Неточные совпадения
Но человек часто думает ошибочно: внук Степана Михайловича Багрова рассказал мне с
большими подробностями историю своих детских годов; я записал его рассказы с возможною точностью, а как они служат продолжением «Семейной хроники», так счастливо обратившей
на себя внимание читающей публики, и как рассказы эти представляют довольно полную историю дитяти, жизнь человека в детстве, детский мир, созидающийся постепенно под влиянием ежедневных новых впечатлений, — то я решился напечатать записанные мною рассказы.
Все было незнакомо мне: высокая,
большая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; яркое, кажется летнее, солнце только что всходит и сквозь окно с правой стороны, поверх рединного полога, который был надо мною опущен, ярко отражается
на противоположной стене…
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного
большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря
на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось
на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив
на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Нашу карету и повозку стали грузить
на паром, а нам подали
большую косную лодку,
на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с берега
на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою мать и няньку с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня
на руки и понес прямо по воде в лодку, а отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
Мы вошли широкими воротами в какое-то длинное строение;
на обе стороны тянулись коридоры, где направо и налево, в особых отгородках, стояли старые
большие и толстые лошади, а в некоторых и молодые, еще тоненькие.
Но я заметил, что для
больших людей так сидеть неловко потому, что они должны были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их
на воздухе, чтоб не задевать за землю; я же сидел
на роспусках почти с ногами, и трава задевала только мои башмаки.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало
на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но
на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает
большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают
большие барыши.
Ведь он опять так же взволнуется, как
на Деме!» Тут я получил употребление языка и принялся горячо уверять, что буду совершенно спокоен; мать с
большим неудовольствием сказала: «Ступай, но чтоб до заката солнца ты был здесь».
Рано поднявшись, довольно рано приехали мы и
на кормежку в
большое мордовское селение Коровино.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали и поставили, а Параша повесила очень красивый, не знаю, из какой материи, кажется, кисейный занавес; знаю только, что
на нем были такие прекрасные букеты цветов, что я много лет спустя находил
большое удовольствие их рассматривать;
на окошки повесили такие же гардины — и комната вдруг получила совсем другой вид, так что у меня
на сердце стало веселее.
Больше ничего не помню; знаю только, что содержание состояло из любви пастушки к пастуху, что бабушка сначала не соглашалась
на их свадьбу, а потом согласилась. С этого времени глубоко запала в мой ум склонность к театральным сочинениям и росла с каждым годом.
Из рассказов их и разговоров с другими я узнал, к
большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств
на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде были в
большой милости, сидели теперь у печки
на стульях, а мы у дедушки
на кровати; видя, что он не обращает
на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась молчать и не принимая участия в наших разговорах, уходили потихоньку из комнаты в девичью, где было им гораздо веселее.
Здоровье моей матери видимо укреплялось, и я заметил, что к нам стало ездить гораздо
больше гостей, чем прежде; впрочем, это могло мне показаться: прошлого года я был еще мал, не совсем поправился в здоровье и менее обращал внимания
на все происходившее у нас в доме.
Катерина имела привычку хвалить в глаза и осыпать самыми униженными ласками всех господ, и
больших и маленьких, а за глаза говорила совсем другое; моему отцу и матери она жаловалась и ябедничала
на всех наших слуг, а с ними очень нехорошо говорила про моего отца и мать и чуть было не поссорила ее с Парашей.
Мать, которая страдала
больше меня, беспрестанно подходила к дверям, чтоб слышать, что я говорю, и смотреть
на меня в дверную щель; она имела твердость не входить ко мне до обеда.
«Верно, он меня
больше любит, — подумал я, — и, конечно, за то, что у меня оба глаза здоровы, а у бедного Андрюши один глаз выпятился от бельма и похож
на какую-то белую пуговицу».
Евсеич отдал нас с рук
на руки Матвею Васильичу, который взял меня за руку и ввел в
большую неопрятную комнату, из которой несся шум и крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, — комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная
на каких-то подставках,
большая черная четвероугольная доска; у доски стоял мальчик с обвостренным мелом в одной руке и с грязной тряпицей в другой.
Учителя другого в городе не было, а потому мать и отец сами исправляли его должность; всего
больше они смотрели за тем, чтоб я писал как можно похожее
на прописи.
Мать опять отпустила меня
на короткое время, и, одевшись еще теплее, я вышел и увидел новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался, ломался
на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна
на другую,
большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались
на мелкие куски и с треском погружались в воду.
Потом мы поднялись
на довольно крутой пригорок,
на ровной поверхности которого стояло несколько новых и старых недостроенных изб; налево виднелись длинная полоса воды, озеро Киишки и противоположный берег, довольно возвышенный, а прямо против нас лежала разбросанная
большая татарская деревня так называемых «мещеряков».
Отец взял самую
большую, с крепкою лесою, насадил какого-то необыкновенно толстого червяка и закинул как можно дальше: ему хотелось поймать крупную рыбу; мы же с Евсеичем удили
на средние удочки и
на маленьких навозных червячков.
У нас поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья моих детских порывов, а потому отец, сказав: «Нет, здесь с вами ничего не выудишь хорошего», — сел в лодку, взял свою
большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил
на дно веревку с камнем, привязанную к лодке, и стал удить.
Как нарочно, для подтвержденья слов моего отца, что с нами ничего хорошего не выудишь, у него взяла какая-то
большая рыба; он долго возился с нею, и мы с Евсеичем, стоя
на мостках, принимали живое участие.
Отец поспешно исполнил его просьбу: поднял камень в лодку и, гребя веслом то направо, то налево, скоро догнал Евсеичево удилище, вытащил очень
большого окуня, не отцепляя положил его в лодку и привез к нам
на мостки.
Отец воротился, когда уже стало темно; он поймал еще двух очень
больших лещей и уверял, что клев не прекращался и что он просидел бы всю ночь
на лодке, если б не боялся встревожить нас.
«Боже мой, — подумал я, — когда я буду
большой, чтоб проводить целые ночи с удочкой и Суркой
на берегу реки или озера?..» — потому что лодки я прибаивался.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без
больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести
на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
На дворе поставили
большую новую белую калмыцкую кибитку; боковые войлочные стенки можно было поднять, и решетчатая кибитка тогда представляла вид огромного зонтика с круглым отверстием вверху.
Затеяли
большую рыбную ловлю неводом; достали невод, кажется, у башкирцев, а также еще несколько лодок; две из них побольше связали вместе, покрыли поперек досками, приколотили доски гвоздями и таким образом сделали маленький паром с лавочкой,
на которой могли сидеть дамы.
Мансуров и мой отец горячились
больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря
на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Рыбы поймали такое множество, какого не ожидали, и потому послали за телегой; по
большей части были серебряные и золотые лещи, ярко блиставшие
на лунном свете; попалось также довольно крупной плотвы, язей и окуней; щуки, жерехи и головли повыскакали, потому что были вороваты, как утверждали рыбаки.
Правда, недалеко от дому протекала очень рыбная и довольно сильная река Уршак,
на которой пониже деревни находилась
большая мельница с широким прудом, но и река мне не понравилась, во-первых, потому, что вся от берегов проросла камышами, так что и воды было не видно, а во-вторых, потому, что вода в ней была горька и не только люди ее не употребляли, но даже и скот пил неохотно.
Более всего любил я смотреть, как мать варила варенье в медных блестящих тазах
на тагане, под которым разводился огонь, — может быть, потому, что снимаемые с кипящего таза сахарные пенки
большею частью отдавались нам с сестрицей; мы с ней обыкновенно сидели
на земле, поджав под себя ноги, нетерпеливо ожидая, когда масса ягод и сахара начнет вздуваться, пузыриться и покрываться беловатою пеленою.
Я прогневался
на В.** еще
больше: зачем он радуется, когда все огорчены.
На другой день к обеду действительно все сборы были кончены, возок и кибитка уложены, дожидались только отцова отпуска. Его принесли часу в третьем. Мы должны были проехать несколько станций по
большой Казанской дороге, а потому нам привели почтовых лошадей, и вечером мы выехали.
Проснувшись
на другой день поутру, я подумал, что еще рано; в возке у нас был рассвет или сумерки, потому что стеклышки еще
больше запушило.
Тут мне объяснили, что, проехав две с половиной станции, мы своротили с
большой дороги и едем теперь уже не
на тройке почтовых лошадей в ряд, а тащимся гусем по проселку
на обывательских подводах.
Вид в снегах быстро бегущей реки, летняя кухня
на острову, высокие к ней переходы, другой остров с
большими и стройными деревьями, опушенными инеем, а вдали выпуклоутесистая Челяевская гора — вся эта картина произвела
на меня приятное, успокоительное впечатление.
Я с волнением дожидался того времени, когда начнут стлать постели, и почувствовал
большую радость, увидя, что мои подушки кладут
на маменькину постель.
На этот раз ласки моего любимца Сурки были приняты мною благосклонно, и я, кажется, бегал, прыгал и валялся по земле
больше, чем он; когда же мы пошли в сад, то я сейчас спросил: «Отчего вчера нас не пустили сюда?» — Живая Параша, не подумав, отвечала: «Оттого, что вчера матушка очень стонали, и мы в саду услыхали бы их голос».
Но я также любил смотреть, как охотник, подбежав к ястребу, став
на колени и осторожно наклонясь над ним, обмяв кругом траву и оправив его распущенные крылья, начнет бережно отнимать у него перепелку; как потом полакомит ястреба оторванной головкой и снова пойдет за новой добычей; я любил смотреть, как охотник кормит своего ловца, как ястреб щиплет перья и пух, который пристает к его окровавленному носу, и как он отряхает, чистит его об рукавицу охотника; как ястреб сначала жадно глотает
большие куски мяса и даже небольшие кости и, наконец, набивает свой зоб в целый кулак величиною.
Я и прежде сам замечал
большую перемену в бабушке; но особенное вниманье мое
на эту перемену обратил разговор отца с матерью, в который я вслушался, читая свою книжку.
С самого Парашина, чему прошло уже два года, я не бывал в хлебном поле и потому с
большою радостью уселся возле отца
на роспусках.
Отец объяснил мне, что бо́льшая часть крестьян работает теперь
на гумне и что мы скоро увидим их работу.
На каждой клади стояло по четыре человека, они принимали снопы, которые подавались
на вилах, а когда кладь становилась высока, — вскидывались по воздуху ловко и проворно; еще с
большею ловкостью и проворством ловили снопы
на лету стоявшие
на кладях крестьяне.
Опасаясь худших последствий, я, хотя неохотно, повиновался и в последние дни нашего пребывания у Чичаговых еще с
большим вниманием слушал рассказы старушки Мертваго, еще с
большим любопытством расспрашивал Петра Иваныча, который все
на свете знал, читал, видел и сам умел делать; в дополненье к этому он был очень весел и словоохотен.
Я как теперь гляжу
на него: высокий ростом, благообразный лицом, с длинными русыми волосами, в которых трудно было разглядеть седину, в длинном сюртуке горохового цвета с огромными медными пуговицами, в синих пестрых чулках с красными стрелками и башмаках с
большими серебряными пряжками, опирался он
на камышовую трость с вызолоченным набалдашником.
Я не стану описывать нашей дороги: она была точно так же скучна и противна своими кормежками и ночевками, как и прежние; скажу только, что мы останавливались
на целый день в
большой деревне Вишенки, принадлежащей той же Прасковье Ивановне Куролесовой.
Я получил было неприятное впечатление от слов, что моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув
на залу, я был поражен ее великолепием: стены были расписаны яркими красками,
на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди,
на потолке висели две
большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во многих местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.