По-видимому, и вообще он не был склонен к разговорчивости, и молчал не только с людьми, но и с животными:
молча поил лошадь, молча запрягал ее, медленно и лениво двигаясь вокруг нее маленькими, неуверенными шажками, а когда лошадь, недовольная молчанием, начинала капризничать и заигрывать, молча бил ее кнутовищем.
Неточные совпадения
По-русски он говорил очень плохо, а так как хозяин его
был русский, по фамилии Лазарев, и эстонцев поблизости не
было, то почти все два года Янсон
молчал.
А чаще даже и не
пел, а
молча, крепко стиснув зубы от наплыва неведомой ярости, страданий и восторга, несся вперед и
был как слепой: не видел встречных, не окрикивал, не замедлял бешеного хода ни на заворотах, ни на спусках.
На извозчике он хотел еще раз повторить наставление, но позабыл. И так и ехали они
молча, согнувшись, оба седые и старые, и думали, а город весело шумел:
была Масленая неделя и на улицах
было шумно и людно.
И вдруг, точно сломавшись, упал головою на плечо к сыну.
Был он когда-то выше Сергея, а теперь стал низеньким, и пушистая, сухая голова беленьким комочком лежала на плече сына. И оба
молча жадно целовали: Сергей — пушистые белые волосы, а он — арестантский халат.
Но только Таня Ковальчук сразу воспользовалась позволением. Остальные
молча и крепко пожали руки, холодные, как лед, и горячие, как огонь, — и
молча, стараясь не глядеть друг на друга, столпились неловкой рассеянной кучкой. Теперь, когда они
были вместе, они как бы совестились того, что каждый из них испытал в одиночестве; и глядеть боялись, чтобы не увидеть и не показать того нового, особенного, немножко стыдного, что каждый чувствовал или подозревал за собою.
Тут наступил сон. Не то чтобы
было очень страшно, а призрачно, беспамятно и как-то чуждо: сам грезящий оставался в стороне, а только призрак его бестелесно двигался, говорил беззвучно, страдал без страдания. Во сне выходили из вагона, разбивались на пары, нюхали особенно свежий, лесной, весенний воздух. Во сне тупо и бессильно сопротивлялся Янсон, и
молча выволакивали его из вагона.
Но тот все так же
молча и трудно лез по глубокому снегу; должно
быть, наткнулся на что-нибудь, взмахнул руками и упал лицом вниз. Так и остался лежать.
Огни остановились. Тихо и пусто
было вокруг Тани Ковальчук.
Молчали солдаты, все серые в бесцветном и тихом свете начинающегося дня.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и
молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего? — шептала ей совесть. — Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она
молча будет красть его уважение…» «Нет, пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытке — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
Видите ли, основание-то
молчать было: во-первых, я сам не верил, чтобы этот Шпигель мог что-нибудь сделать — это раз; во-вторых, когда вы сделали предложение Зосе, ваш процесс клонился в вашу пользу…
Неточные совпадения
Молчать! уж лучше слушайте, // К чему я речь веду: // Тот Оболдуй, потешивший // Зверями государыню, //
Был корень роду нашему, // А
было то, как сказано, // С залишком двести лет.
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный
был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! // Весь гнев с души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят —
молчу.
Оно и правда: можно бы! // Морочить полоумного // Нехитрая статья. // Да
быть шутом гороховым, // Признаться, не хотелося. // И так я на веку, // У притолоки стоючи, // Помялся перед барином // Досыта! «Коли мир // (Сказал я, миру кланяясь) // Дозволит покуражиться // Уволенному барину // В останные часы, //
Молчу и я — покорствую, // А только что от должности // Увольте вы меня!»
«Да помолчим!
Поели мы, // Так отдохнуть желательно». // И улеглись.
Молчат!
Остатком — медью — шевеля, // Подумал миг, зашел в кабак // И
молча кинул на верстак // Трудом добытые гроши // И,
выпив, крякнул от души, // Перекрестил на церковь грудь.