Неточные совпадения
Переправа кареты, кибитки и девяти лошадей продолжалась довольно долго, и я успел набрать целую кучу чудесных,
по моему мнению, камешков; но я очень огорчился, когда отец не позволил мне их взять с
собою, а выбрал только десятка полтора, сказав, что все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня не послушали, и я с большим сожалением оставил набранную мною кучку.
Мы уселись в карете по-прежнему и взяли к
себе няню, которая опять стала держать на руках мою сестрицу.
Уже обозначилась зеленеющая долина,
по которой текла река, ведя за
собою густую, также зеленую урему.
И башкирец очень охотно, отвязав плот от причала, засучив свои жилистые руки, став лицом к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть к
себе канат обеими руками, и плот, отделяясь от берега, поплыл поперек реки; через несколько минут мы были на том берегу, и Евсеич, все держа меня за руку, походив
по берегу, повысмотрев выгодных мест для уженья, до которого был страстный охотник, таким же порядком воротился со мною назад.
В этот раз, как и во многих других случаях, не поняв некоторых ответов на мои вопросы, я не оставлял их для
себя темными и нерешенными, а всегда объяснял по-своему: так обыкновенно поступают дети. Такие объяснения надолго остаются в их умах, и мне часто случалось потом, называя предмет настоящим его именем, заключающим в
себе полный смысл, — совершенно его не понимать. Жизнь, конечно, объяснит все, и узнание ошибки бывает часто очень забавно, но зато бывает иногда очень огорчительно.
Когда мы проезжали между хлебов
по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал
себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Богатый чувашенин охотно пустил нас на ночлег, потому что мы не требовали
себе избы, и мы спокойно въехали на огромный, еще зеленый двор и поставили карету,
по желанию матери, на самом верху холма или пригорка.
Мать только что отведала и то
по просьбе отца: она считала рыбу вредною для
себя пищей.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед
собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не
по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье
по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Бедная слушательница моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви из чурочек или дома, в которых хозяевами были ее куклы; самая любимая ее игра была игра «в гости»: мы садились
по разным углам, я брал к
себе одну или две из ее кукол, с которыми приезжал в гости к сестрице, то есть переходил из одного угла в другой.
Мать, щегольски разодетая,
по данному ей от меня знаку, выбегала из гостиной, надевала на
себя высокий белый фартук, снимала бережно ножичком чудное пирожное с железного листа, каждую фигурку окропляла малиновым сиропом, красиво накладывала на большое блюдо и возвращалась к своим гостям.
Из военных гостей я больше всех любил сначала Льва Николаевича Энгельгардта:
по своему росту и дородству он казался богатырем между другими и к тому же был хорош
собою.
Он не так любил ездить
по гостям, как другой мой дядя, меньшой его брат, которого все называли ветреником, и рисовал не только для меня маленькие картинки, но и для
себя довольно большие картины.
Это забавляло всех; общий смех ободрял меня, и я позволял
себе говорить такие дерзости, за которые потом меня же бранили и заставляли просить извинения; а как я,
по ребячеству, находил
себя совершенно правым и не соглашался извиняться, то меня ставили в угол и доводили, наконец, до того, что я просил прощения.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял
себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью
по улицам: никто не пускает меня к
себе в дом; на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда,
по просроченным договорам, но которых свести на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между
собою и всякий называл
себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его уже не так противным, как прежде, но я чувствовал к нему непреодолимое отвращение,
по крайней мере, уверял в том и
себя и других, и хотя матери моей очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ и все думали, что от него потолстею, но я отбился.
Мать обыкновенно скоро утомлялась собираньем ягод и потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась
по ней час и более, а потом заезжала за нами; сначала мать каталась одна или с отцом, но через несколько дней я стал проситься, чтоб она брала меня с
собою, и потом я уже всегда ездил прогуливаться с нею.
Мать очень твердо объявила, что будет жить гостьей и что берет на
себя только одно дело: заказывать кушанья для стола нашему городскому повару Макею, и то с тем, чтобы бабушка сама приказывала для
себя готовить кушанье,
по своему вкусу, своему деревенскому повару Степану.
Когда моя мать уходила в комнату Чичаговой, старушка Мертваго сажала меня подле
себя и разговаривала со мной
по целым часам.
У старушки Мертваго я сидел обыкновенно
по утрам, а после обеда брал меня к
себе в кабинет Петр Иваныч Чичагов.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу
по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к
себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать
себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Она была справедлива в поступках, правдива в словах, строга ко всем без разбора и еще более к
себе самой; она беспощадно обвиняла
себя в самых тонких иногда уклонениях от тех нравственных начал, которые понимала; этого мало, — она поправляла
по возможности свои ошибки.
Дарья Васильевна, старая и глухая сплетница, хотя и добродушная женщина, не чувствовала унизительности своего положения, а очень неглупая и добрая
по природе Александра Ивановна, конечно, не понимавшая вполне многих высоких качеств своей благодетельницы и не умевшая поставить
себя в лучшее отношение, много испытывала огорчений, и только дружба Миницких и моих родителей облегчала тягость ее положения.
Он так смешно хлопал
себя по ногам ладонями и так жаловался на свое несчастье, что отец смеялся, а за ним и я.
По моей усильной просьбе отец согласился было взять с
собой ружье, потому что в полях водилось множество полевой дичи; но мать начала говорить, что она боится, как бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Вскоре зачернелись полосы вспаханной земли, и, подъехав, я увидел, что крестьянин, уже немолодой, мерно и бодро ходит взад и вперед
по десятине, рассевая вокруг
себя хлебные семена, которые доставал он из лукошка, висящего у него через плечо.
Я сравнивал
себя с крестьянскими мальчиками, которые целый день, от восхода до заката солнечного, бродили взад и вперед, как
по песку,
по рыхлым десятинам, которые кушали хлеб да воду, — и мне стало совестно, стыдно, и решился я просить отца и мать, чтоб меня заставили бороновать землю.
Мать по-прежнему не входила в домашнее хозяйство, а всем распоряжалась бабушка, или, лучше сказать, тетушка; мать заказывала только кушанья для
себя и для нас, но в то же время было слышно и заметно, что она настоящая госпожа в доме и что все делается или сделается, если она захочет,
по ее воле.
Пройдя длинный ряд, вдруг косцы остановились и принялись чем-то точить свои косы, весело перебрасываясь между
собою шутливыми речами, как можно было догадываться
по громкому смеху: расслышать слов было еще невозможно.
Отложили мысль об отъезде, попринудили
себя, и веселая чурасовская жизнь потекла по-прежнему.
Принесли холодной воды, вспрыснули ему лицо, облили голову, отец пришел в
себя, и ручьи слез полились
по его бледному лицу.
Поведение тетушки Татьяны Степановны, или, лучше сказать, держанье
себя с другими, вдруг переменилось,
по крайней мере, она казалась уже совершенно не такою, какою была прежде.
Отец очень любил обходить с ружьем
по следу русаков и охотился иногда за ними; но, к сожалению, он не брал меня с
собою, говоря, что для меня это будет утомительно и что я буду ему мешать.
Много у него было всякого богатства, дорогих товаров заморскиих, жемчугу, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны; и было у того купца три дочери, все три красавицы писаные, а меньшая лучше всех; и любил он дочерей своих больше всего своего богачества, жемчугов, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны —
по той причине, что он был вдовец и любить ему было некого; любил он старших дочерей, а меньшую дочь любил больше, потому что она была
собой лучше всех и к нему ласковее.
Долго, долго лесной зверь, чудо морское не поддавался на такие слова, да не мог просьбам и слезам своей красавицы супротивным быть и говорит ей таково слово: «Не могу я тебе супротивным быть,
по той причине, что люблю тебя пуще самого
себя, исполню я твое желание, хоша знаю, что погублю мое счастие и умру смертью безвременной.
Оставайся, пока не соскучишься, а и только я скажу тебе: ты ровно через три дня и три ночи не воротишься, то не будет меня на белом свете, и умру я тою же минутою,
по той причине, что люблю тебя больше, чем самого
себя, и жить без тебя не могу».