28. Нашел двух крохалей, или гагар, на родниковом озерке, которое не мерзло и зимой. Должно заключить, что это
были утки зимовые, потому что в марте не было совсем прилета птицы, кроме грачей, которые показались 18-го.
Неточные совпадения
Итак, травля
уток производится по маленьким речкам или ручьям и озеркам, находящимся в высоких берегах, для того, чтоб охотник мог подойти очень близко к
утке, не
будучи ею примечен, и для того, чтоб лет ее продолжался не над водою; если же ястреб схватит
утку и она упадет с ним в воду, то редко найти такого жадного ястреба, который не бросил бы своей добычи, ибо все хищные птицы не любят и боятся мочить свои перья, особенно в крыльях, и, вымочивши как-нибудь нечаянно, сейчас распускают их как полузонтик и сидят в укромном месте, пока не высушат совершенно.
Из всего сказанного мною следует, что травля
уток и тетеревов не может
быть добычлива.
Следственно, речь идет о травле
уток, вероятно мелких чирков, к чему чеглики-утятники могут
быть пригодны.
Охотники уверяют, что притравливать надобно всегда на крупную птицу и что такой ястреб-перепелятник
будет жаднее и станет брать вольных крупных птиц, как-то: уток-чирят, нe-крупных тетеревят, дупельшнепов, галок, сорок и голубей.
Я помню у одного охотника ястреба шести осеней; это
была чудная птица, брал все что ни попало, даже грачей; в разное время поймал более десяти вальдшнепов; один раз вцепился в серую дикую
утку (полукрякву) и долго плавал с ней по пруду, несмотря на то, что
утка ныряла и погружала его в воду; наконец, она бросилась в камыш, и ястреб отцепился; уток-чирят ловил при всяком удобном случае; в шестое лето он стал не так резов и умер на седьмую зиму внезапно, от какой-то болезни.
Воды, то
есть весенних луж, не
было нигде, и потому все
утки садились по реке, мало замерзавшей и зимою, и я никогда не убивал столько
уток даже в апреле, сколько убил в этом году в марте. Дни стояли красные, а по ночам морозы. Наст образовался довольно крепкий, и ходить по нем
было очень ловко и легко, как по паркету.
Я пробовал держать тушканчиков в клетках и ящиках с прорезными отверстиями, но они не
ели. травы, им в изобилии предлагаемой, и скоро умирали] сусликов и даже молодых сурков, кур, гусей,
уток и всяких других дворовых и диких птиц без исключения.
Рыбаки говорили, что она очень стара и что у ней лоб порос мохом; когда разевали ей пасть, то поистине страшно
было смотреть на ее двойные острые зубы, крупные и мелкие; горло у ней
было так широко, что она без всякого затруднения могла проглотить старую
утку.
Несколько раз подъезжал я к беркуту (степной орел), необыкновенно смирному, который перелетал с сурчины на сурчину; два раза подъезжал я в меру, но ружье осекалось (оно
было с кремнем); наконец, у самой деревенской околицы вздумал я завернуть на одно маленькое родниковое озерцо, в котором мочили конопли и на котором всегда держались
утки.
На следующую весну беглецы воротились на тот же пруд и стали по-прежнему жить и
есть корм с дворовыми
утками.
Итак, только в третьем поколении порода диких
уток совершенно потеряла память о своем вольном житье; купленные же мною молодые
утки, принадлежавшие ко второму поколению, еще отличались от дворовых как своею наружностью, так и нравами: они
были бойчее, проворнее, как-то складнее и пугливее домашних
уток, часто прятались и даже пробовали несколько раз уходить. Крылья
были подрезаны.
Она была несколько больше самой крупной дворовой утки; перья имела светло-коричневого цвета, испещренные мелкими темными крапинками; глаза и лапки красные, как киноварь, а верхнюю половинку носа — окаймленную такого же красного цвета узенькою полоскою; по правильным перьям поперек крыльев лежала голубовато-сизая полоса; пух был у ней розовый, как у дрофы и стрепета, а жир и кожа оранжевого цвета; вкус ее мяса был превосходный, отличавшийся от обыкновенного утиного мяса; хвост длинный и острый, как у селезня шилохвости, но сама она
была утка, а не селезень.
В нашем заводе были два пруда — старый и новый. В старый пруд вливались две реки — Шайтанка и Сисимка, а в новый — Утка и Висим. Эти горные речки принимали в себя разные притоки. Самой большой
была Утка, на которую мы и отправились. Сначала мы прошли версты три зимником, то есть зимней дорогой, потом свернули налево и пошли прямо лесом. Да, это был настоящий чудный лес, с преобладанием сосны. Утром здесь так было хорошо: тишина, смолистый воздух, влажная от ночной росы трава, в которой путались ноги.
— Что ж мне тебе рассказывать? — вздыхает Филаретов, мигая нависшими бровями. — Очень просто, драка была! Гоню я это, стало быть, коров к водопою, а тут по реке чьи-то утки плывут… Господские оне или мужицкие, Христос их знает, только это, значит, Гришка-подпасок берет камень и давай швырять… «Зачем, спрашиваю, швыряешь? Убьешь, говорю… Попадешь в какую ни на
есть утку, ну и убьешь…»
Неточные совпадения
В Левинском, давно пустынном доме теперь
было так много народа, что почти все комнаты
были заняты, и почти каждый день старой княгине приходилось, садясь зa стол, пересчитывать всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку за особенный столик. И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством,
было не мало хлопот о приобретении кур, индюшек,
уток, которых при летних аппетитах гостей и детей выходило очень много.
— Дяденька,
утки вчера туто
были! — прокричал он ему и пошел за ним издалека.
«Полковник чудаковат», — подумал <Чичиков>, проехавши наконец бесконечную плотину и подъезжая к избам, из которых одни, подобно стаду
уток, рассыпались по косогору возвышенья, а другие стояли внизу на сваях, как цапли. Сети, невода, бредни развешаны
были повсюду. Фома Меньшой снял перегородку, коляска проехала огородом и очутилась на площади возле устаревшей деревянной церкви. За церковью, подальше, видны
были крыши господских строений.
В доме
были открыты все окна, антресоли
были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и
был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек или
уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом доме никто ее не
ел.
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на
утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала
петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее песен
были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато: