Неточные совпадения
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники
с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни
полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала
с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в
поле остался только народ молодой, всего серпов
с сотню, под присмотром десятника.
После обеда на длинных крестьянских роспусках отправились мы
с отцом в
поле; противный Мироныч также присел
с нами.
Когда мы выехали на десятину, которую жали человек
с десять, говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось и наполняло все
поле необыкновенными и неслыханными мною звуками.
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните
с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему
полю.
В другое время это заняло бы меня гораздо сильнее, но в настоящую минуту ржаное
поле с жнецами и жницами наполняло мое воображение, и я довольно равнодушно держал в руках за тонкие стебли
с десяток маковых головок и охапку зеленого гороха.
Я живо помню, как он любовался на нашу дружбу
с сестрицей, которая, сидя у него на коленях и слушая мою болтовню или чтение, вдруг без всякой причины спрыгивала на
пол, подбегала ко мне, обнимала и целовала и потом возвращалась назад и опять вползала к дедушке на колени; на вопрос же его: «Что ты, козулька, вскочила?» — она отвечала: «Захотелось братца поцеловать».
Погода стояла мокрая или холодная, останавливаться в
поле было невозможно, а потому кормежки и ночевки в чувашских, мордовских и татарских деревнях очень нам наскучили; у татар еще было лучше, потому что у них избы были белые, то есть
с трубами, а в курных избах чуваш и мордвы кормежки были нестерпимы: мы так рано выезжали
с ночевок, что останавливались кормить лошадей именно в то время, когда еще топились печи; надо было лежать на лавках, чтоб не задохнуться от дыму, несмотря на растворенную дверь.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но
с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать
с Суркой по
полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал
с мыслию о Сергеевке.
Кроме обыкновенных прогулок пешком ежедневно поутру и к вечеру, мать очень часто ездила в
поле прокатываться, особенно в серенькие дни, вместе
с отцом, со мною и сестрицей на длинных крестьянских дрогах,
с которыми я познакомился еще в Парашине.
Отец езжал иногда в
поле с сетками и дудками ловить перепелов.
Я даже сердился на маленькую свою подругу, доказывая ей, что после сергеевских дубов, озера и
полей гадко смотреть на наш садишко
с тощими яблонями.
Едва нашли кровать для матери; нам
с сестрицей постлали на канапе, а отцу приготовили перину на
полу.
Воображение рисовало мне разные картины, и я бродил мысленно вместе
с моим отцом по
полям и лесам Сергеевской дачи.
Я стал проситься
с отцом, который собирался ехать в
поле, и он согласился, сказав, что теперь можно, что он только объедет
поля и останется на гумне, а меня
с Евсеичем отпустит домой.
С самого Парашина, чему прошло уже два года, я не бывал в хлебном
поле и потому
с большою радостью уселся возле отца на роспусках.
Мать ни за что не хотела стеснить его свободу; он жил в особом флигеле,
с приставленным к нему слугою, ходил гулять по
полям и лесам и приходил в дом, где жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже ночью.
Особенное же внимание мое обратили на себя широкие зеркала от потолка до
полу с приставленными к ним мраморными столиками, на которых стояли бронзовые подсвечники
с хрустальными подвесками, называющиеся канделябрами.
Находя во мне живое сочувствие, они
с увлеченьем предавались удовольствию рассказывать мне: как сначала обтают горы, как побегут
с них ручьи, как спустят пруд, разольется
полая вода, пойдет вверх по полоям рыба, как начнут ловить ее вятелями и мордами; как прилетит летняя птица, запоют жаворонки, проснутся сурки и начнут свистать, сидя на задних лапках по своим сурчинам; как зазеленеют луга, оденется лес, кусты и зальются, защелкают в них соловьи…
В первый день напала на меня тоска, увеличившая мое лихорадочное состояние, но потом я стал спокойнее и целые дни играл, а иногда читал книжку
с сестрицей, беспрестанно подбегая, хоть на минуту, к окнам, из которых виден был весь разлив
полой воды, затопившей огород и половину сада.
Проехать было очень трудно, потому что
полая вода хотя и пошла на убыль, но все еще высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и
с полверсты ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и мне сказывали провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна Степановна боялась и громко кричала, а тетушка Александра Степановна смеялась.
По моей усильной просьбе отец согласился было взять
с собой ружье, потому что в
полях водилось множество полевой дичи; но мать начала говорить, что она боится, как бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Изредка езжал я
с отцом в
поле на разные работы, видел, как
полют яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы; видел, как крестьянские бабы и девки, беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их на левую руку целую охапку, бережно ступая, выносят на межи, бросают и снова идут
полоть.
Поля были очень удалены, на каком-то наемном участке в «Орловской степи» [Название «Орловской степи» носила соседственная
с Вишенками земля, отдаваемая внаймы от казны, но прежде принадлежавшая графу Орлову.
Сначала отец не встревожился этим и говорил, что лошадям будет легче, потому что подмерзло, мы же
с сестрицей радовались, глядя на опрятную белизну
полей; но снег продолжал идти час от часу сильнее и к вечеру выпал
с лишком в полторы четверти; езда сделалась ужасно тяжела, и мы едва тащились шагом, потому что мокрый снег прилипал к колесам и даже тормозил их.