Неточные совпадения
Когда мы стали подплывать
к другому, отлогому берегу и, по мелкому месту, пошли на шестах
к пристани, я уже совершенно опомнился, и мне стало так весело, как никогда не бывало.
Один из гребцов соскочил в воду, подвел лодку за носовую веревку
к пристани и крепко привязал
к причалу;
другой гребец сделал то же с кормою, и мы все преспокойно вышли на пристань.
Спуск в широкую зеленую долину был крут и косогорист; надобно было тормозить карету и спускаться осторожно; это замедление раздражало мою нетерпеливость, и я бросался от одного окошка
к другому и суетился, как будто мог ускорить приближение желанной кормежки.
Другой табун,
к которому, как говорили, и приближаться надо было с осторожностью, осматривал только мой отец, и то ходил
к нему пешком вместе с пастухами.
К матери моей пришло еще более крестьянских баб, чем
к отцу крестьян: одни тоже с разными просьбами об оброках, а
другие с разными болезнями.
Я ту же минуту, однако, почувствовал, что они не так были ласковы с нами, как
другие городские дамы, иногда приезжавшие
к нам.
Это было поручено тетушке Татьяне Степановне, которая все-таки была подобрее
других и не могла не чувствовать жалости
к слезам больной матери, впервые расстающейся с маленькими детьми.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее
к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с
другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы
к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце
к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал
к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Бедная слушательница моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви из чурочек или дома, в которых хозяевами были ее куклы; самая любимая ее игра была игра «в гости»: мы садились по разным углам, я брал
к себе одну или две из ее кукол, с которыми приезжал в гости
к сестрице, то есть переходил из одного угла в
другой.
На
другой день, когда мы пришли здороваться
к дедушке, он довольно сурово сказал мне: «Я слышу, что ты все хнычешь, ты плакса, а глядя на тебя, и козулька плачет.
Милая моя сестрица была так смела, что я с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом с такими же восклицаниями перебегала от матери
к дедушке,
к отцу,
к бабушке и
к другим; даже вскарабкалась на колени
к дедушке.
Из рассказов их и разговоров с
другими я узнал,
к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей матери, но зато нашел
другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня
к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем
к другим людям, увидел
другие лица, услышал
другие речи и голоса, когда увидел любовь
к себе от дядей и от близких
друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Из военных гостей я больше всех любил сначала Льва Николаевича Энгельгардта: по своему росту и дородству он казался богатырем между
другими и
к тому же был хорош собою.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на
другой день, видя, что я не подхожу
к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил
к полковнику без особенного приказания матери, и то со слезами.
Когда надоело дразнить меня солдатством, да я и привык
к тому и не так уже раздражался, отыскали
другую, не менее чувствительную во мне струну.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью
других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь
к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Усадьба состояла из двух изб: новой и старой, соединенных сенями; недалеко от них находилась людская изба, еще не покрытая; остальную часть двора занимала длинная соломенная поветь вместо сарая для кареты и вместо конюшни для лошадей; вместо крыльца
к нашим сеням положены были два камня, один на
другой; в новой избе не было ни дверей, ни оконных рам, а прорублены только отверстия для них.
Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его уже не так противным, как прежде, но я чувствовал
к нему непреодолимое отвращение, по крайней мере, уверял в том и себя и
других, и хотя матери моей очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ и все думали, что от него потолстею, но я отбился.
Сначала я слышал, как говорила моя мать, что не надо ехать на бал
к губернатору, и как соглашались с нею
другие, и потом вдруг все решили, что нельзя не ехать.
На
другой день
к обеду действительно все сборы были кончены, возок и кибитка уложены, дожидались только отцова отпуска. Его принесли часу в третьем. Мы должны были проехать несколько станций по большой Казанской дороге, а потому нам привели почтовых лошадей, и вечером мы выехали.
Проходить
к ним надобно было через коридор и через девичью, битком набитую множеством горничных девушек и девчонок; их одежда поразила меня: одни были одеты в полосущатые платья,
другие в телогрейки с юбками, а иные были просто в одних рубашках и юбках; все сидели за гребнями и пряли.
Вид в снегах быстро бегущей реки, летняя кухня на острову, высокие
к ней переходы,
другой остров с большими и стройными деревьями, опушенными инеем, а вдали выпуклоутесистая Челяевская гора — вся эта картина произвела на меня приятное, успокоительное впечатление.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило
к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как
другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела, то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Предполагаемая поездка
к бабушке Куролесовой в Чурасово и продолжительное там гощенье матери также не нравилось; она еще не знала Прасковьи Ивановны и думала, что она такая же, как и вся родня моего отца; но впоследствии оказалось совсем
другое.
Сестрица с маленьким братцем остались у бабушки; отец только проводил нас и на
другой же день воротился в Багрово,
к своим хозяйственным делам.
Уже подъезжая
к нему, я увидел, что это совсем
другое, совсем не то, что видал я прежде.
«Я тебя давно знаю, — проговорила она как-то резко, — успеем поздороваться, а вот дай мне хорошенько разглядеть твою жену!» Наконец, она сказала: «Ну, кажется, мы
друг друга полюбим!» — и обратилась
к моему отцу, обняла его очень весело и что-то шепнула ему на ухо.
Подойдя близко
к канаве, они остановились, что-то говорили, махали руками, и видно было, что Василий указывал в
другую сторону.
Бугуруслан был хотя не широк, но очень быстр, глубок и омутист; вода еще была жирна, по выражению мельников, и пруд
к вечеру стал наполняться, а в ночь уже пошла вода в кауз; на
другой день поутру замолола мельница, и наш Бугуруслан сделался опять прежнею глубокою, многоводной рекой.
Горячо хвалил Державина и в то же время подшучивал над ним; одного только Дмитриева хвалил, хотя не горячо, но безусловно;
к сожалению, я почти не знал ни того, ни
другого.
Другие червячки жили долго и превращались иногда,
к великой нашей радости, в хризалиды или куколки.
Кроме отворенных пустых сундуков и привешенных
к потолку мешков, на полках, которые тянулись по стенам в два ряда, стояло великое множество всякой всячины, фаянсовой и стеклянной посуды, чайников, молочников, чайных чашек, лаковых подносов, ларчиков, ящичков, даже бутылок с новыми пробками; в одном углу лежал громадный пуховик, или, лучше сказать, мешок с пухом; в
другом — стояла большая новая кадушка, покрытая белым холстом; из любопытства я поднял холст и с удивлением увидел, что кадушка почти полна колотым сахаром.
Она вышла на маленькую полянку, остановилась и сказала: «Здесь непременно должны быть грузди, так и пахнет груздями, — и вдруг закричала: — Ах, я наступила на них!» Мы с отцом хотели подойти
к ней, но она не допустила нас близко, говоря, что это ее грузди, что она нашла их и что пусть мы ищем
другой слой.
Флигель, в котором мы остановились, был точно так же прибран
к приезду управляющего, как и прошлого года. Точно так же рыцарь грозно смотрел из-под забрала своего шлема с картины, висевшей в той комнате, где мы спали. На
другой картине так же лежали синие виноградные кисти в корзине, разрезанный красный арбуз с черными семечками на блюде и наливные яблоки на тарелке. Но я заметил перемену в себе: картины, которые мне так понравились в первый наш приезд, показались мне не так хороши.
Страх одолел меня, и я прибегнул
к обыкновенному моему успокоительному средству, то есть зажмурил глаза и открыл их уже на
другом берегу Волги.
Позвал честной купец
к себе
другую дочь, середнюю, рассказал ей все, что с ним приключилося, все от слова до слова, и спросил: хочет ли она избавить его от смерти лютыя и поехать жить
к зверю лесному, чуду морскому?
К голосу моему попривыкла ты; мы живем с тобой в дружбе, согласии,
друг со
другом, почитай, не разлучаемся, и любишь ты меня за мою любовь
к тебе несказанную, а увидя меня страшного и противного, возненавидишь ты меня несчастного, прогонишь ты меня с глаз долой, а в разлуке с тобой я умру с тоски».
День проходит, как единый час,
другой день проходит, как минуточка, а на третий день стали уговаривать меньшую сестру сестры старшие, чтоб не ворочалась она
к зверю лесному, чуду морскому.