Неточные совпадения
Наконец, в половине июня, чтобы
поспеть к Петрову дню, началу сенокоса, нагрузив телеги женами, детьми, стариками и старухами, прикрыв их согнутыми лубьями от дождя и солнца, нагромоздив необходимую домашнюю посуду, насажав дворовую птицу на верхи возов и привязав к ним коров, потянулись в путь бедные переселенцы, обливаясь горькими слезами, навсегда прощаясь с стариною, с церковью, в которой крестились и венчались, и с могилами дедов и
отцов.
Бабушка
была женщина самая простая и находилась в полном распоряжении у своих дочерей; если иногда она осмеливалась хитрить с Степаном Михайловичем, то единственно по их наущению, что, по неуменью, редко проходило ей даром и что старик знал наизусть; он знал и то, что дочери готовы обмануть его при всяком удобном случае, и только от скуки или для сохранения собственного покоя, разумеется
будучи в хорошем расположении духа, позволял им думать, что они надувают его; при первой же вспышке всё это высказывал им без пощады, в самых нецеремонных выражениях, а иногда и бивал, но дочери, как настоящие Евины внучки, не унывали: проходил час гнева, прояснялось лицо
отца, и они сейчас принимались за свои хитрые планы и нередко успевали.
Староста уже видел барина, знал, что он в веселом духе, и рассказал о том кое-кому из крестьян; некоторые, имевшие до дедушки надобности или просьбы, выходящие из числа обыкновенных, воспользовались благоприятным случаем, и все
были удовлетворены: дедушка дал хлеба крестьянину, который не заплатил еще старого долга, хотя и мог это сделать; другому позволил женить сына, не дожидаясь зимнего времени, и не на той девке, которую назначил сам; позволил виноватой солдатке, которую приказал
было выгнать из деревни, жить попрежнему у
отца, и проч.
Мать ее
была из рода Бактеевых и очень богата: она оставила дочери девятьсот душ крестьян, много денег и еще более драгоценных вещей и серебра; после
отца также получила она триста душ; итак она
была богатая сирота и будущая богатая невеста.
Не знаю, но для всех
было поразительно, что прежняя легкомысленная, равнодушная к брату девочка, не понимавшая и не признававшая его прав и своих к нему обязанностей, имеющая теперь все причины к чувству неприязненному за оскорбление любимой бабушки, — вдруг сделалась не только привязанною сестрою, но горячею дочерью, которая смотрела в глаза своему двоюродному брату, как нежно и давно любимому
отцу, нежно и давно любящему свою дочь…
Старших дочерей своих он пристроил: первая, Верегина, уже давно умерла, оставив трехлетнюю дочь; вторая, Коптяжева, овдовела и опять вышла замуж за Нагаткина; умная и гордая Елисавета какими-то судьбами попала за генерала Ерлыкина, который, между прочим,
был стар, беден и
пил запоем; Александра нашла себе столбового русского дворянина, молодого и с состоянием, И. П. Коротаева, страстного любителя башкирцев и кочевой их жизни, — башкирца душой и телом; меньшая, Танюша, оставалась при родителях; сынок
был уже двадцати семи лет, красавчик, кровь с молоком; «кофту да юбку, так больше бы походил на барышню, чем все сестры» — так говорил про него сам
отец.
Бедный мой
отец, который не
пел, а только вместе шел с другими унтерами, объявил, что он дворянин, но генерал, злобно улыбаясь, сказал ему: «Дворянин должен
быть с бо́льшим благоговением к служба господня» — и в своем присутствии, в соседней комнате с церковью, при торжественном пении божественных словословий, зверски приказал отсчитать триста ударов невинному юноше, запрещая ему даже кричать, чтоб «не возмущать господня служба».
Отец любил свою Сонечку страстно, да и как
было не любить такую красавицу и умницу, которая, несмотря на свой детский возраст, скоро сделалась ему подругой и помощницей по домашнему хозяйству.
Страшное слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным именем для выражения жестокости, шло как нельзя лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя
было легко вырвать из сердца
отца; девочка
была неуступчивого нрава, с ней надо
было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир
отца и целого города,
будет жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее детей…
Объяснение и примирение виновного
отца с обиженной дочерью
были умилительны и даже возмутительны для дочери и окружающих.
С самым напряженным вниманием и нежностью ухаживала Софья Николавна за больным
отцом, присматривала попечительно за тремя братьями и двумя сестрами и даже позаботилась, о воспитании старших; она нашла возможность приискать учителей для своих братьев от одной с ней матери, Сергея и Александра, из которых первому
было двенадцать, а другому десять лет: она отыскала для них какого-то предоброго француза Вильме, заброшенного судьбою в Уфу, и какого-то полуученого малоросса В.-ского, сосланного туда же за неудавшиеся плутни.
Домашний лечебник Бухана
был драгоценным подарком для Софьи Николавны: она могла пользоваться его указаниями и составлять лекарства для леченья своего больного
отца.
Вот каким образом происходило дело: месяца за два до приезда Алексея Степаныча, Иван Петрович Каратаев ездил зачем-то в Уфу и привез своей жене эту городскую новость; Александра Степановна (я сказал о ее свойствах) вскипела негодованием и злобой; она
была коновод в своей семье и вертела всеми, как хотела, разумеется кроме
отца; она обратила в шпионы одного из лакеев Алексея Степаныча, и он сообщал ей все подробности об образе жизни и о любви своего молодого барина; она нашла какую-то кумушку в Уфе, которая разнюхала, разузнала всю подноготную и написала ей длинную грамоту, с помощию отставного подьячего, составленную из городских вестей и сплетен дворни в доме Зубина, преимущественно со слов озлобленных приданых покойной мачехи.
Кой грех
отец заподозрит их в умысле, тогда уж не поверит и правде; он еще и прежде, когда старики приискали
было невесту своему сыну, дал им почувствовать, что понимает их нежелание видеть брата женатым.
Ведь она нищая, и
отец ее из простых, сын казака уральского, Федьки Зуба; хоть сам и дослужился до чинов и при больших местах
был, а ничего не нажил: всё протранжирил на столы да на пиры, да на дочкины наряды; старик еле жив, на ладан дышит, а детей-то куча: от двух жен — шесть человек.
(Прим. автора.)] сверх рубашки косоворотки, в туфлях на босую ногу; подле него пряла на самопрялке козий пух Арина Васильевна и старательно выводила тонкие длинные нити, потому что затеяла выткать из них домашнее сукно на платье своему сыночку, так чтоб оно
было ему и легко, и тепло, и покойно; у окошка сидела Танюша и читала какую-то книжку; гостившая в Багрове Елизавета Степановна присела подле
отца на кровати и рассказывала ему про свое трудное житье, про службу мужа, про свое скудное хозяйство и недостатки.
Признаюсь, я этого не ожидала; скорее можно
было опасаться несогласия со стороны моего
отца.
Положение ее в будущем
было безотрадно:
отец лежал на смертном одре и, по словам лучшего доктора Зандена, [Федор Иванович Занден, доктор весьма ученый, бывший впоследствии штадт-физиком в Москве.
И вот молодой, честный, скромный, пригожий собою мужчина, старинного дворянского рода, единственный сын, у
отца которого
было сто восемьдесят душ, который должен
был получить богатое наследство от тетки, который любит, боготворит ее, — предлагает ей руку и сердце: с первого взгляда тут нечего и колебаться.
В сущности невеста сказала жениху всё то же, что говорила Алакаевой, но прибавила, что она, во-первых, не расстанется с
отцом, пока он жив, а во-вторых, что она не
будет жить в деревне, а желает жить в губернском городе, именно в Уфе, где имеет много знакомых, достойных и образованных людей, в обществе которых должна жить с мужем.
Больной ее
отец чувствовал себя час от часу хуже и слабее; дочь умела его уверить, что она с каждым днем открывает новые достоинства в своем женихе, что она совершенно довольна и надеется
быть счастливою замужем.
Неужели разорвать свадьбу пред самым венцом, поразить своего умирающего
отца, привыкшего к успокоительной мысли, что его Сонечка
будет счастлива за добрым человеком?
В исходе шестого часа невеста
была уже готова и, приняв благословение
отца, вышла в гостиную.
Ай, ай, хороша, — говорили старики и старухи, — а
отца наша Степан Михайлыч то-то рада
будет!
Встали из-за стола; сын и дочери поцеловали у
отца руку, что хотела
было сделать и Софья Николавна, но старик не дал руки, обнял и расцеловал свою невестку.
Меня некому
было поучить;
отец мой шестой год лежит в постели.
Итак, через день назначено
было ехать к Александре Степановне и она с своим башкиролюбивым супругом отправилась накануне в свою Каратаевку и пригласила, с позволенья
отца, старшую и младшую сестру; а Елизавета Степановна осталась дома под предлогом, что у ней больной муж лежит в Бугуруслане, а собственно для назидательных бесед с стариками.
В хлопотах да в радости из ума вон…» — «Ты с радости не догадалась! да разве я тебя не знаю? да как ты осмелилась сделать это супротив брата, супротив меня? как осмелилась осрамить
отца на старости?» Может
быть, дело бы тем и кончилось, то
есть криком, бранью и угрозами, или каким-нибудь тычком, но Александра Степановна не могла перенесть, что ей достается за Софью Николавну, понадеялась, что гроза пройдет благополучно, забыла, что всякое возраженье — новая беда, не вытерпела и промолвила: «Понапрасну терплю за нее».
Мало-помалу он вкрался в доверенность своего господина, и когда Софья Николавна, после смерти своей мачехи, вступила в управление домом, она нашла уже Калмыка дворецким и любимцем своего
отца, особенно потому, что он
был любимцем покойной ее мачехи.
Впоследствии она не всегда
была им довольна за самовольство его распоряжений и двусмысленную трату денег; она даже замечала, что он втайне
был ближе к ее
отцу, чем бы она желала; но видя, как он усердно ходит за больным господином (у которого в комнате всегда спал), как успевает в то же время отлично исполнять должность дворецкого, она довольствовалась легкими выговорами и оставляла Калмыка спокойно укореняться во всех его должностях.
Сделавшись невестою, Софья Николавна сама должна
была позаботиться о своем приданом, должна
была много времени проводить с женихом и, следовательно, менее
быть с
отцом и менее заниматься хозяйством.
Она принялась
было попрежнему распоряжаться хозяйством своего
отца и уходом за ним, отодвинув Калмыка на второстепенное место главного исполнителя ее приказаний, но всегда ненавидевший ее Калмык уже чувствовал себя довольно сильным, чтоб не побояться открытой борьбы с молодою своею барыней.
Она выпросила у
отца приказание, чтоб Калмык не входил в его спальню, покуда она сидит там; но это приказание
было вскоре нарушено: под разными предлогами Николай беспрестанно входил в комнату к старику, да и сам больной беспрестанно его спрашивал.
Ивана потому звали Малышом, что у него
был старший брат также Иван, который прозывался Хорев, по прозвищу своего
отца.
Кроме того, что она принадлежала к числу тех женщин, которые платят за счастие
быть матерью постоянно болезненным состоянием, более тягостным и мучительным, чем всякая болезнь, — она страдала душой; отношения к
отцу день ото дня становились огорчительнее, а дерзости Калмыка — невыносимее.
Видя, что Софья Николавна побеждает свое справедливое негодование и свою горячность, он решился вывесть ее из терпения; ему
было нужно, чтоб она вспылила и пожаловалась
отцу, которого он предупреждал не один раз, что ожидает каждую минуту жалобы на себя от Софьи Николавны и требования удалить его из дома.
Не дожидаясь никакого особенного случая, никакого повода, Калмык, в присутствии слуг, в двух шагах от молодой барыни, стоявшей у растворенных дверей в другой соседней комнате, прямо глядя ей в глаза, начал громко говорить такие дерзкие слова об ней и об ее муже, что Софья Николавна
была сначала изумлена, ошеломлена такою наглостью; но скоро опомнившись и не сказав ни одного слова Калмыку, бросилась она к
отцу и, задыхаясь от волнения и гнева, передала ему слышанные ею, почти в лицо сказанные его любимцем, дерзости…
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг свой как дочь, горячо любящая
отца, и что теперь надобно также исполнить свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его жизни дочь и зять зажили своим, домом и своим хозяйством; что Софья Николавна
будет всякий день раза по два навещать старика и ходить за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно, все узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что знают,
будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
Объяснение с
отцом не имело успеха; старик спокойно и твердо сказал ей, что его решение не
было минутным порывом, а давно обдуманным делом.
Софья Николавна это предчувствовала и еще до болезни успела написать к свекру самое откровенное письмо, в котором старалась объяснить и оправдать по возможности поступок своего
отца; но Софья Николавна хлопотала понапрасну: Степан Михайлыч обвинял не Николая Федорыча, а его дочь, и говорил, что «она должна
была всё перетерпеть и виду неприятного не показывать, что бы шельма Калмык ни делал».
В городе довольно поговорили, порядили и посудили о том, что молодые Багровы купили себе дом и живут сами по себе. Много
было преувеличенных и выдуманных рассказов; но Алексей Степаныч угадал: скоро узнали настоящую причину, отчего молодые оставили дом
отца; этому, конечно, помог более всего сам Калмык, который хвастался в своем кругу, что выгнал капризную молодую госпожу, раскрашивая ее при сей верной оказии самыми яркими красками. Итак, в городе поговорили, порядили, посудили и — успокоились.
И ни в чем еще не
был виноват Алексей Степаныч: внушениям семьи он совершенно не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах
был, конечно,
отец, который своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно, не сильно, а на потерю красоты смотрел как на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он не мог
быть весел, видя, что она страдает; но не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он
был, как и большая часть мужчин, не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа
было дело поистине мудреное: как раз не угодишь и попадешь впросак, не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он не имел.
При первой возможности Софья Николавна повезла свою малютку к дедушке, то
есть к своему
отцу Николаю Федорычу.
Софья Николавна
была очень огорчена и трудным положением своего
отца, которого более месяца не видела, и его равнодушием к ее ангелу Парашеньке.
Софья Николавна неусыпно занималась приготовлением всего, что только может придумать заботливая мать для будущего своего дитяти; но всего важнее
было то, что нашлась для него чудесная кормилица в одной из деревушек покойного ее
отца, в Касимовке.
И в самом деле, при благоприятных обстоятельствах родился этот младенец! Мать, страдавшая беспрестанно в первую беременность, — нося его,
была совершенно здорова; никакие домашние неудовольствия не возмущали в это время жизни его родителей; кормилица нашлась такая, каких матерей бывает немного, что, разумеется, оказалось впоследствии; желанный, прошеный и моленый, он не только
отца и мать, но и всех обрадовал своим появлением на белый свет; даже осенний день
был тепел, как летний!..