Неточные совпадения
В ту же осень двадцать тягол отправились в Бугурусланский уезд, взяв с собою сохи, бороны и семянной ржи; на любых местах взодрали они девственную почву, обработали двадцать десятин озимого посеву, то
есть переломали непареный залог и посеяли рожь под борону; потом подняли
нови еще двадцать десятин для ярового сева, поставили несколько изб и воротились на зиму домой.
В конце зимы другие двадцать человек отправились туда же и с наступившею весною посеяли двадцать десятин ярового хлеба, загородили плетнями дворы и хлевы, сбили глиняные печи и опять воротились в Симбирскую губернию; но это не
были крестьяне, назначаемые к переводу; те оставались дома и готовились к переходу на
новые места: продавали лишний скот, хлеб, дворы, избы, всякую лишнюю рухлядь.
Но крестьяне, а за ними и все окружные соседи, назвали
новую деревеньку
Новым Багровом, по прозванию своего барина и в память Старому Багрову, из которого
были переведены: даже и теперь одно последнее имя известно всем, а первое остается только в деловых актах: богатого села Знаменского с прекрасною каменною церковию и высоким господским домом не знает никто.
Разумеется, дело не обошлось без вспоможения соседей, которые, несмотря на дальнее расстояние, охотно приезжали на помочи к
новому разумному и ласковому помещику, — попить,
поесть и с звонкими песнями дружно поработать.
Он
был истинным благодетелем дальних и близких, старых и
новых своих соседей, особенно последних, по их незнанию местности, недостатку средств и по разным надобностям, всегда сопровождающим переселенцев, которые нередко пускаются на такое трудное дело, не приняв предварительных мер, не заготовя хлебных запасов и даже иногда не имея на что купить их.
Невеста соскучилась
было длинной церемонией, множеством поздравлений и сиденьем на одном месте, но когда позволили ей посадить возле себя свою
новую московскую куклу, то сделалась очень весела, объявляла всем гостям, что это ее дочка, и заставляла куклу кланяться и вместе с ней благодарить за поздравления.
Михаил Максимович посоветовал Арине Васильевне, чтоб она погодила писать к своему супругу до получения ответа на известительное и рекомендательное письмо молодых и уверил, что он вместе с Прасковьей Ивановной
будет немедленно писать к нему, но писать он и не думал и хотел только отдалить грозу, чтоб успеть, так сказать, утвердиться в своем
новом положении.
Это
был новый удар для моего дедушки, лишивший его всякой надежды к расторжению ненавистного ему брака и несказанно усиливший его гнев на Арину Васильевну и дочерей.
Мало-помалу стали распространяться и усиливаться слухи, что майор не только строгонек, как говорили прежде, но и жесток, что забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он
пьет и развратничает, что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя с которой, он доходит до неистовств всякого рода, что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону и что уже два-три человека пошли на тот свет от его побоев, что исправники и судьи обоих уездов, где находились его
новые деревни, все на его стороне, что одних он задарил, других запоил, а всех запугал; что мелкие чиновники и дворяне перед ним дрожкой дрожат, потому что он всякого, кто осмеливался делать и говорить не по нем, хватал середи бела дня, сажал в погреба или овинные ямы и морил холодом и голодом на хлебе да на воде, а некоторых без церемонии дирал немилосердно какими-то кошками.
Правда, он
был слишком строг, жесток в наказании виноватых, но справедлив в разборе вин и не ставил крестьянину всякого лыка в строку; он позволял себе от времени до времени гульнуть, потешиться денек-другой, завернув куда-нибудь в сторонку, но хмель и буйство скоро слетали с него, как с гуся вода, и с
новой бодростию являлся он к своему делу.
Она строго запретила сказывать о своем приезде и, узнав, что в
новом доме, построенном уже несколько лет и по какой-то странной причуде барина до сих пор не отделанном,
есть одна жилая, особая комната, не занятая мастеровыми, в которой Михайла Максимович занимался хозяйственными счетами, — отправилась туда, чтоб провесть остаток ночи и поговорить на другой день поутру с своим уже не пьяным супругом.
Прасковья Ивановна стояла на коленях и со слезами молилась богу на
новый церковный крест, который горел от восходящего солнца перед самыми окнами дома; никакого образа в комнате не
было.
Он радовался всякому явлению в природе и в домашнем быту, как
новому, незнакомому явлению; наконец, совершенно оправился, даже поздоровел, пополнел и получил, уже более года потерянный румянец во всю щеку; удил рыбу, ходил на охоту за перепелами,
ел и
пил аппетитно и
был весел.
Старинные материнские брильянты и жемчуги надобно
было переделать и перенизать по
новому фасону в Москве и оттуда же выписать серебро и некоторые наряды и подарки: остальные же платья, занавесь парадной кровати и даже богатый чернобурый салоп, мех которого давно уже
был куплен за пятьсот рублей и которого теперь не купишь за пять тысяч, — всё это
было сшито в Казани; столового белья и голландских полотен
было запасено много.
Больной ее отец чувствовал себя час от часу хуже и слабее; дочь умела его уверить, что она с каждым днем открывает
новые достоинства в своем женихе, что она совершенно довольна и надеется
быть счастливою замужем.
Но едва ли во все эти пять хлопотливых месяцев успела Софья Николавна высказать так много
нового, как в эти пять дней; по случаю же недавнего, сейчас мною рассказанного происшествия, поднявшего, изощрившего, так сказать, душу жениха, всё
было принято Алексеем Степанычем с особенным сочувствием.
— Молодые отправились после раннего завтрака, и как дорога
была не ездовита и тяжела, то на полдороге, между
Новой и Старой Мертовщины [Названье деревень.
В хлопотах да в радости из ума вон…» — «Ты с радости не догадалась! да разве я тебя не знаю? да как ты осмелилась сделать это супротив брата, супротив меня? как осмелилась осрамить отца на старости?» Может
быть, дело бы тем и кончилось, то
есть криком, бранью и угрозами, или каким-нибудь тычком, но Александра Степановна не могла перенесть, что ей достается за Софью Николавну, понадеялась, что гроза пройдет благополучно, забыла, что всякое возраженье —
новая беда, не вытерпела и промолвила: «Понапрасну терплю за нее».
Жизнь свою в уфимском обществе устроила Софья Николавна согласно своему желанию; с приятными для нее людьми она видалась часто, то у себя, то у них; с остальными видалась изредка или считалась церемонными визитами. Алексея Степаныча и прежде все знали, но издали, а теперь люди, близкие с Софьей Николавной сблизились с ним, полюбили его, и он очень хорошо улаживался в
новом своем положении, то
есть в избранном обществе Софьи Николавны.
Это
был двадцатичетырехлетний парень, кровь с молоком, молодец в полном смысле, и ростом и дородством, сын старинного усердного слуги, Бориса Петрова Хорева, умершего в пугачевщину от забот, как все думали, и сухоты при сохранении в порядке вверенных его управлению крестьян
Нового Багрова, когда помещик бежал с семьей в Астрахань.
Софья Николавнатак предалась
новому своему чувству, так
была охвачена
новым миром материнской любви, что даже не заметила признаков неудовольствия свекра и не обратила внимания на то, что Аксинья Степановна не приехала крестить ее дочь.
Для Софьи Николавны приготовляли этот благодатный напиток уже цивилизованным способом, то
есть кобылье молоко заквашивали не в турсуке, а в чистой,
новой, липовой кадушечке.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Знаю, знаю… Этому не учите, это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что
есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение. Иное письмо с наслажденьем прочтешь — так описываются разные пассажи… а назидательность какая… лучше, чем в «Московских ведомостях»!
Повесил их небось?» // — Повесил —
есть и
новые, — // Сказал Яким — и смолк.
— По-нашему ли, Климушка? // А Глеб-то?.. — // Потолковано // Немало: в рот положено, // Что не они ответчики // За Глеба окаянного, // Всему виною: крепь! // — Змея родит змеенышей. // А крепь — грехи помещика, // Грех Якова несчастного, // Грех Глеба родила! // Нет крепи — нет помещика, // До петли доводящего // Усердного раба, // Нет крепи — нет дворового, // Самоубийством мстящего // Злодею своему, // Нет крепи — Глеба
нового // Не
будет на Руси!
Хозяйка не ответила. // Крестьяне, ради случаю, // По
новой чарке
выпили // И хором песню грянули // Про шелковую плеточку. // Про мужнину родню.
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый
новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!