Неточные совпадения
Тогда я раздам Мое имение нищим и с тобою, товарищ, поползу на поклонение к старой бритой обезьяне, прильну Моим американским лицом к ее туфле, от которой исходит благодать. Я буду плакать, Я буду вопить от
ужаса: спаси Меня от Смерти! А старая обезьяна, тщательно удалив с лица все волосы, облекшись, сверкая, сияя, озаряя — и сама трясясь от злого
ужаса, будет торопливо обманывать
мир, который так хочет быть обманутым.
Эту мертвенную слепоту к жизни мы видели у Достоевского. Жизненный инстинкт спит в нем глубоким, летаргическим сном. Какое может быть разумное основание для человека жить, любить, действовать, переносить
ужасы мира? Разумного основания нет, и жизнь теряет внутреннюю, из себя идущую ценность.
Самовластительный Злодей! // Тебя, твой трон я ненавижу, // Твою погибель, смерть детей // С жестокой радостию вижу. // Читают на твоём челе // Печать проклятия народы, // Ты
ужас мира, стыд природы, // Упрёк ты Богу на земле.
И ребячески-суетною радостью загорелись настороженные глаза от похвал. Губы неудержимо закручивались в самодовольную улыбку, лицо сразу стало глупым. Я вглядывался, — мелкий, тщеславный человек, а глубоко внутри, там строго светится у него что-то большое, серьезное, широко живет собою — такое безучастное к тому, что скажут. Таинственная, завидно огромная жизнь.
Ужас мира и зло, скука и пошлость — все перерабатывается и претворяется в красоту.
Неточные совпадения
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный
миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый
ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
«Буржуазия Франции оправдала кровь и
ужасы революции, показав, что она умеет жить легко и умно, сделав свой прекрасный, древний город действительно Афинами
мира…»
Его гнал от обрыва
ужас «падения» его сестры, его красавицы, подкошенного цветка, — а ревность, бешенство и более всего новая, неотразимая красота пробужденной Веры влекли опять к обрыву, на торжество любви, на этот праздник, который, кажется, торжествовал весь
мир, вся природа.
С отъездом Веры Райского охватил
ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый
мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне, не замечая, что эта пустыня вся в зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
Человечество и весь
мир могут перейти к высшему бытию, и не будет уже материальных насильственных войн с
ужасами, кровью и убийством.