Сначала смешанною толпою новых предметов, образов и понятий роились у меня в голове: Дема, ночевка в Чувашах, родники, мельница, дряхлый старичок-засыпка и ржаное поле со жницами и жнецами, потом каждый предмет отделился и уяснился, явились темные, не понимаемые мной места или пятна в этих картинах; я
обратился к отцу и матери, прося объяснить и растолковать их мне.
Неточные совпадения
Долго находился я в совершенном изумлении, разглядывая такие чудеса и вспоминая, что я видел что-то подобное в детских игрушках; долго простояли мы в мельничном амбаре, где какой-то старик, дряхлый и сгорбленный, которого называли засыпкой, седой и хворый, молол всякое хлебное ухвостье для посыпки господским лошадям; он был весь белый от мучной пыли; я начал было расспрашивать его, но, заметя, что он часто и задыхаясь кашлял, что привело меня в жалость, я
обратился с остальными вопросами
к отцу: противный Мироныч и тут беспрестанно вмешивался, хотя мне не хотелось его слушать.
Вслед за этой сценой все
обратились к моей матери и хотя не кланялись в ноги, как моему
отцу, но просили ее, настоящую хозяйку в доме, не оставить их своим расположением и ласкою.
«Я тебя давно знаю, — проговорила она как-то резко, — успеем поздороваться, а вот дай мне хорошенько разглядеть твою жену!» Наконец, она сказала: «Ну, кажется, мы друг друга полюбим!» — и
обратилась к моему
отцу, обняла его очень весело и что-то шепнула ему на ухо.
Не дочитывая письма,
отец обратился к Прасковье Ивановне и твердым голосом сказал: «Как вам угодно, тетушка, а мы сегодня же едем; если вы не пустите Софью Николавну, то я поеду один, на перекладных, в телеге».
К отцу моему, например, он всегда
обращался так: «Соблаговолите, государь мой Алексей Степанович…» и т. д.
Или
обращаются к отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже отец, несмотря на свою вялость, по временам гневался и кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
Отец спросил у меня, куда я ходил, и, выслушав внимательно обычный ответ, ограничился тем, что повторил мне приказ ни под каким видом не отлучаться из дому без его позволения. Приказ был категоричен и очень решителен; ослушаться его я не посмел, но не решался также и
обратиться к отцу за позволением.
— Ну уж, ешь, ешь… Богослов! и суп, чай, давно простыл! — говорит она и, чтобы переменить разговор,
обращается к отцу благочинному: — С рожью-то, батюшка, убрались?
Неточные совпадения
— Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, — говорил Левин, оглядывая телку. — В мать! Даром что мастью в
отца. Очень хороша. Длинна и пашиста. Василий Федорович, ведь хороша? —
обращался он
к приказчику, совершенно примиряясь с ним за гречу под влиянием радости за телку.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего безумия такого отношения
к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства
к семье, т. е.
к жене и сыну. Он, внимательный
отец, с конца этой зимы стал особенно холоден
к сыну и имел
к нему то же подтрунивающее отношение, как и
к желе. «А! молодой человек!»
обращался он
к нему.
Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и опустились под взглядом
отца. Это был тот самый, давно знакомый тон, с которым
отец всегда относился
к нему и
к которому Сережа научился уже подделываться.
Отец всегда говорил с ним — так чувствовал Сережа — как будто он
обращался к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с
отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком.
Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного мною дня,
отец вошел
к нам на верх, во время классов, и объявил, что нынче в ночь мы едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас же
обратилась к матушке.
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И
отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? — говорил он,
обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?