Неточные совпадения
Сестрицу я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости: мне все
казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется кушать; я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется, мне этого
не позволяли, и я плакал.
Предметы начали мешаться в моих глазах; мне
казалось, что мы едем в карете, что мне хотят дать лекарство и я
не хочу принимать его, что вместо матери стоит подле меня нянька Агафья или кормилица…
Поля
казались так обширны, как будто им и конца
не было.
Объяснения и толкования
показались мне неудовлетворительными, вероятно потому, что со мной говорили, как с ребенком,
не замечая того, что мои вопросы были гораздо старше моего возраста.
Евсеич бегом побежал к отцу, а я остался с матерью и сестрой; мне вдруг сделалось так легко, так весело, что,
кажется, я еще и
не испытывал такого удовольствия.
Седая борода отросла у него чуть
не на вершок, и он
показался мне очень страшен.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали и поставили, а Параша повесила очень красивый,
не знаю, из какой материи,
кажется, кисейный занавес; знаю только, что на нем были такие прекрасные букеты цветов, что я много лет спустя находил большое удовольствие их рассматривать; на окошки повесили такие же гардины — и комната вдруг получила совсем другой вид, так что у меня на сердце стало веселее.
Хотя я, по-видимому, был доволен приемом дедушки, но все мне
казалось, что он
не так обрадовался мне, как я ожидал, судя по рассказам.
Оставаться нам одним с сестрицей в Багрове на целый месяц
казалось мне так страшно, что я сам
не знал, чего желать.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку», к чему мы
не были приучены и потому
не соглашались, кое о чем спрашивали и уходили; потом все совершенно нас оставили, и,
кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна
не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее детьми».
Выслушав ее, он сказал: «
Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох;
показалось ему, что он
не по той дороге едет, он и пошел отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Мне тоже
казалось это забавным, и
не подозревал я тогда, что сам буду много терпеть от подобной забавы.
Здоровье моей матери видимо укреплялось, и я заметил, что к нам стало ездить гораздо больше гостей, чем прежде; впрочем, это могло мне
показаться: прошлого года я был еще мал,
не совсем поправился в здоровье и менее обращал внимания на все происходившее у нас в доме.
Вероятно, это был чей-нибудь совет, и всего скорее М. Д. Княжевича, но,
кажется, его дети в училище
не ходили.
Вдруг две собаки
показались на льду; но их суетливые прыжки возбудили
не жалость, а смех в окружающих меня людях, ибо все были уверены, что собаки
не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег.
Отец мой утверждал, что трудно проехать по тем местам, которые были залиты весеннею водою, что грязно, топко и что в долочках или размыло дорогу, или нанесло на нее илу; но мне все такие препятствия
казались совершенно
не стоящими внимания.
Я думал, что мы уж никогда
не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть
не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь,
кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще
не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Не знаю, до какой степени были справедливы рассказы башкирцев, но отец им верил, и они
казались мне тогда истиной,
не подверженной сомнению.
Оконные рамы привезли и, за неимением косяков, приколотили их снаружи довольно плотно; но дверей
не было, и их продолжали заменять коврами, что мне
казалось нисколько
не хуже дверей.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то есть стен или крыльев невода,
показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по мели, что принуждены были остановиться, из опасения, чтоб
не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба
не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
Все были в негодовании на В.**, нашего,
кажется, военного губернатора или корпусного командира — хорошенько
не знаю, — который публично показывал свою радость, что скончалась государыня, целый день велел звонить в колокола и вечером пригласил всех к себе на бал и ужин.
Раз как-то вслушался я между слов, что дедушка нездоров; но,
кажется, никто об его болезни
не беспокоился, и я почти забыл о ней.
Кажется, отвратительнее этой избы я
не встречал во всю мою жизнь: нечистота, вонь от разного скота, а вдобавок ко всему узенькие лавки, на которых нельзя было прилечь матери, совершенно измученной от зимней дороги; но отец приставил кое-как скамейку и устроил ей местечко полежать; она ничего
не могла есть, только напилась чаю.
Мать простила, но со всем тем выгнала вон из нашей комнаты свою любимую приданую женщину и
не позволила ей
показываться на глаза, пока ее
не позовут, а мне она строго подтвердила, чтоб я никогда
не слушал рассказов слуг и
не верил им и что это все выдумки багровской дворни: разумеется, что тогда никакое сомнение в справедливости слов матери
не входило мне в голову.
Обогащенный многими новыми понятиями и чувствами, я принялся опять перечитывать свои книги и многое понял в них яснее прежнего, увидел даже то, чего прежде вовсе
не видал, а потому и самые книги
показались мне отчасти новыми.
Кажется, это было давно решено, и только скрывали от меня, чтобы
не дразнить понапрасну ребенка.
Отец
не успел мне рассказать хорошенько, что значит межевать землю, и я для дополнения сведений, расспросив мать, а потом Евсеича, в чем состоит межеванье, и
не узнав от них почти ничего нового (они сами ничего
не знали), составил себе, однако, кое-какое понятие об этом деле, которое
казалось мне важным и торжественным.
Такое отлучение от матери, через всю длину огромного дома, несмотря на уверения, что это необходимо для маменькиного здоровья, что жизнь будущего братца или сестрицы от этого зависит,
показалось мне вовсе
не нужным; только впоследствии я узнал настоящую причину этого удаления.
Я заметил, что мать
не только встревожена, но и нездорова; она положила нас к себе на постель, ласкала, целовала, и мне
показалось, что она даже плакала.
На этот раз ласки моего любимца Сурки были приняты мною благосклонно, и я,
кажется, бегал, прыгал и валялся по земле больше, чем он; когда же мы пошли в сад, то я сейчас спросил: «Отчего вчера нас
не пустили сюда?» — Живая Параша,
не подумав, отвечала: «Оттого, что вчера матушка очень стонали, и мы в саду услыхали бы их голос».
Наконец
не видавшись с матерью около недели, я увидел ее, бледную и худую, все еще лежащую в постели; зеленые гардинки были опущены, и потому, может быть, лицо ее
показалось мне еще бледнее.
Это меня очень смутило: одевать свое горячее чувство в более сдержанные, умеренные выражения я тогда еще
не умел; я должен был
показаться странным,
не тем, чем я был всегда, и мать сказала мне: «Ты, Сережа, совсем
не рад, что у тебя мать осталась жива…» Я заплакал и убежал.
Мать, в самом мрачном расположении духа, сидела в углу кареты; в другом углу сидел отец; он также
казался огорченным, но я заметил, что в то же время он
не мог без удовольствия смотреть на открывшиеся перед нашими глазами камышистые пруды, зеленые рощи, деревню и дом.
Отец с досадой отвечал: «Совестно было сказать, что ты
не хочешь быть их барыней и
не хочешь их видеть; в чем же они перед тобой виноваты?..» Странно также и неприятно мне
показалось, что в то время, когда отца вводили во владение и когда крестьяне поздравляли его шумными криками: «Здравствуй на многие лета, отец наш Алексей Степаныч!» — бабушка и тетушка, смотревшие в растворенное окно, обнялись, заплакали навзрыд и заголосили.
Кажется, еще ни одна книга
не возбуждала во мне такого участия и любопытства!
Я сам был удивлен,
не находя в книге того, что,
казалось мне, я читал в ней и что совершенно утвердилось в моей голове.
Я
не замедлил воспользоваться данным мне позволением и отправился с Евсеичем в залу, которая
показалась мне еще лучше, чем вчера, потому что я мог свободнее и подробнее рассмотреть живопись на стенах.
Диванная, в которую перешли мы из гостиной, уже
не могла поразить меня, хотя была убрана так же роскошно; но зато она понравилась мне больше всех комнат: широкий диван во всю внутреннюю стену и маленькие диванчики по углам, обитые яркой красной материей,
казались стоящими в зеленых беседках из цветущих кустов, которые были нарисованы на стенах.
Мне
показалось, что Александра Ивановна огорчилась такими словами, и, чтоб утешить ее, я поспешил сообщить, что Прасковья Ивановна и нас всех выслала и
не позволила мне называть себя бабушкой.
Если б мать
не сказала прежде, что Александра Ивановна
не понимает своей благодетельницы, то я бы поверил Александре Ивановне, потому что она
казалась мне такою умною, ласковою и правдивою.
Говела она
не всегда в Великий пост, а как ей вздумается, раза по два и по три в год,
не затрудняясь употребленьем скоромной пищи, если была нездорова; терпеть
не могла монахов и монахинь, и никогда черный клобук или черная камилавка
не смели
показываться ей на глаза.
В этом роде жизнь, с мелкими изменениями, продолжалась с лишком два месяца, и, несмотря на великолепный дом, каким он мне
казался тогда, на разрисованные стены, которые нравились мне больше картин и на которые я
не переставал любоваться; несмотря на старые и новые песни, которые часто и очень хорошо певала вместе с другими Прасковья Ивановна и которые я слушал всегда с наслаждением; несмотря на множество новых книг, читанных мною с увлечением, — эта жизнь мне очень надоела.
Я
казался, я должен был
казаться каким-то полоумным, помешанным; глаза у меня были дикие, я ничего
не видел, ничего
не слышал, что со мной говорили.
Несмотря, однако же, на все предосторожности, я как-то простудился, получил насморк и кашель и, к великому моему горю, должен был оставаться заключенным в комнатах, которые
казались мне самою скучною тюрьмою, о какой я только читывал в своих книжках; а как я очень волновался рассказами Евсеича, то ему запретили доносить мне о разных новостях, которые весна беспрестанно приносила с собой; к тому же мать почти
не отходила от меня.
Мне
казалось, что я до сих пор
не понимал,
не знал ей всей цены, что я
не достоин матери, которая несколько раз спасла мне жизнь, жертвуя своею.
Это был особый птичий мир, совсем
не похожий на тот, который под горою населял воды и болота, — и он
показался мне еще прекраснее.
Издали за ним шли три крестьянина за сохами; запряженные в них лошадки
казались мелки и слабы, но они,
не останавливаясь и без напряженного усилия, взрывали сошниками черноземную почву, рассыпая рыхлую землю направо и налево, разумеется,
не новь, а мякоть, как называлась там несколько раз паханная земля; за ними тащились три бороны с железными зубьями, запряженные такими же лошадками; ими управляли мальчики.
Мать равнодушно смотрела на зеленые липы и березы, на текущую вокруг нас воду; стук толчеи, шум мельницы, долетавший иногда явственно до нас, когда поднимался ветерок, по временам затихавший,
казался ей однообразным и скучным; сырой запах от пруда, которого никто из нас
не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она ушла домой, в свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами.
В тени кареты накрыли нам стол, составленный из досок, утвержденных на двух отрубках дерева, принесли скамеек с мельницы, и у нас устроился такой обед, которого вкуснее и веселее, как мне
казалось тогда,
не может быть на свете.
Флигель, в котором мы остановились, был точно так же прибран к приезду управляющего, как и прошлого года. Точно так же рыцарь грозно смотрел из-под забрала своего шлема с картины, висевшей в той комнате, где мы спали. На другой картине так же лежали синие виноградные кисти в корзине, разрезанный красный арбуз с черными семечками на блюде и наливные яблоки на тарелке. Но я заметил перемену в себе: картины, которые мне так понравились в первый наш приезд,
показались мне
не так хороши.