Неточные совпадения
Мать скоро легла и положила с собой мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не хотелось спать, и я
остался посидеть с
отцом и поговорить о завтрашней кормежке, которую я ожидал с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного слова.
Когда же мой
отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в поле
остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня
остались в памяти только
отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Несмотря на все это,
отец мой
остался не совсем доволен паровым полем, сказал, что пашня местами мелка и борозды редки — отчего и травы много.
Мать хотела опять меня отправить удить к
отцу, но я стал горячо просить не посылать меня, потому что желание
остаться было вполне искренне.
Евсеич бегом побежал к
отцу, а я
остался с матерью и сестрой; мне вдруг сделалось так легко, так весело, что, кажется, я еще и не испытывал такого удовольствия.
Перед ужином
отец с матерью ходили к дедушке и
остались у него посидеть.
Мысль
остаться в Багрове одним с сестрой, без
отца и матери, хотя была не новою для меня, но как будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом, что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять.
Посидев немного, он пошел почивать, и вот, наконец, мы
остались одни, то есть:
отец с матерью и мы с сестрицей.
Мне представлялось, что маменька умирает, умерла, что умер также и мой
отец и что мы
остаемся жить в Багрове, что нас будут наказывать, оденут в крестьянское платье, сошлют в кухню (я слыхал о наказаниях такого рода) и что, наконец, и мы с сестрицей оба умрем.
Евсеич и нянька, которая в ожидании молодых господ (так называли в доме моего
отца и мать) начала долее
оставаться с нами, — не знали, что и делать.
Вдруг
отец закричал: «Сорвалась!» — и вытащил из воды пустую удочку; крючок, однако,
остался цел.
Мансуров не мог
оставаться без какого-нибудь охотничьего занятия; в этот же день вечером он ходил с
отцом и с мужем Параши, Федором, ловить сетью на дудки перепелов.
Бабушка с тетушками
осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц; мой
отец прямо с похорон, не заходя в дом, как его о том ни просили, уехал к нам.
Как я ни был мал, но заметил, что моего
отца все тетушки, особенно Татьяна Степановна, часто обнимали, целовали и говорили, что он один
остался у них кормилец и защитник.
Все разъедутся по своим местам; мы
останемся одни, дело наше женское, — ну, что мы станем делать?»
Отец обещал исполнить ее волю.
Не дождавшись еще отставки,
отец и мать совершенно собрались к переезду в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор дал
отцу отпуск, в продолжение которого должно было выйти увольнение от службы; дяди
остались жить в нашем доме: им поручили продать его.
Мать постоянно отвечала, что «госпожой и хозяйкой по-прежнему
остается матушка», то есть моя бабушка, и велела сказать это крестьянам; но
отец сказал им, что молодая барыня нездорова.
Я стал проситься с
отцом, который собирался ехать в поле, и он согласился, сказав, что теперь можно, что он только объедет поля и
останется на гумне, а меня с Евсеичем отпустит домой.
Сестрица с маленьким братцем
остались у бабушки;
отец только проводил нас и на другой же день воротился в Багрово, к своим хозяйственным делам.
Кое-как
отец после обеда осмотрел свое собственное небольшое хозяйство и все нашел в порядке, как он говорил; мы легли рано спать, и поутру, за несколько часов до света, выехали в Чурасово, до которого
оставалось пятьдесят верст.
Оставшись на свободе, я увел сестрицу в кабинет, где мы спали с
отцом и матерью, и, позабыв смутившие меня слова «экой ты дитя», принялся вновь рассказывать и описывать гостиную и диванную, украшая все, по своему обыкновенью.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век
оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Мать и не спорила; но
отец мой тихо, но в то же время настоятельно докладывал своей тетушке, что долее
оставаться нельзя, что уже три почты нет писем из Багрова от сестрицы Татьяны Степановны, что матушка слаба здоровьем, хозяйством заниматься не может, что она после покойника батюшки стала совсем другая и очень скучает.
Она благодарила
отца и особенно мать, целовала у ней руки и сказала, что «не ждала нас, зная по письмам, как Прасковья Ивановна полюбила Софью Николавну и как будет уговаривать
остаться, и зная, что Прасковье Ивановне нельзя не уважить».
Мне стало как-то скучно и захотелось домой; но
отец и Евсеич и не думали возвращаться и, конечно, без меня
остались бы на пруду до самого обеда.
Оставшись наедине с матерью, я спросил ее: «Отчего
отец не ходит удить, хотя очень любит уженье?
Отец мой, побывав в Старом Багрове, уехал хлопотать по делам в Симбирск и Лукоянов. Он
оставался там опять гораздо более назначенного времени, чем мать очень огорчалась.
Отец мой
остался, но весьма неохотно.
Наконец мало-помалу
отец мой успокоился, хотя все
оставался очень грустен.
Неточные совпадения
Он знал, что между
отцом и матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено
оставаться с
отцом, и старался привыкнуть к этой мысли.
Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его
отца матери, ей так становилось страшно за то, что она сделала, что она не рассуждала, а, как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё
оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
Я решился тебя увезти, думая, что ты, когда узнаешь меня, полюбишь; я ошибся: прощай!
оставайся полной хозяйкой всего, что я имею; если хочешь, вернись к
отцу, — ты свободна.
«Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. —
Отец Герасим получил, говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, — ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.] не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, — коли ты уже все знаешь, так, пожалуй,
оставайся; мы потолкуем и при тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
Отец объяснял очень многословно и долго, но в памяти Клима
осталось только одно: есть желтые цветы и есть красные, он, Клим, красный цветок; желтые цветы — скучные.