота», — думал Погодин с пугливой совестливостью аскета; и даже в самые горькие минуты, когда мучительно просило сердце любви и отдыха хотя бы краткого, крепко держал себя в добровольном плену мыслей — твердая воля была у юноши.