Неточные совпадения
Один раз, сидя
на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду; мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали
посмотреть, кто это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» — мать послала девушку, и та через несколько минут принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и
не твердо опираясь
на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька.
Мать вела меня за руку, а нянька несла мою сестрицу, которая с необыкновенным любопытством
смотрела на невиданное ею зрелище; мне же хотя удалось видеть нечто подобное в Уфе, но тем
не менее я
смотрел на него с восхищением.
Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою мать; но она решительно отказалась, сказав, что она
не любит
смотреть на них и что если он хочет, то может взять с собой Сережу.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец
не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что
не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать
на такую дрянь и
смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Говорили много в этом роде; но дедушка как будто
не слушал их, а сам так пристально и добродушно
смотрел на меня, что робость моя стала проходить.
Я сейчас попросился гулять в сад вместе с сестрой; мать позволила, приказав
не подходить к реке, чего именно я желал, потому что отец часто разговаривал со мной о своем любезном Бугуруслане и мне хотелось
посмотреть на него поближе.
Бабушка и тетушка, которые были недовольны, что мы остаемся у них
на руках, и даже
не скрывали этого, обещали, покорясь воле дедушки, что будут
смотреть за нами неусыпно и выполнять все просьбы моей матери.
Они были в доме свои: вся девичья и вся дворня их знала и любила, и им было очень весело, а
на нас никто и
не смотрел.
Дядя, как скоро садился сам за свою картину, усаживал и меня рисовать
на другом столе; но учение сначала
не имело никакого успеха, потому что я беспрестанно вскакивал, чтоб
посмотреть, как рисует дядя; а когда он запретил мне сходить с места, то я таращил свои глаза
на него или влезал
на стул, надеясь хоть что-нибудь увидеть.
Разумеется, все узнали это происшествие и долго
не могли без смеха
смотреть на Волкова, который принужден был несколько дней просидеть дома и даже
не ездил к нам;
на целый месяц я был избавлен от несносного дразненья.
Мать, которая страдала больше меня, беспрестанно подходила к дверям, чтоб слышать, что я говорю, и
смотреть на меня в дверную щель; она имела твердость
не входить ко мне до обеда.
Волков стоял за дверью, тоже почти плакал и
не смел войти, чтоб
не раздражить больного; отец очень грустно
смотрел на меня, а мать — довольно было взглянуть
на ее лицо, чтоб понять, какую ночь она провела!
Учителя другого в городе
не было, а потому мать и отец сами исправляли его должность; всего больше они
смотрели за тем, чтоб я писал как можно похожее
на прописи.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее!
смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же
не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря
на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Я долго и неутешно плакал и целый день
не мог ни
на кого
смотреть.
Мать, в самом мрачном расположении духа, сидела в углу кареты; в другом углу сидел отец; он также казался огорченным, но я заметил, что в то же время он
не мог без удовольствия
смотреть на открывшиеся перед нашими глазами камышистые пруды, зеленые рощи, деревню и дом.
Видно, много выражалось удовольствия
на моем лице, потому что она, взглянув
на мужа, с удивлением сказала: «
Посмотри, Петр Иваныч, как Сережа нам обрадовался!» Петр Иваныч в первый раз обратил
на меня свое особенное вниманье и приласкал меня; в Уфе он никогда
не говорил со мной.
Я
не только любил
смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв
на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая
на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто окаменеет
на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в траву или жниву, —
на это, пожалуй, всякий
посмотрит с удовольствием.
Выбрав свой клочок, девчонка подавала его старой барыне, которая,
посмотрев на свет и
не видя в пуху волос, клала в лукошечко, стоявшее подле нее.
Я долго с изумлением
смотрел на эту
не виданную мною работу.
Очевидно, что и здесь
смотрели на нас как
на будущих господ, хотя никого из багровских крестьян там
не было.
Обводя глазами стены, я был поражен взглядом швеи, которая
смотрела на меня из своих золотых рамок, точно как живая, —
смотрела,
не спуская глаз.
Я
не мог вынести этого взгляда и отвернулся; но через несколько минут, поглядев украдкой
на швею, увидел, что она точно так же, как и прежде, пристально
на меня
смотрит; я смутился, даже испугался и, завернувшись с головой своим одеяльцем, смирно пролежал до тех пор, покуда
не встала моя мать,
не ушла в спальню и покуда Евсеич
не пришел одеть меня.
Хотя я
не совсем удовлетворился таким объяснением, но меня успокоило то, что швея точно так же
смотрит на Евсеича, как и
на меня.
Николай отвечал, что дворня давно у него от рук отбилась и что это давно известно Прасковье Ивановне, а Михайлушка,
на которого я
смотрел с особенным любопытством, с большою важностью сказал, явно стараясь оправдать лакеев, что это ошибка поваров, что кушанье сейчас подадут и что он
не советует тревожить Прасковью Ивановну такими пустяками.
Я чувствовал, что у меня
не хватило бы храбрости
на такую потеху; но мне весело было
смотреть на шумное веселье катающихся; многие опрокидывались вверх ногами, другие налетали
на них и сами кувыркались: громкий хохот оглашал окрестные снежные поля и горы, слегка пригреваемые солнечными лучами.
Только нам троим, отцу, мне и Евсеичу, было
не грустно и
не скучно
смотреть на почерневшие крыши и стены строений и голые сучья дерев,
на мокреть и слякоть,
на грязные сугробы снега,
на лужи мутной воды,
на серое небо,
на туман сырого воздуха,
на снег и дождь, то вместе, то попеременно падавшие из потемневших низких облаков.
Как скоро весть об этом событии дошла до нас, опять
на несколько времени опустел наш дом: все сбегали
посмотреть утопленника и все воротились с такими страшными и подробными рассказами, что я
не спал почти всю ночь, воображая себе старого мельника, дрожа и обливаясь холодным потом.
Мать также
не понимала моего состояния и с досадою
на меня
смотрела; отец сочувствовал мне больше.
Они неравнодушно приняли наш улов; они ахали, разглядывали и хвалили рыбу, которую очень любили кушать, а Татьяна Степановна — удить; но мать махнула рукой и
не стала
смотреть на нашу добычу, говоря, что от нее воняет сыростью и гнилью; она даже уверяла, что и от меня с отцом пахнет прудовою тиной, что, может быть, и в самом деле было так.
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже
не маленький, ты все понимаешь; как ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня, и я начинал свысока
посматривать на окружающих меня людей.
Мать равнодушно
смотрела на зеленые липы и березы,
на текущую вокруг нас воду; стук толчеи, шум мельницы, долетавший иногда явственно до нас, когда поднимался ветерок, по временам затихавший, казался ей однообразным и скучным; сырой запах от пруда, которого никто из нас
не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она ушла домой, в свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами.
Ничего
не говоришь и в окошко
не смотришь?» Я отвечал, что мне жалко Багрова, — и высказал все, что у меня было
на душе.
Флигель, в котором мы остановились, был точно так же прибран к приезду управляющего, как и прошлого года. Точно так же рыцарь грозно
смотрел из-под забрала своего шлема с картины, висевшей в той комнате, где мы спали.
На другой картине так же лежали синие виноградные кисти в корзине, разрезанный красный арбуз с черными семечками
на блюде и наливные яблоки
на тарелке. Но я заметил перемену в себе: картины, которые мне так понравились в первый наш приезд, показались мне
не так хороши.
Он особенно обращал наше внимание
на их уши, говоря: «
Посмотрите на уши, точно печные заслоны!» Подивившись
на свиней, которые мне
не понравились, а показались страшными, пошли мы по теплицам и оранжереям: диковинных цветов, растений, винограду и плодов было великое множество.
Покойница матушка верила им во всем,
на все
смотрела их глазами и по слабости своей даже
не смела им противиться; вы — также; но вам простительно: если родная мать была
на стороне старших сестер, то где же вам, меньшой дочери, пойти против них? вы с малых лет привыкли верить и повиноваться им.
Признаюсь, я
не мог
смотреть без содрогания из моего окошечка
на это страшное движение огромной водяной глубины, по которой скакали наши лошади.
Выходит он под конец
на поляну широкую, и посередь той поляны широкой стоит дом
не дом, чертог
не чертог, а дворец королевский или царский, весь в огне, в серебре и золоте и в каменьях самоцветных, весь горит и светит, а огня
не видать; ровно солнушко красное, индо тяжело
на него глазам
смотреть.
Ходит честной купец, дивуется;
на все такие диковинки глаза у него разбежалися, и
не знает он,
на что
смотреть и кого слушать.
Рассказала она своему батюшке родимому и своим сестрам старшиим, любезныим про свое житье-бытье у зверя лесного, чуда морского, все от слова слова, никакой крохи
не скрываючи, и возвеселился честной купец ее житью богатому, царскому, королевскому, и дивился, как она привыкла
смотреть на свово хозяина страшного и
не боится зверя лесного, чуда морского; сам он, об нем вспоминаючи, дрожкой-дрожал.
И когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подымать ее, и
смотрит она то и дело
на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а все рано ей пускаться в дальний путь; а сестры с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее
не вытерпело: простилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим, приняла от него благословение родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и,
не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень
на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее
не встречает, закричала она громким голосом: «Где же ты мой добрый господин, мой верный друг?