Неточные совпадения
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между
отцом и матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у
бабушки с дедушкой.
Толпа крестьян проводила нас до крыльца господского флигеля и потом разошлась, а мужик с страшными глазами взбежал на крыльцо, отпер двери и пригласил нас войти, приговаривая: «Милости просим, батюшка Алексей Степаныч и матушка Софья Николавна!» Мы вошли во флигель; там было как будто все приготовлено для нашего приезда, но после я узнал, что тут всегда останавливался наезжавший иногда главный управитель и поверенный
бабушки Куролесовой, которого
отец с матерью называли Михайлушкой, а все прочие с благоговением величали Михайлом Максимовичем, и вот причина, почему флигель всегда был прибран.
Вот вопросы, которые кипели в детской голове моей, и я разрешил себе их тем, что Михайлушка и
бабушка недобрые люди и что мой
отец их боится.
Бабушка и тетушка улыбнулись, а мой
отец покраснел.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к
отцу, к
бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Понимая дело только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас на дедушку,
бабушку и тетушку и что мой
отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем и не ошибся.
Хотя мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров с
отцом, иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения с
бабушкой и тетушкой, или, просто сказать, ссорилась с ними, и что
бабушка отвечала: «Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим детям и приступиться не смели.
Она повела нас в горницу к дедушке, который лежал на постели, закрывши глаза; лицо его было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья на креслах сидела
бабушка, а в ногах стоял
отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что с крыльца, как будто на головах людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой
отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки;
бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие на дворе, кланялись в землю.
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц; мой
отец прямо с похорон, не заходя в дом, как его о том ни просили, уехал к нам.
Возвращаясь с семейных совещаний,
отец рассказывал матери, что покойный дедушка еще до нашего приезда отдал разные приказанья
бабушке: назначил каждой дочери, кроме крестной матери моей, доброй Аксиньи Степановны, по одному семейству из дворовых, а для Татьяны Степановны приказал купить сторгованную землю у башкирцев и перевести туда двадцать пять душ крестьян, которых назвал поименно; сверх того, роздал дочерям много хлеба и всякой домашней рухляди.
Прощанье было продолжительное, обнимались, целовались и плакали, особенно
бабушка, которая не один раз говорила моему
отцу: «Ради бога, Алеша, выходи поскорее в отставку в переезжай в деревню.
Мать лежала в постели,
отец хлопотал около нее вместе с бабушкой-повитушкой (как все ее называли), Аленой Максимовной.
Предполагаемая поездка к
бабушке Куролесовой в Чурасово и продолжительное там гощенье матери также не нравилось; она еще не знала Прасковьи Ивановны и думала, что она такая же, как и вся родня моего
отца; но впоследствии оказалось совсем другое.
Бабушка с искренними, радостными слезами обняла моего
отца и мать, перекрестилась и сказала: «Ну, слава богу!
Бабушка, беспрестанно со слезами вспоминая дедушку, кушала довольно; она после обеда, по обыкновению, легла уснуть, а мать и
отец принялись распоряжаться своим помещением в доме.
На первых порах
отец был очень озабочен своим вступленьем в должность полного хозяина, чего непременно требовала
бабушка и что он сам считал своей необходимой обязанностью.
Мать ни за что не согласилась выйти к собравшимся крестьянам и крестьянкам, сколько ни уговаривали ее
отец,
бабушка и тетушка.
Мать постоянно отвечала, что «госпожой и хозяйкой по-прежнему остается матушка», то есть моя
бабушка, и велела сказать это крестьянам; но
отец сказал им, что молодая барыня нездорова.
Отец с досадой отвечал: «Совестно было сказать, что ты не хочешь быть их барыней и не хочешь их видеть; в чем же они перед тобой виноваты?..» Странно также и неприятно мне показалось, что в то время, когда
отца вводили во владение и когда крестьяне поздравляли его шумными криками: «Здравствуй на многие лета,
отец наш Алексей Степаныч!» —
бабушка и тетушка, смотревшие в растворенное окно, обнялись, заплакали навзрыд и заголосили.
Она заняла и заговорила мою
бабушку, тетушку и
отца своими ласковыми речами, а моя мать увела Чичаговых в свою спальную, и у них начались самые одушевленные и задушевные разговоры.
Я и прежде сам замечал большую перемену в
бабушке; но особенное вниманье мое на эту перемену обратил разговор
отца с матерью, в который я вслушался, читая свою книжку.
Сестрица с маленьким братцем остались у
бабушки;
отец только проводил нас и на другой же день воротился в Багрово, к своим хозяйственным делам.
Там был полуразвалившийся домишко, где жили некогда мой дедушка с
бабушкой, где родились все мои тетки и мой
отец.
Мы прежде никогда не обедали розно с
отцом и матерью, кроме того времени, когда мать уезжала в Оренбург или когда была больна, и то мы обедали не одни, а с дедушкой,
бабушкой и тетушкой, и мне такое отлучение и одиночество за обедом было очень грустно.
Тут я узнал, что мой
отец недаром беседовал в Багрове с слепым нашим поверенным, что он затевает тяжбу с Богдановыми об именье, следовавшем моей
бабушке Арине Васильевне Багровой по наследству.
Наконец раздался крик: «Едут, едут!»
Бабушку поспешно перевели под руки в гостиную, потому что она уже плохо ходила,
отец, мать и тетка также отправились туда, а мы с сестрицей и даже с братцем, разумеется, с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей, заняли окна в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб видеть, как подъедут гости и как станут вылезать из повозок.
Правду сказать, настоящим-то образом разгавливались
бабушка, тетушки и
отец: мать постничала одну Страстную неделю (да она уже и пила чай со сливками), а мы с сестрицей — только последние три дня; но зато нам было голоднее всех, потому что нам не давали обыкновенной постной пищи, а питались мы ухою из окуней, медом и чаем с хлебом.
Бабушка очень неохотно, хотя уже беспрекословно, отпускала нас и взяла с
отца слово, что мы к Покрову воротимся домой.
Чтобы не так было скучно
бабушке без нас, пригласили к ней Елизавету Степановну с обеими дочерьми, которая обещала приехать и прожить до нашего возвращенья, чему
отец очень обрадовался.
Отец также был печален; ему так же, как и мне, жалко было покинуть Багрово, и еще более грустно ему было расстаться с матерью, моей
бабушкой, которая очень хизнула в последнее время, как все замечали, и которую он очень горячо любил.
Мне жалко было
бабушку и еще более жалко моего
отца.
Между тем матери в гостиной успели уже сказать о кончине
бабушки; она выбежала к нам навстречу и, увидя моего
отца в таком положении, ужасно испугалась и бросилась помогать ему.
Они сначала дичились нас, но потом стали очень ласковы и показались нам предобрыми; они старались нас утешить, потому что мы с сестрицей плакали о
бабушке, а я еще более плакал о моем
отце, которого мне было так жаль, что я и пересказать не могу.
Она с большим чувством и нежностью вспоминала о покойной
бабушке и говорила моему
отцу: «Ты можешь утешаться тем, что был всегда к матери самым почтительным сыном, никогда не огорчал ее и всегда свято исполнял все ее желания.
После этого долго шли разговоры о том, что
бабушка к Покрову просила нас приехать и в Покров скончалась, что
отец мой именно в Покров видел страшный и дурной сон и в Покров же получил известие о болезни своей матери.
Хотя на следующий день, девятый после кончины
бабушки, все собирались ехать туда, чтоб слушать заупокойную обедню и отслужить панихиду, но
отец мой так нетерпеливо желал взглянуть на могилу матери и поплакать над ней, что не захотел дожидаться целые сутки.
После я имел это письмо в своих руках — и был поражен изумительным тактом и даже искусством, с каким оно было написано: в нем заключалось совершенно верное описание кончины
бабушки и сокрушения моего
отца, но в то же время все было рассказано с такою нежною пощадой и мягкостью, что оно могло скорее успокоить, чем растравить горесть Прасковьи Ивановны, которую известие о смерти
бабушки до нашего приезда должно было сильно поразить.
К обеду все воротились и привезли с собой попа с попадьей, накрыли большой стол в зале, уставили его множеством кушаний; потом подали разных блинов и так же аппетитно все кушали (разумеется, кроме
отца и матери), крестясь и поминая
бабушку, как это делали после смерти дедушки.
Она очень огорчилась, что
бабушка Арина Васильевна скончалась без нас, и обвиняла себя за то, что удержала моего
отца, просила у него прощенья и просила его не сокрушаться, а покориться воле божией.