Неточные совпадения
Все смеялись моим рассказам и уверяли, что я наслушался их от
матери или няньки и подумал, что это я сам
видел.
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше
матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее
видеть и чувством жалости: мне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого не позволяли, и я плакал.
Когда мы воротились в город, моя
мать,
видя, что я стал немножко покрепче, и сообразя, что я уже с неделю не принимал обыкновенных микстур и порошков, помолилась богу и решилась оставить уфимских докторов, а принялась лечить меня по домашнему лечебнику Бухана.
Дедушку с бабушкой мне также хотелось
видеть, потому что я хотя и
видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но
мать рассказывала, что дедушка был нам очень рад и что он давно зовет нас к себе и даже сердится, что мы в четыре года ни разу у него не побывали.
Видя мою рассеянность, отец с
матерью не могли удержаться от смеха, а мне было как-то досадно на себя и неловко.
Подойдя к карете, я
увидел, что все было устроено:
мать расположилась в тени кудрявого осокоря, погребец был раскрыт, и самовар закипал.
Мать вела меня за руку, а нянька несла мою сестрицу, которая с необыкновенным любопытством смотрела на невиданное ею зрелище; мне же хотя удалось
видеть нечто подобное в Уфе, но тем не менее я смотрел на него с восхищением.
Вот уже и урема Ика скрылась в белом тумане росы, и
мать сказала мне: «
Видишь, Сережа, как там сыро, — хорошо, что мы не там ночуем».
Я не смел опустить стекла, которое поднял отец, шепотом сказав мне, что сырость вредна для
матери; но и сквозь стекло я
видел, что все деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от сильного дождя.
Не знаю, сколько времени я спал, но, проснувшись,
увидел при свете лампады, теплившейся перед образом, что отец лежит на своем канапе, а
мать сидит подле него и плачет.
Проснувшись, я
увидел, что он и Параша хлопотали около моей
матери.
Отец
увидел это и, погрозя пальцем, указал на
мать; я кивнул и потряс головою в знак того, что понимаю, в чем дело, и не встревожу больную.
Я отвечал, что маменька не
увидит, что я спрячусь в полог, когда захочется плакать; поцеловал руку у дедушки и побежал к
матери.
«Слава богу, — сказала
мать, — я
вижу, что ты дедушке понравился.
Когда мы вошли в гостиную и я
увидел кровать, на которой мы обыкновенно спали вместе с
матерью, я бросился на постель и снова принялся громко рыдать.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда
увидел себя перенесенным совсем к другим людям,
увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда
увидел любовь к себе от дядей и от близких друзей моего отца и
матери,
увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой день,
видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания
матери, и то со слезами.
Я уже
видел свое торжество: вот растворяются двери, входят отец и
мать, дяди, гости; начинают хвалить меня за мою твердость, признают себя виноватыми, говорят, что хотели испытать меня, одевают в новое платье и ведут обедать…
Вскоре после Авенариуса пришла
мать; я
видел, что она очень встревожена; она приказала мне есть, и я с покорностью исполнил приказание, хотя пища была мне противна.
Мать опять отпустила меня на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел и
увидел новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на другую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду.
Полюбовавшись несколько времени этим величественным и страшным зрелищем, я воротился к
матери и долго, с жаром рассказывал ей все, что
видел.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я
увидел, что
мать уже встала, и узнал, что она начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и
матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что
увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
В половине июня начались уже сильные жары; они составляли новое препятствие к моей охоте:
мать боялась действия летних солнечных лучей,
увидев же однажды, что шея у меня покраснела и покрылась маленькими пузыриками, как будто от шпанской мушки, что, конечно, произошло от солнца, она приказала, чтобы всегда в десять часов утра я уже был дома.
Тетушка взялась хлопотать обо мне с сестрицей, а отец с
матерью пошли к дедушке, который был при смерти, но в совершенной памяти и нетерпеливо желал
увидеть сына, невестку и внучат.
Мать скоро воротилась и сказала, что дедушка уже очень слаб, но еще в памяти, желает нас
видеть и благословить.
Открыв глаза, я
увидел, что
матери не было в комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны на дне горшочка с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом комнату, угрожая каждую минуту оставить меня в совершенной темноте.
Я
видел, что моей
матери все это было неприятно и противно: она слишком хорошо знала, что ее не любили, что желали ей сделать всякое зло.
Видно, отцу сказали об этом: он приходил к нам и сказал, что если я желаю, чтоб
мать поскорее выздоровела, то не должен плакать и проситься к ней, а только молиться богу и просить, чтоб он ее помиловал, что
мать хоть не
видит, но материнское сердце знает, что я плачу, и что ей от этого хуже.
«Пойдемте, — сказал он тихо, —
мать хочет вас
видеть и благословить».
«Послушайте, — сказал отец, — если
мать увидит, что вы плачете, то ей сделается хуже и она от того может умереть; а если вы не будете плакать, то ей будет лучше».
В комнате было так темно, что я
видел только образ
матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели к кровати, поставили на колени,
мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула рукой.
Мы по-прежнему ходили к нему всякий день и
видели, как его мыли; но сначала я смотрел на все без участья: я мысленно жил в спальной у моей
матери, у кровати больной.
Наконец не видавшись с
матерью около недели, я
увидел ее, бледную и худую, все еще лежащую в постели; зеленые гардинки были опущены, и потому, может быть, лицо ее показалось мне еще бледнее.
Не дождавшись еще отставки, отец и
мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и,
видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от службы; дяди остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Потом приехала Александра Степановна с мужем, и я сейчас
увидел, что она стала совсем другая; она сделалась не только ласкова и почтительна, но бросалась услуживать моей
матери, точно Параша;
мать, однако, держала себя с ней совсем неласково.
Я с восторгом описывал крестьянские работы и с огорчением
увидел, уже не в первый раз, что
мать слушала меня очень равнодушно, а мое желание выучиться крестьянским работам назвала ребячьими бреднями.
Мать воспользовалась очевидностью доказательства и сказала: «Вот
видите, Петр Иваныч, как он способен увлекаться; и вот почему я считаю вредным для него чтение волшебных сказок».
Но
мать не может привыкнуть
видеть свое дитя лишенным разума.
Едва
мать и отец успели снять с себя дорожные шубы, как в зале раздался свежий и громкий голос: «Да где же они? давайте их сюда!» Двери из залы растворились, мы вошли, и я
увидел высокого роста женщину, в волосах с проседью, которая с живостью протянула руки навстречу моей
матери и весело сказала: «Насилу я дождалась тебя!»
Мать после мне говорила, что Прасковья Ивановна так дружески, с таким чувством ее обняла, что она ту же минуту всею душою полюбила нашу общую благодетельницу и без памяти обрадовалась, что может согласить благодарность с сердечною любовью.
Я не мог вынести этого взгляда и отвернулся; но через несколько минут, поглядев украдкой на швею,
увидел, что она точно так же, как и прежде, пристально на меня смотрит; я смутился, даже испугался и, завернувшись с головой своим одеяльцем, смирно пролежал до тех пор, покуда не встала моя
мать, не ушла в спальню и покуда Евсеич не пришел одеть меня.
Мать пошла к ней и через ее приближенную, горничную или барскую барыню, спросила: «Можно ли
видеть тетушку?» Прасковья Ивановна отвечала: «Можно».
Оставшись наедине с
матерью, я обнял ее и поспешил предложить множество вопросов обо всем, что
видел и слышал.
Александра Ивановна успела накануне вечером, когда я заснул, сообщить моей
матери много подробностей о Прасковье Ивановне, которую, по мнению
матери, она не умела понять и оценить и в которой она
видела только капризность и странности.
Отец ездил для этого дела в город Лукоянов и подал там просьбу, он проездил гораздо более, чем предполагал, и я с огорчением
увидел после его возвращения, что
мать ссорилась с ним за то — и не один раз.
Наконец раздался крик: «Едут, едут!» Бабушку поспешно перевели под руки в гостиную, потому что она уже плохо ходила, отец,
мать и тетка также отправились туда, а мы с сестрицей и даже с братцем, разумеется, с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей, заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб
видеть, как подъедут гости и как станут вылезать из повозок.
Соединенными силами выгрузили они жениха и втащили на крыльцо; когда же гости вошли в лакейскую раздеваться, то вся девичья бросилась опрометью в коридор и буфет, чтоб
видеть, как жених с
матерью станут проходить через залу в гостиную.
Мать извиняла его привычкой отдыхать после обеда; но,
видя, что он, того и гляди, повалится и захрапит, велела заложить лошадей и, рассыпаясь в разных извинениях, намеках и любезностях, увезла своего слабого здоровьем Митеньку.
Невозможно стало для меня все это слышать и не
видеть, и с помощью отца, слез и горячих убеждений выпросил я позволенье у
матери, одевшись тепло, потому что дул сырой и пронзительный ветер, посидеть на крылечке, выходившем в сад, прямо над Бугурусланом.
Я стал заниматься иногда играми и книгами, стал больше сидеть и говорить с
матерью и с радостью
увидел, что она была тем довольна.