Неточные совпадения
При этом случае кстати объяснить, что древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки, и, хотя у него было 180 душ крестьян, но производя
свой род, бог знает по каким документам, от какого-то варяжского князя, он ставил
свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов.
Впоследствии некоторые из молодых слуг его доживали
свой век
при внуке Степана Михайловича уже стариками; часто рассказывали они о строгом, вспыльчивом, справедливом и добром
своем старом барине и никогда без слез о нем не вспоминали.
Бабушка была женщина самая простая и находилась в полном распоряжении у
своих дочерей; если иногда она осмеливалась хитрить с Степаном Михайловичем, то единственно по их наущению, что, по неуменью, редко проходило ей даром и что старик знал наизусть; он знал и то, что дочери готовы обмануть его
при всяком удобном случае, и только от скуки или для сохранения собственного покоя, разумеется будучи в хорошем расположении духа, позволял им думать, что они надувают его;
при первой же вспышке всё это высказывал им без пощады, в самых нецеремонных выражениях, а иногда и бивал, но дочери, как настоящие Евины внучки, не унывали: проходил час гнева, прояснялось лицо отца, и они сейчас принимались за
свои хитрые планы и нередко успевали.
При таком благосклонном покровительстве родных нетрудно было ему успеть в
своем намерении: он угождал девочке доставлением разных удовольствий, катал на лихих
своих конях, качал на качелях и сам качался с ней, мастерски певал с нею русские песни, дарил разными безделушками и выписывал для нее затейливые детские игрушки из Москвы.
Об Михайле Максимовиче, часто говорили
при ней, хвалили изо всех сил, уверяли, что он любит ее больше
своей жизни, что день и ночь думает о том, как бы ей угодить, и что если он скоро приедет, то верно привезет ей множество московских гостинцев.
Она прибавила, что теперь раскаялась в тех словах, которые вырвались у нее
при первом свидании с Михайлом Максимовичем в Парашине, и что ни под каким видом она не хочет жаловаться на него губернатору; но, считая за долг избавить от его жестокости крепостных людей
своих, она хочет уничтожить доверенность на управление ее имением и просит Степана Михайловича взять это управление на себя; просит также сейчас написать письмо к Михайлу Максимовичу, чтоб он возвратил доверенность, а если же он этого не сделает, то она уничтожит ее судебным порядком.
Старших дочерей
своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за генерала Ерлыкина, который, между прочим, был стар, беден и пил запоем; Александра нашла себе столбового русского дворянина, молодого и с состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и телом; меньшая, Танюша, оставалась
при родителях; сынок был уже двадцати семи лет, красавчик, кровь с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил на барышню, чем все сестры» — так говорил про него сам отец.
Бедный мой отец, который не пел, а только вместе шел с другими унтерами, объявил, что он дворянин, но генерал, злобно улыбаясь, сказал ему: «Дворянин должен быть с бо́льшим благоговением к служба господня» — и в
своем присутствии, в соседней комнате с церковью,
при торжественном пении божественных словословий, зверски приказал отсчитать триста ударов невинному юноше, запрещая ему даже кричать, чтоб «не возмущать господня служба».
Она знала за сутки, что должна умереть, и поспешила примириться с
своею совестью: вдруг ночью разбудили Сонечку и позвали к мачехе; Александра Петровна
при свидетелях покаялась в
своих винах перед падчерицей, просила у нее прощенья и заклинала именем божиим не оставить ее детей; падчерица простила, обещала не оставить их и сдержала обещанье.
Что касается до Ивана Петровича, уже довольно обашкирившегося и всегда начинавшего с восьми часов утра тянуть желудочный травник, то он
при первой рекомендации чмокнул три раза ручку у Софьи Николаевны и с одушевлением истинного башкирца воскликнул: «Ну, какую кралечку подцепил брат Алексей!» Много переглотала Софья Николавна слез от злобных выходок будущих
своих золовок и грубых шуток и любезностей будущего свояка.
Алексей Степаныч сказал между прочим
своим сестрам, что «если они осмелятся еще сказать
при нем хотя одно оскорбительное слово об его невесте или насчет его самого, то он в ту же минуту переедет на другую квартиру, не велит их пускать ни к себе, ни к невесте и обо всем напишет батюшке».
Целая жизнь, долгая жизнь с мужем-неровней, которого она
при всей любви не может вполне уважать, беспрестанное столкновение совсем различных понятий, противоположных свойств, наконец частое непонимание друг друга… и сомнение в успехе, сомнение в собственных силах, в спокойной твердости, столько чуждой ее нраву, впервые представилось ей в
своей поразительной истине и ужаснуло бедную девушку!..
Надобно сказать, что Степан Михайлыч никогда не сидел в гостиной и входил в нее только
при самых необыкновенных случаях и то на самое короткое время; в целом доме он знал
свою особую горницу и крылечко, весьма незатейливо сложенное из деревянных брусьев и досок; он так привык к ним, что в гостиной был как-то не дома и ему становилось неловко.
Несмотря на простоту и ясность чистосердечного, убеждения, на безграничную любовь, которая выражалась, в глазах, в лице и в голосе Алексея Степаныча, Софья Николавна,
при всем ее уме и живой чувствительности, не поняла
своего мужа и в его словах нашла новое доказательство того же равнодушия, того же невнимания.
По ее живому и нетерпеливому нраву это ей было очень тяжело; а как она не хотела заводить объяснений
при Параше и решилась отложить их до послеобеденного отдыха, когда она останется одна с мужем, то и завела она разговоры с
своей горничной, вспоминая про уфимское житье.
Степан Михайлыч ко многим особенностям
своего нрава присоединял и эту странность, что, будучи заклятым врагом, ненавидя всякую намеренную ложь, даже малейший обман, утайку, очень простительную
при некоторых обстоятельствах, — любил слушать безвредное лганье и хвастанье (как он выражался) людей простодушных, предающихся с каким-то увлеченьем, с какой-то наивностью, даже с верою, небылицам
своего воображения.
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг
свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить
свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы
при его жизни дочь и зять зажили
своим, домом и
своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и ходить за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают, будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
Итак, было решено, что Софья Николавна попытается убедить Николая Федорыча, чтобы он отменил
свое решение, чтоб позволил им оставаться в доме
при совершенно отдельном хозяйстве, без всякого соприкосновения с Калмыком, оставаться по крайней мере, до тех пор, когда Софья Николавна, после разрешения от беременности, бог даст, совершенно оправится.
В городе довольно поговорили, порядили и посудили о том, что молодые Багровы купили себе дом и живут сами по себе. Много было преувеличенных и выдуманных рассказов; но Алексей Степаныч угадал: скоро узнали настоящую причину, отчего молодые оставили дом отца; этому, конечно, помог более всего сам Калмык, который хвастался в
своем кругу, что выгнал капризную молодую госпожу, раскрашивая ее
при сей верной оказии самыми яркими красками. Итак, в городе поговорили, порядили, посудили и — успокоились.
Как ни любил Алексей Степаныч жену, как ни жалко было ему смотреть, что она беспрестанно огорчается, но слушать ежедневно, по целым часам, постоянные жалобы на
свое положение, весьма обыкновенное, слушать печальные предчувствия и даже предсказания о будущих несчастных последствиях
своей беременности, небывалые признаки которых Софья Николавна умела отыскивать,
при помощи
своих медицинских книжных сведений, с необыкновенным искусством и остроумием, слушать упреки тончайшей требовательности, к удовлетворению которой редко бывают способны мужья, конечно, было скучновато.
При первой возможности Софья Николавна повезла
свою малютку к дедушке, то есть к
своему отцу Николаю Федорычу.
Когда человек
при виде нравственного страдания или опасности, угрожающей здоровью и жизни любимого существа, страдает сам всеми силами
своей души, забывая сон, покой и пищу, забывая всего себя, когда напрягаются нервы, возвышается его духовная природа — тогда нет места требованиям и нет места мелочным вниманиям, заботам и угождениям.
Командир полка, в котором служил Тимашев, добрейший и любезнейший из людей, любимый всеми без исключения, генерал-майор Мансуров, прославившийся потом с Суворовым на Альпийских горах
при переправе через Чертов мост, сам недавно женившийся по любви, знал приключения
своего капитана, сочувствовал им и принял влюбленных под
свое покровительство.
И в самом деле,
при благоприятных обстоятельствах родился этот младенец! Мать, страдавшая беспрестанно в первую беременность, — нося его, была совершенно здорова; никакие домашние неудовольствия не возмущали в это время жизни его родителей; кормилица нашлась такая, каких матерей бывает немного, что, разумеется, оказалось впоследствии; желанный, прошеный и моленый, он не только отца и мать, но и всех обрадовал
своим появлением на белый свет; даже осенний день был тепел, как летний!..