Неточные совпадения
Я все слышал и видел явственно и
не мог сказать ни одного слова,
не мог пошевелиться — и
вдруг точно проснулся и почувствовал себя лучше, крепче обыкновенного.
Сердце у меня опять замерло, и я готов был заплакать; но мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в детскую — читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть
вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и лестно, теперь
не утешила меня.
Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей;
вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой еще
не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
Я попросил позволения развести маленький огонек возле того места, где мы сидели, и когда получил позволение, то,
не помня себя от радости, принялся хлопотать об этом с помощью Ефрема, который в дороге
вдруг сделался моим как будто дядькой.
Еще полный новых и приятных впечатлений, я
вдруг перешел опять к новым если
не так приятным, зато
не менее любопытным впечатлениям: отец привел меня на мельницу, о которой я
не имел никакого понятия.
Мне жаль было
вдруг расстаться с ними, и я долго держал их в своей руке, но наконец принужден был бросить, сам
не знаю, как и когда.
Вдруг плач ребенка обратил на себя мое внимание, и я увидел, что в разных местах, между трех палочек, связанных вверху и воткнутых в землю, висели люльки; молодая женщина воткнула серп в связанный ею сноп, подошла
не торопясь, взяла на руки плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя.
Вдруг мать начала говорить, что
не лучше ли ночевать в Кармале, где воздух так сух, и что около Ика ночью непременно будет сыро.
Евсеич бегом побежал к отцу, а я остался с матерью и сестрой; мне
вдруг сделалось так легко, так весело, что, кажется, я еще и
не испытывал такого удовольствия.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали и поставили, а Параша повесила очень красивый,
не знаю, из какой материи, кажется, кисейный занавес; знаю только, что на нем были такие прекрасные букеты цветов, что я много лет спустя находил большое удовольствие их рассматривать; на окошки повесили такие же гардины — и комната
вдруг получила совсем другой вид, так что у меня на сердце стало веселее.
Мысль остаться в Багрове одним с сестрой, без отца и матери, хотя была
не новою для меня, но как будто до сих пор
не понимаемою; она
вдруг поразила меня таким ужасом, что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров
не понял, хотя и мог бы понять.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но
не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые
не были так ласковы к нам, как мне хотелось,
не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним
не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое
не по летам,
вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Иногда долго я
не верил словам моих преследователей и отвечал на них смехом, но
вдруг как-то начинал верить, оскорбляться насмешками, разгорячался, выходил из себя и дерзкими бранными словами, как умел, отплачивал моим противникам.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто
не пускает меня к себе в дом; на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать;
вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Дня через два, когда я
не лежал уже в постели, а сидел за столиком и во что-то играл с милой сестрицей, которая
не знала, как высказать свою радость, что братец выздоравливает, —
вдруг я почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться с ними, чтоб никто на меня
не сердился.
Вдруг Матвей Васильич заговорил таким сердитым голосом, какого у него никогда
не бывало, и с каким-то напевом: «
Не знаешь?
Вдруг две собаки показались на льду; но их суетливые прыжки возбудили
не жалость, а смех в окружающих меня людях, ибо все были уверены, что собаки
не утонут, а перепрыгнут или переплывут на берег.
Я думал, что мы уж никогда
не поедем, как
вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть
не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще
не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Только что мы успели запустить невод, как
вдруг прискакала целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы
не можем ловить рыбу в Белой, потому что воды ее сняты рыбаками; отец мой
не захотел ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы ни с чем должны были отправиться домой.
Я
не мог обратиться
вдруг к прежним своим занятиям и игрушкам, я считал уже себя устаревшим для них.
Все было тихо и спокойно в городе и в нашем доме, как
вдруг последовало событие, которое
не само по себе, а по впечатлению, произведенному им на всех без исключения, заставило и меня принять участие в общем волнении.
Сначала я слышал, как говорила моя мать, что
не надо ехать на бал к губернатору, и как соглашались с нею другие, и потом
вдруг все решили, что нельзя
не ехать.
Вдруг мы остановились, и через несколько минут эта остановка привела меня в беспокойство: я разбудил Парашу, просил и молил ее постучать в дверь, позвать кого-нибудь и спросить, что значит эта остановка; но Параша, обыкновенно всегда добрая и ласковая, недовольная тем, что я ее разбудил, с некоторою грубостью отвечала мне: «Никого
не достучишься теперь.
Вдруг мне послышался издали сначала плач; я подумал, что это мне почудилось… но плач перешел в вопль, стон, визг… я
не в силах был более выдерживать, раскрыл одеяло и принялся кричать так громко, как мог, сестрица проснулась и принялась также кричать.
Я еще ни о чем
не догадывался и был довольно спокоен, как
вдруг сестрица сказала мне: «Пойдем, братец, в залу, там дедушка лежит».
Я читал довольно долго, как
вдруг голос Евсеича, который, вошедши за мной, уже давно стоял и слушал, перервал меня: «
Не будет ли, соколик? — сказал он.
Я
не только любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как
вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто окаменеет на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в траву или жниву, — на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
Мне
вдруг стало жалко бабушку, и я сказал: «Надо бабушку утешать, чтоб ей
не было скучно».
Когда я стал пенять сестре, что она невнимательно слушает и
не восхищается моими описаниями, Параша
вдруг вмешалась и сказала: «Нечего и слушать.
Вдруг вошла какая-то толстая, высокая и немолодая женщина, которой я еще
не знал, и стала нас ласкать и целовать; ее называли Дарьей Васильевной; ее фамилии я и теперь
не знаю.
Я
вдруг обратился к матери с вопросом: «Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась и сказала: «Если б я знала, что ты
не спишь, то
не стала бы всего при тебе говорить, ты тут ничего
не понял и подумал, что Александра Ивановна жалуется на тетушку и что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки и кривое толкованье.
Всего же страннее было то, что иногда, помолясь усердно, она
вдруг уходила в начале или середине обедни, сказав, что больше ей
не хочется молиться, о чем Александра Ивановна говорила с особенным удивлением.
Отец
не мог
вдруг поверить, что лукояновский судья его обманет, и сам, улыбаясь, говорил: «Хорошо, Пантелей Григорьевич, посмотрим, как решится дело в уездном суде».
Утомленные, передрогшие от мокрети и голодные, люди,
не успевшие даже хорошенько разговеться, возвращались уже домой, как
вдруг крик молодого Болтуненка: «Нашел!» — заставил всех воротиться.
Поди чай, у нее и чаю и кофею мешки висят?..»
Вдруг Параша опомнилась и точно так же, как недавно Матрена, принялась целовать меня и мои руки, просить, молить, чтоб я ничего
не сказывал маменьке, что она говорила про тетушку.
Она вышла на маленькую полянку, остановилась и сказала: «Здесь непременно должны быть грузди, так и пахнет груздями, — и
вдруг закричала: — Ах, я наступила на них!» Мы с отцом хотели подойти к ней, но она
не допустила нас близко, говоря, что это ее грузди, что она нашла их и что пусть мы ищем другой слой.
Я принялся было усердно есть какое-то блюдо, которого я никогда прежде
не ел, как
вдруг на возвышении показались две девицы в прекрасных белых платьях, с голыми руками и шеей, все в завитых локонах; держа в руках какие-то листы бумаги, они подошли к самому краю возвышения, низко присели (я отвечал им поклоном) и принялись петь.
Я несколько лет сряду
не был болен, и
вдруг в глуши, в деревне, без всякой докторской помощи, в жару и бреду увидела мать своего первенца, любимца души своей…
Поведение тетушки Татьяны Степановны, или, лучше сказать, держанье себя с другими,
вдруг переменилось, по крайней мере, она казалась уже совершенно
не такою, какою была прежде.
Мать
не стала спорить, но через несколько дней, при мне, когда тетушка кинулась подать ей скамеечку под ноги, мать
вдруг ее остановила и сказала очень твердо: «Прошу вас, сестрица, никогда этого
не делать, если
не хотите рассердить меня.
Проснулся купец, а
вдруг опомниться
не может: всю ночь видел он во сне дочерей своих любезныих, хорошиих и пригожиих, и видел он дочерей своих старшиих: старшую и середнюю, что они веселым-веселехоньки, а печальна одна дочь меньшая, любимая; что у старшей и середней дочери есть женихи богатые и что сбираются они выйти замуж,
не дождавшись его благословения отцовского; меньшая же дочь любимая, красавица писаная, о женихах и слышать
не хочет, покуда
не воротится ее родимый батюшка; и стало у него на душе и радошно и
не радошно.