Неточные совпадения
Но
человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайловича Багрова рассказал мне с большими подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей
на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти, жизнь
человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений, — то я решился напечатать записанные мною рассказы.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря
на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось
на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как
человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив
на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
На другой день вдруг присылает он
человека за мною; меня повел сам отец.
Четверо гребцов сели в весла, перенесший меня
человек взялся за кормовое весло, оттолкнулись от берега шестом, все пятеро перевозчиков перекрестились, кормчий громко сказал: «Призывай бога
на помочь», и лодка полетела поперек реки, скользя по вертящейся быстрине, бегущей у самого берега, называющейся «стремя».
Я не могу забыть, как эти добрые
люди ласково, просто и толково отвечали мне
на мои бесчисленные вопросы и как они были благодарны, когда отец дал им что-то за труды.
Люди принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее
на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил огня
на большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый костер дров со стружками и лучиной — и пламя запылало.
Скоро я увидел, что один
человек мог легко перегонять этот плот с одного берега
на другой.
Я отвечал
на их поклоны множеством поклонов, хотя карета тронулась уже с места, и, высунувшись из окна, кричал: «Прощайте, прощайте!» Отец и мать улыбались, глядя
на меня, а я, весь в движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти
люди знают, как нас зовут?
Но я заметил, что для больших
людей так сидеть неловко потому, что они должны были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их
на воздухе, чтоб не задевать за землю; я же сидел
на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Когда мы выехали
на десятину, которую жали
человек с десять, говор прекратился, но зато шарканье серпов по соломе усилилось и наполняло все поле необыкновенными и неслыханными мною звуками.
Отец мой спросил: сколько
людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» — сказал: «Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Там были какие-то дикие и злые лошади, которые бросались
на незнакомых
людей.
Священник сказал, между прочим, что староста —
человек подвластный, исполняет, что ему прикажут, и прибавил с улыбкой, что «един бог без греха и что жаль только, что у Мироныча много родни
на селе и он до нее ласков».
Отрывая вдруг
человека от окружающей его среды, все равно, любезной ему или даже неприятной, от постоянно развлекающей его множеством предметов, постоянно текущей разнообразной действительности, она сосредоточивает его мысли и чувства в тесный мир дорожного экипажа, устремляет его внимание сначала
на самого себя, потом
на воспоминание прошедшего и, наконец,
на мечты и надежды — в будущем; и все это делается с ясностью и спокойствием, без всякой суеты и торопливости.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых
людей мало
на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно,
люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но
на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Мы остановились возле околицы, чтоб послать в Кармалу для закупки овса и съестных припасов, которые
люди наши должны были привезти нам
на ночевку, назначенную
на берегу реки Ик.
Уж
на третий день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней
человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря
на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим
людям, увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от дядей и от близких друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Трудно было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем
на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим
человеком.
Вдруг две собаки показались
на льду; но их суетливые прыжки возбудили не жалость, а смех в окружающих меня
людях, ибо все были уверены, что собаки не утонут, а перепрыгнут или переплывут
на берег.
Отец мой говорил, что
на нем могли бы усесться
человек двадцать.
Наконец выбрали и накидали целые груды мокрой сети, то есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по мели, что принуждены были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько
человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали
на берег, вытряхивали
на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню
на берег.
Правда, недалеко от дому протекала очень рыбная и довольно сильная река Уршак,
на которой пониже деревни находилась большая мельница с широким прудом, но и река мне не понравилась, во-первых, потому, что вся от берегов проросла камышами, так что и воды было не видно, а во-вторых, потому, что вода в ней была горька и не только
люди ее не употребляли, но даже и скот пил неохотно.
Без А. П. Мансурова, этого добрейшего и любезнейшего из
людей, охоты не клеились, хотя была и тоня, только днем, а не ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили
на охоту с ружьями и удили целым обществом
на озере.
Человек в зрелом возрасте, вероятно, страшится собственного впечатления: вид покойника возмутит его душу и будет преследовать его воображение; но тогда я положительно боялся и был уверен, что дедушка, как скоро я взгляну
на него,
на минуту оживет и схватит меня.
Вдруг поднялся глухой шум и топот множества ног в зале, с которым вместе двигался плач и вой; все это прошло мимо нас… и вскоре я увидел, что с крыльца, как будто
на головах
людей, спустился деревянный гроб; потом, когда тесная толпа раздвинулась, я разглядел, что гроб несли мой отец, двое дядей и старик Петр Федоров, которого самого вели под руки; бабушку также вели сначала, но скоро посадили в сани, а тетушки и маменька шли пешком; многие, стоявшие
на дворе, кланялись в землю.
Параша отвечала: «Да вот сколько теперь батюшка-то ваш роздал крестьян, дворовых
людей и всякого добра вашим тетушкам-то, а все понапрасну; они всклепали
на покойника; они точно просили, да дедушка отвечал: что брат Алеша даст, тем и будьте довольны.
Впоследствии понял я высокий смысл этих простых слов, которые успокоивают всякое волненье, усмиряют всякий человеческий ропот и под благодатною силою которых до сих пор живет православная Русь. Ясно и тихо становится
на душе
человека, с верою сказавшего и с верою услыхавшего их.
Когда мы приехали
на десятины, то увидели, что несколько
человек крестьян длинными вилами накладывают воза и только увязывают и отпускают их.
На каждой клади стояло по четыре
человека, они принимали снопы, которые подавались
на вилах, а когда кладь становилась высока, — вскидывались по воздуху ловко и проворно; еще с большею ловкостью и проворством ловили снопы
на лету стоявшие
на кладях крестьяне.
А вот как: Михайла Максимыч Куролесов, через год после своей женитьбы
на двоюродной сестре моего дедушки, заметил у него во дворне круглого сироту Пантюшку, который показался ему необыкновенно сметливым и умным; он предложил взять его к себе для обучения грамоте и для образования из него делового
человека, которого мог бы мой дедушка употреблять, как поверенного, во всех соприкосновениях с земскими и уездными судами: дедушка согласился.
В Москве он женился
на мещанке, красавице и с хорошим приданым, Наталье Сергеевой, которая, по любви или по уважению к талантам Пантелея Григорьева, не побоялась выйти за крепостного
человека.
Я получил было неприятное впечатление от слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув
на залу, я был поражен ее великолепием: стены были расписаны яркими красками,
на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и
люди,
на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во многих местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
Я смутился еще более и сообщил мое недоумение Евсеичу; он сам попробовал посмотреть
на картину с разных сторон, сам заметил и дивился ее странному свойству, но в заключение равнодушно сказал: «Уж так ее живописец написал, что она всякому
человеку в глаза глядит».
Какие
на них были набраны птицы, звери и даже
люди!
Прасковья Ивановна тоже ее любила и постоянно сидела или лежала в ней
на диване, когда общество было не так многочисленно и состояло из коротко знакомых
людей.
Александра Ивановна также явилась к своей должности — занимать гостей, которых
на этот раз было
человек пятнадцать.
На все его представленья и требованья, что «надобно же детям кушать», не обращали никакого вниманья, а казначей,
человек смирный, но нетрезвый, со вздохом отвечал: «Да что же мне делать, Ефрем Евсеич?
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные
люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе
на шею мужа, который из денег женился бы
на ней,
на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
К этому мать прибавила от себя, что, конечно, никто лучше самой Прасковьи Ивановны не узнал
на опыте, каково выйти замуж за
человека, который женится
на богатстве.
Если попадался
на глаза Прасковье Ивановне пьяный лакей или какой-нибудь дворовый
человек, она сейчас приказывала Михайлушке отдать виноватого в солдаты; не годится — спустить в крестьяне.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что
люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела
на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении
на беспредельных морях,
на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все понимаешь; как ты об этом думаешь, друг мой?» — и тому подобные выражения, которыми мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать
на окружающих меня
людей.
Несмотря
на утро и еще весеннюю свежесть, все
люди были в одних рубашках, босиком и с непокрытыми головами.
Глядя
на эти правильно и непрерывно движущиеся фигуры
людей и лошадей, я забыл окружающую меня красоту весеннего утра.
Отец пошел
на вспаханную, но еще не заборонованную десятину, стал что-то мерить своей палочкой и считать, а я, оглянувшись вокруг себя и увидя, что в разных местах много
людей и лошадей двигались так же мерно и в таком же порядке взад и вперед, — я крепко задумался, сам хорошенько не зная о чем.
Не так-то были в стары веки
На слезы скупы человеки,
Но
люди были ли тогда?
Человек сорок крестьян косили, выстроясь в одну линию, как по нитке: ярко блестя
на солнце, взлетали косы, и стройными рядами ложилась срезанная густая трава.
Передо мною открылось возвышение,
на котором сидело множество
людей, державших в руках неизвестные мне инструменты.
Держа ложку в руке, я превратился сам в статую и смотрел, разиня рот и выпуча глаза,
на эту кучу
людей, то есть
на оркестр, где все проворно двигали руками взад и вперед, дули ртами и откуда вылетали чудные, восхитительные волшебные звуки, то как будто замиравшие, то превращавшиеся в рев бури и даже громовые удары…