Неточные совпадения
И мы чистились оба, а счетчик
в Моей груди считал, сколько секунд это продолжалось, и, кажется, прибавил. Потом, впоследствии, слушая его назойливое тиканье, Я стал думать: «Не успею!»
Что не успею? Я сам этого не знал, но целых два
дня бешено торопился пить, есть, даже спать: ведь счетчик не дремлет, пока Я лежу неподвижной тушей и сплю!
Дело в том,
что я не могу быть для вас полезен.
Радость римских газет, узнавших,
что Я не погиб при катастрофе и не потерял ни ноги, ни миллиардов, равнялась радости иерусалимских газет
в день неожиданного воскресения Христа… впрочем, у тех было меньше основания радоваться, насколько Я помню историю.
Мне показалось,
что он ударит Меня за это нежнейшее «дорогой», которое Я пропел наилучшим фальцетом. Но раз
дело доходит до бокса, то отчего не говорить дальше? Со всею сладостью, какая скопилась у Меня
в Риме, Я посмотрел на хмурую физиономию Моего друга и еще более нежным фальцетом пропел...
Может ли человек с таким зрением увидеть Сатану? Может ли человек с таким отупевшим слухом услышать какие-то «бестелесные шепоты» или как там? Вздор! И пожалуйста, Я прошу тебя: зови Меня просто Вандергудом. Отныне и до того
дня, как Я разобью себе голову игрушкой,
что отворяет самую узкую дверь
в самый широкий простор, — зови Меня просто Вандергудом, Генри Вандергудом из Иллинойса: Я буду послушно и быстро отзываться.
Думаю,
что в одну прекрасную ночь они просто
поделят Меня на порции и съедят.
—
В вашем прошлом, вы говорили, есть какие-то темные страницы…
В чем дело, м-р Вандергуд?
Моих гостей Я почти не вижу. Я перевожу все Мое состояние
в золото, и Магнус с Топпи и всеми секретарями целый
день заняты этой работой; наш телеграф работает непрерывно. Со Мною Магнус говорит мало и только о
деле. Марии… кажется, ее Я избегаю.
В Мое окно Я вижу сад, где она гуляет, и пока этого с Меня достаточно. Ведь ее душа здесь, и светлым дыханием Марии наполнена каждая частица воздуха. И Я уже сказал, кажется,
что у Меня бессонница.
Значит, Я меняю кожу? Ах, все это прежняя ненужная болтовня! Все
дело в том,
что Я не избежал взоров Марии и, кажется, готовлюсь замуравить последнюю дверь, которую Я так берег. Но Мне стыдно! Клянусь вечным спасением, Мне стыдно, как девушке перед венцом, Я почти краснею. Краснеющий Сатана… нет, тише, тише: его здесь нет! Тише!..
— О! От синьора Магнуса? Так, так. А вы знаете,
что его преосвященство уже был у синьора Магнуса? Приезжал на
днях и пробыл
в кабинете около часу, вас тогда не было дома.
Да, я еще не знаю, куда вы обратите вашу волю, на
что вы захотите истратить вашу энергию,
в неистощимости которой я убеждаюсь с каждым новым
днем, к каким замыслам и целям приведет вас или уже привел ваш опыт и ум, — но одно для меня несомненно: это будут огромные
дела, это будут великие цели.
— Да и вы думаете так же. Для маленького зла вы слишком большой человек, как и миллиарды слишком большие деньги, а большое зло… честное слово, я еще не знаю,
что это значит — большое зло? Может быть, это значит: большое добро? Среди недавних моих размышлений, когда я… одним словом, пришла такая странная мысль: кто приносит больше пользы человеку: тот, кто ненавидит его, или тот, кто любит? Вы видите, Магнус, как я еще несведущ
в человеческих
делах и как я… готов на все.
— Извините, но я этому не верю. Вся Америка! Ну, значит, они просто не понимают,
что такое закон, — вы слышите, маркиз, вся Америка! Но
дело не
в этом. Мне надо вернуться, Вандергуд, вы слышали,
что они пишут, бедняги?
— До свидания, до свидания, любезный Вандергуд. У вас прекрасная фигура… о, какой молодец! На этих
днях маркиз заедет к вам.
Что я еще хотел сказать? Ах да: желаю вам, чтобы и у вас
в Америке был поскорее король… Это необходимо, мой друг, этим все равно кончится! О ревуар!
Но я терпелив — и жду. Вначале это показалось мне несколько скучным, но на
днях я нашел новое развлечение, и теперь я даже доволен. Это — римские музеи,
в которых я провожу каждое утро как добросовестный американец, недавно научившийся отличать живопись от скульптуры. Но со мной нет Бедекера, и я странно счастлив,
что решительно ничего не понимаю
в этом
деле: мраморе и картинах. Мне просто нравится все это.
Если это называется искусство, то какой же ты, Вандергуд, осел! Конечно, ты культурен, ты почтительно смотрел на искусство, но как на чужую религию и понимал
в ней не больше,
чем тот осел, на котором мессия вступал
в Иерусалим. А вдруг пожар? Вчера эта мысль весь
день тревожила меня, и я пошел с нею к Магнусу. Но он слишком занят чем-то другим и долго не понимал меня.
—
В чем дело, Вандергуд? Вы хотите застраховать Ватикан — или
что? Скажите яснее.
— Все еще неважно. Но это пустяки. Еще несколько
дней ожидания, и вы… Так вам понравились музеи, Вандергуд? Когда-то и я отдал им много времени и чувства. Да, помню, помню… Вы не находите, Вандергуд,
что человек
в массе своей существо отвратительное?
Он умолк и задумался, тяжело глядя
в пол: так, вероятно, смотрят люди
в глубину собственной могилы. И я понял,
чего боялся этот гений, и еще раз преклонился перед этим сатанинским умом, знавшим
в мире только себя и свою волю. Вот Бог, который даже с Олимпом не пожелает
разделить своей власти! И сколько презрения к человечеству! И какое открытое пренебрежение ко мне! Вот проклятая щепотка земли, от которой способен расчихаться даже дьявол!
—
В чем дело наконец?! — топнул я ногою.
— Не знаю еще, радоваться мне или нет,
что я не убил тебя, дружище. Теперь я совершенно спокоен и просил бы тебя рассказать мне все… об этой женщине. Но так как ты лжец, то прежде всего я спрошу ее. Синьорина Мария, вы были моей невестой, и
в ближайшие
дни я думал назвать вас своей женой, скажите же правду: вы действительно… любовница этого человека?
Дело в том,
что все это, о
чем я так живописно повествовал, страсть и отчаяние и все муки…
Все недоумевали, еще не зная точно,
в чем дело, и смотрели то на меня, то на Магнуса, старавшегося быть серьезным.
—
В чем дело, синьор Магнус? — благосклонно спросил кардинал.
Неточные совпадения
Батюшка пришлет денежки,
чем бы их попридержать — и куды!.. пошел кутить: ездит на извозчике, каждый
день ты доставай
в кеятр билет, а там через неделю, глядь — и посылает на толкучий продавать новый фрак.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За
что ж,
в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и
в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет
дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать,
что он такое и
в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но
в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Что за черт!
в самом
деле! (Протирает глаза.)Целуются! Ах, батюшки, целуются! Точный жених! (Вскрикивает, подпрыгивая от радости.)Ай, Антон! Ай, Антон! Ай, городничий! Бона, как дело-то пошло!
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты
что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то,
что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого,
что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!