Неточные совпадения
—
Так. Я
так устал!
Как же ты не понимаешь: просто
так.
Но у генерала, на которого она
так походила, при всех его достоинствах, не было никаких талантов, — Линочка
же вся была прожжена,
как огнем, яркой и смелой талантливостью.
Все
так же жутко обведены глаза и даже на газету опущенные смотрят строго, но
как это непохоже на прежнюю усталость взгляда, где-то в себе самом черпавшего вечную тревогу!
—
Как же, разок встретились. Только там, того-этого, были другие незнакомые вам люди, и вы меня не заприметили. А я заприметил хорошо. Жалко вот, что мамаша ваша меня боится, да чего ж поделаешь! Теперь не
такое время, чтобы разбирать.
— Боже ты мой! — гудел он взволнованно и мрачно, подавляя Сашу и несуразной фигурой своей, истово шагающей на четырех шагах, и выражением какого-то доподлинного давнишнего горя. — Боже ты мой, да
как же могу я этому поверить! Что не рисует да языком не треплет,
так у него и талантов нет. Того-этого, — вздор, милостивый государь, преподлейший вздор! Талант у него в каждой черте выражен, даже смотреть больно, а он: «Нет, это сестра! Нет, мамаша!» Ну и мамаша, ну и сестра, ну и вздор, преподлейший вздор!
— Вот я, видите? — гудел он в высоте,
как телеграфный столб. — Весь тут. Никто меня, того-этого, не обидел, и жены моей не обидел — нет
же у меня жены! И невесты не обидел, и нет у меня ничего личного. У меня на руке, вот на этой, того-этого, кровь есть,
так мог бы я ее пролить, имей я личное? Вздор! От одной совести сдох бы, того-этого, от одних угрызений.
И не с одной Линочкой он начал ссориться: то
же было и в гимназии, и
так же неясна оставалась настоящая причина, — по виду все было,
как и прежде, а уже веяло чем-то раздражающим, и в разговорах незаметно воцарялся пустяк.
О том
же плане и
так же смутно, недоумевая, рассказал Саше присяжный поверенный Ш., сам не принадлежавший ни к
какой партии, но бывший в дружбе и постоянных сношениях чуть ли не со всей подпольной Россией.
Но с первых
же слов, с неловкого, но почтительного поклона и вопроса о здоровье Елены Петровны гость повел себя
так просто и даже душевно,
как будто век был знаком и был лучшим другом семьи.
— Не знаю, того-этого, посоветовали, да все равно не выучил. Пока учу, ничего,
как будто идет, а начну думать,
так, батюшки мои: русские-то слова все итальянские и вышибли. Искал я, кроме того,
как по-итальянски «того-этого», да
так и не нашел, а без «того-этого»
какой же, того-этого, разговор?
Но тут удивил всех Саша. Вдруг громко рассмеялся и, подойдя к Колесникову, положил
как будто нерешительным движением руку на его плечо. И, ласково глядя в суровые, еще не потухшие глаза,
так же нерешительно сказал...
Уже одевшийся Колесников стоял боком к выходной двери и, опустив голову, молча ждал. Что-то спросила Елена Петровна, но он не ответил, не слыхал, должно быть; и
так же молча, не оборачиваясь, вышел,
как только показался Саша.
—
Так,
так, Эгмонт! Из
каких же она?
— Да
как же не стоит? Вы
же и есть самое главное. Дело — вздор. Вы
же, того-этого, и есть дело. Ведь если из бельэтажа посмотреть, то что я вам предлагаю? Идти в лес, стать, того-этого, разбойником, убивать, жечь, грабить, — от
такой, избави Бог, программы за версту сумасшедшим домом несет, ежели не хуже. А разве я сумасшедший или подлец?
— А если грех позади, то
как же я могу быть чист! И не может, Василий, родиться теперь на земле
такой человек, который был бы чист. Не может!
— Вздор! Ты чист. Недаром
же я тебя
как ягненочка, того-этого, среди целого стада выбрал. Нет на тебе ни пятнышка. И что иконка у тебя над кроватью — молчи! — и это хорошо. Сам не верю, а чтоб ты верил, хочу. А что грех на тебе отцов,
так искупи! Искупи, Саша!
— Смотри, вот твоя земля, плачет она в темноте. Брось гордых, смирись,
как я смирился, Саша, ее горьким хлебом покормись, ее грехом согреши, ее слезами, того-этого, омойся! Что ум! С умом надо ждать, да рассчитывать, да выгадывать, а разве мы можем ждать? Заставь меня ждать,
так я завтра
же, того-этого, сбешусь и на людей кидаться начну. В палачи пойду!
— Зверь я, Саша. Пока с людьми,
так, того-этого, соблюдаю манеры, а попаду в лес, ну и ассимилируюсь, вернусь в первобытное состояние. На меня и темнота действует того — этого, очень подозрительно. Да
как же и не действовать? У нас только в городах по ночам огонь, а по всей России темнота, либо спят люди, либо если уж выходят, то не за добром. Когда будет моя воля, все деревни, того-этого, велю осветить электричеством!
— Верю. А я, Саша, себе все-таки
такие же сапоги куплю,
как у тебя: в калошах по болотам не напрыгаешься. Можно бы, конечно, подешевле, ну да уж кутну напоследок, того-этого!
Было ли это юношеское, мало сознательное отношение к смерти, или то стойкое мужество, которое
так отличило Сашу в его последние дни, но о смерти и говорил он и думал спокойно,
как о необходимой составной части дела. Но
так же, впрочем, относился к смерти и Колесников.
И вдруг — и Саша даже не знал до сих пор, что это может быть у людей! — Елена Петровна раза три громко и четко лязгнула зубами. «
Как собака, которая ловит блох», — дико подумал Саша, холодея от страха и чувствуя,
как на губах его выдавливается
такая же дикая, ни с чем не сообразная улыбка.
Увидел в синем дыму лицо молящейся матери и сперва удивился: «
Как она сюда попала?» — забыл, что всю дорогу шел с нею рядом, но сейчас
же понял, что и это нужно, долго рассматривал ее строгое,
как бы углубленное лицо и также одобрил: «Хорошая мама: скоро она
так же будет молиться надо мною!» Потом все
так же покорно Саша перевел глаза на то, что всего более занимало его и все более открывало тайн: на две желтые, мертвые, кем-то заботливо сложенные руки.
— Господа гимназисты!
Как же это можно? А
как же родители-то ваши, господа гимназисты?
Как же это
так, да разве это можно? Ах, господа гимназисты, господа гимназисты!
А если быть
таким,
как хочется, и все сердце открыть для любви и нежности сыновней, — то
как же она будет потом, когда он уйдет навсегда?
…Повесили арфы свои мы на ивы,
Свободное нам завещал песнопенье
Солим,
как его совершилось паденье;
Так пусть
же те арфы висят молчаливы:
Вовек не сольете со звуками их,
Гонители наши, вы песен своих!..
— Тише, Сашка! Я говорю,
какая наша мама красавица!
Такая молодая, и глаза у нее… ах, да родной
же мой Сашечка, посмотри сам глазками, я спать хочу. У-ух, глазыньки мои… геометрические.
Думал о том,
как быстро ржавеет оружие от лесной сырости и
какое лицо у Еремея Гнедых; тихо забеспокоился, отчего
так долго не возвращаются с охоты Колесников и матрос, и сейчас
же себе ответил: «Ничего, придут, я слышу их шаги», — хотя никаких шагов не слыхал; вдруг заслушался ручья.
— Да
как же это, Василий!.. Ведь у тебя
такой голос… или ты сам не знаешь, чудак!
— Ну, Василь Василич, благодарю.
Как рявкнули вы у меня над ухом — что
такое, думаю, дерево завалилось? Да и свирепо
же вы поете…
Носился по путям с тревожными свистками паровоз; и
так странно было, что машина
так же может быть испугана, может метаться, кричать и звать на помощь,
как и человек. Дохнув тяжестью железа и огня, паровоз пробежал мимо и вмешался в пестроту стрелочных фонариков и семафоров, жалобно взывая.
С размаху влетели в темный коридор, тянувшийся между двумя бесконечными рядами товарных молчаливых вагонов, и хотели повернуть назад; но назад было еще страшнее, и, задыхаясь, пугаясь молчания вагонов, бесконечности их ряда, чувствуя себя
как в мышеловке, помчались к выходу. Сразу оборвался ряд, но все
так же не находилась дорога. Колесников начал беспокоиться, но Погодин, не слушая его, быстро ворочал вправо и влево и наконец решительно повернул в темноту...
Еще то сбивало, что одни и те
же мужики то приходили и некоторое время работали с шайкой, то
так же внезапно и неслышно уходили, и никогда нельзя было знать, постоянный он или гостюющий. Какими-то своими соображениями руководились они, приходя и уходя, и нельзя было добиться толку вопросами, да под конец и спрашивать перестали — махнули рукой,
как и на дисциплину.
— Скажите мне, Василь Василич,
как это
так происходит: в
каком бы глухом месте, в лесу или в овраге, ни лежало мертвое тело, а уж непременно обнаружится, дотлеть не успеет. Если мне не верите, любого мужика спросите, то
же вам скажет.
Молчали и,
как стена, не имели глаз. Вдруг, все
так же пряча взор, шагнул блестящими сапогами Васька Соловей и по первому звуку покорно спросил...
Так же холодно и серьезно,
как и свое лицо, рассмотрел убитого телеграфистика, вчерашнего Поликарпа, отвратительную, истекающую кровью сальную тушу, и солдата без лица, в которого вчера бил с прицела, желая убить.
— Почему
же подлости? Я, Александр Иваныч,
таких слов не признаю: вы человек умный, да и мы не без ума. Мы уж и то посмеиваемся на мужиков,
как вы их обошли, ну, да и то сказать — не всех
же и мужиков! Так-то, Александр Иваныч, — отчитаться бы миром, а что касается дальнейшего,
так мы вас не выдадим: монастырь
так монастырь! Потом отгуляем!
О том, что он произнес эту фразу, он никогда не узнал. Но где
же недавняя гордая и холодная каменность и сила? — ушла навсегда. Руки дрожат и ходят,
как у больного; в черные круги завалились глаза и бегают тревожно, и губы улыбаются виновато и жалко. Хотелось бы спрятаться
так, чтобы не нашли, — где тут можно спрятаться? Везде сквозь листья проникает свет, и
как ночью нет светлого,
так днем нет темного нигде. Все светится и лезет в глаза — и ужасно зелены листья. Если побежать, то и день побежит вместе…
Просто: на миг что-то упало и потемнело в глазах, а потом стало совершенно
так же,
как всегда, и была только тихая радость, что Сашенька жив.
«
Какая любезность?» — с недоумением подумал Телепнев, но все
же обрадовался, что миновало, и
так благополучно. Но ведь еще не все! И снова бурно застрадал...
Ушел, равнодушный к темноте и дождю, к тому, кто умирает на его лавке, пожалуй, и к себе самому: скажи ему остаться, остался бы без спора и
так же вяло укладывался бы спать на полу,
как теперь покрывался от дождя рогожей.
Для всех окружающих, да и для себя, он все тот
же:
так же и ест, и пьет, и разговаривает, и делает свое дело, плачет или смеется, — ничего особенного и не заметишь: а внутри-то, в разуме и совести своей, он ничего не помнит, ничего не сознает,
как бы совершенно отсутствует.
То, что вчера еще было зеленым, сегодня от краю золотится, желтеет все прозрачнее и легче; то, что было золотым вчера, сегодня густо багровеет; все
так же как будто много листьев, но уже шуршит под ногою, и лесные дали прозрачно видятся; и громко стучит дятел, далеко, за версту слышен его рабочий дробный постук.
—
Как же тогда быть? — недоумевал пристав, морщась от боли. — Еще пострелять?.. Видно, уж
так. Постреляйте еще, голубчик!
Переехав, начали было расставлять мебель, но на половине бросили, и через два месяца комнаты имели
такой же вид,
как и в первый день переезда: в передней стояли забитые ящики и сундуки, завернутые в мочалу вешалки — платья вешали на гвоздиках в стене, оставшихся от кого-то прежнего; стоял один сундук и в столовой, и горничная составляла на него грязную посуду во время обеда.
— А, жив,
так что
же вы! —
как будто даже со злобой говорила Елена Петровна и в другое перенесла свою тоску, боль, мучительный испуг, — вцепилась обеими руками в худенькие, податливые плечи Жени, сильная и безжалостная, трясла ее и кричала...