Неточные совпадения
Сад, впрочем,
был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как
человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Против нашего дома жил в собственном же доме С. И. Аничков, старый, богатый холостяк, слывший очень умным и даже ученым
человеком; это мнение подтверждалось тем, что он
был когда-то послан депутатом от Оренбургского края в известную комиссию, собранную Екатериною Второй для рассмотрения существующих законов.
Я не могу забыть, как эти добрые
люди ласково, просто и толково отвечали мне на мои бесчисленные вопросы и как они
были благодарны, когда отец дал им что-то за труды.
Как оно называется?» Отец удовлетворял моему любопытству; дорога
была песчана, мы ехали шагом,
люди шли пешком; они срывали мне листья и ветки с разных дерев и подавали в карету, и я с большим удовольствием рассматривал и замечал их особенности.
Небо сверкало звездами, воздух
был наполнен благовонием от засыхающих степных трав, речка журчала в овраге, костер пылал и ярко освещал наших
людей, которые сидели около котла с горячей кашицей, хлебали ее и весело разговаривали между собою; лошади, припущенные к овсу, также
были освещены с одной стороны полосою света…
По загорелым лицам жнецов и жниц текли ручьи пота, но лица
были веселы;
человек двадцать окружили нашу карету.
Я
был изумлен, я чувствовал какое-то непонятное волнение и очень полюбил этих добрых
людей, которые всех нас так любят.
Но я заметил, что для больших
людей так сидеть неловко потому, что они должны
были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать за землю; я же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Отец мой спросил: сколько
людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же
быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Там
были какие-то дикие и злые лошади, которые бросались на незнакомых
людей.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых
людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно,
люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же
быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то
есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Житейская мудрость не может
быть понимаема дитятей; добровольные уступки несовместны с чистотой его души, и я никак не мог примириться с мыслью, что Мироныч может драться, не переставая
быть добрым
человеком.
Мы остановились возле околицы, чтоб послать в Кармалу для закупки овса и съестных припасов, которые
люди наши должны
были привезти нам на ночевку, назначенную на берегу реки Ик.
«Ну, так ты нам скажи, невестушка, — говорила бабушка, — что твои детки
едят и чего не
едят: а то ведь я не знаю, чем их потчевать; мы ведь
люди деревенские и ваших городских порядков не знаем».
Мать говорила, что нянька у нас не благонадежна и что уход за мной она поручает Ефрему, очень доброму и усердному
человеку, и что он
будет со мной ходить гулять.
У сестрицы всегда
было несколько кукол, которые все назывались ее дочками или племянницами; тут
было много разговоров и угощений, полное передразниванье больших
людей.
Уж на третий день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик
был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое
есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней
человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове
было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим
людям, увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от дядей и от близких друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Дяди мои поместились в отдельной столовой, из которой, кроме двери в залу,
был ход через общую, или проходную, комнату в большую столярную; прежде это
была горница, в которой у покойного дедушки Зубина помещалась канцелярия, а теперь в ней жил и работал столяр Михей, муж нашей няньки Агафьи, очень сердитый и грубый
человек.
Трудно
было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не
было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики
будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим
человеком.
Вдруг две собаки показались на льду; но их суетливые прыжки возбудили не жалость, а смех в окружающих меня
людях, ибо все
были уверены, что собаки не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то
есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по мели, что принуждены
были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько
человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
Правда, недалеко от дому протекала очень рыбная и довольно сильная река Уршак, на которой пониже деревни находилась большая мельница с широким прудом, но и река мне не понравилась, во-первых, потому, что вся от берегов проросла камышами, так что и воды
было не видно, а во-вторых, потому, что вода в ней
была горька и не только
люди ее не употребляли, но даже и скот
пил неохотно.
Без А. П. Мансурова, этого добрейшего и любезнейшего из
людей, охоты не клеились, хотя
была и тоня, только днем, а не ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили на охоту с ружьями и удили целым обществом на озере.
Все
люди наши
были так недовольны, так не хотелось им уступить, что даже не вдруг послушались приказания моего отца.
Применяясь к моему ребячьему возрасту, мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна
была умная и добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем
было хорошо жить, чтоб все учились, что она умела выбирать хороших
людей, храбрых генералов, и что в ее царствование соседи нас не обижали, и что наши солдаты при ней побеждали всех и прославились.
Я сейчас подумал, что губернатор В.** должен
быть недобрый
человек; тут же я услышал, что он имел особенную причину радоваться: новый государь его очень любил, и он надеялся при нем сделаться большим
человеком.
Человек в зрелом возрасте, вероятно, страшится собственного впечатления: вид покойника возмутит его душу и
будет преследовать его воображение; но тогда я положительно боялся и
был уверен, что дедушка, как скоро я взгляну на него, на минуту оживет и схватит меня.
Параша отвечала: «Да вот сколько теперь батюшка-то ваш роздал крестьян, дворовых
людей и всякого добра вашим тетушкам-то, а все понапрасну; они всклепали на покойника; они точно просили, да дедушка отвечал: что брат Алеша даст, тем и
будьте довольны.
У нее
было множество причин; главные состояли в том, что Багрово сыро и вредно ее здоровью, что она в нем
будет непременно хворать, а помощи получить неоткуда, потому что лекарей близко нет; что все соседи и родные ей не нравятся, что все это
люди грубые и необразованные, с которыми ни о чем ни слова сказать нельзя, что жизнь в деревенской глуши, без общества умных
людей, ужасна, что мы сами там поглупеем.
В Мертовщине
был еще
человек, возбуждавший мое любопытство, смешанное со страхом: это
был сын Марьи Михайловны, Иван Борисыч,
человек молодой, но уже несколько лет сошедший с ума.
«За что покинули вы нас, прирожденных крестьян ваших!» Мать моя, не любившая шумных встреч и громких выражений любви в подвластных
людях,
была побеждена искренностью чувств наших добрых крестьян — и заплакала; отец заливался слезами, а я принялся реветь.
Я получил
было неприятное впечатление от слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я
был поражен ее великолепием: стены
были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и
люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во многих местах
были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
Какие на них
были набраны птицы, звери и даже
люди!
Прасковья Ивановна тоже ее любила и постоянно сидела или лежала в ней на диване, когда общество
было не так многочисленно и состояло из коротко знакомых
людей.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные
люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Без образования, без просвещения, она не могла
быть во всем выше своего века и не сознавала своих обязанностей и отношений к 1200 душ подвластных ей
людей.
В довольстве и богатстве своих крестьян она
была уверена, потому что часто наводила стороною справки о них в соседних деревнях, через верных и преданных
людей.
Денег взаймы она давала очень неохотно и также не любила раздачу мелкой милостыни; но, узнав о каком-нибудь несчастном случае с
человеком, достойным уваженья, помогала щедро, а как
люди, достойные уваженья, встречаются не часто, то и вспоможенья ее
были редки, и Прасковью Ивановну вообще не считали доброю женщиною.
Я описывал Прасковью Ивановну такою, какою знал ее сам впоследствии,
будучи еще очень молодым
человеком, и какою она долго жила в памяти моего отца и матери, а равно и других, коротко ей знакомых и хорошо ее понимавших
людей.
Это
были поистине прекраснейшие
люди, особенно Павел Иваныч Миницкий, который с поэтической природой малоросса соединял энергическую деятельность, благородство души и строгость правил; страстно любя свою красавицу жену, так же любившую своего красавца мужа, он с удивительною настойчивостию перевоспитывал ее, истребляя в ней семена тщеславия и суетности, как-то заронившиеся в детстве в ее прекрасную природу.
Чтение всех этих новых книг и слушанье разговоров гостей, в числе которых
было много
людей, тоже совершенно для меня новых, часто заставляло меня задумываться: для думанья же я имел довольно свободного времени.
По ее словам, он
был самый смирный и добрый
человек, который и мухи не обидит; в то же время прекрасный хозяин, сам ездит в поле, все разумеет и за всем смотрит, и что одна у него
есть утеха — борзые собачки.
Я заметил, что наш кулич
был гораздо белее того, каким разгавливались дворовые
люди, и громко спросил: «Отчего Евсеич и другие кушают не такой же белый кулич, как мы?» Александра Степановна с живостью и досадой отвечала мне: «Вот еще выдумал!
едят и похуже».
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что
люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел,
пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
Несмотря на утро и еще весеннюю свежесть, все
люди были в одних рубашках, босиком и с непокрытыми головами.
Не так-то
были в стары веки
На слезы скупы человеки,
Но
люди были ли тогда?
Обитая бархатом или штофом мебель из красного дерева с бронзою, разные диковинные столовые часы то в брюхе льва, то в голове
человека, картины в раззолоченных рамах — все
было так богато, так роскошно, что чурасовское великолепие могло назваться бедностью в сравнении с никольским дворцом.
Держа ложку в руке, я превратился сам в статую и смотрел, разиня рот и выпуча глаза, на эту кучу
людей, то
есть на оркестр, где все проворно двигали руками взад и вперед, дули ртами и откуда вылетали чудные, восхитительные волшебные звуки, то как будто замиравшие, то превращавшиеся в рев бури и даже громовые удары…
Не привыкшие к подобным переправам, добрые наши кони храпели и фыркали; привязать их к карете или перекладинам, которыми с двух сторон загораживали завозню,
было невозможно, и каждую пару держали за поводья наши кучера и
люди: с нами остались только Евсеич да Параша.