Неточные совпадения
С этих пор щенок по целым часам со мной не расставался; кормить его по нескольку раз в
день сделалось
моей любимой забавой; его назвали Суркой, он сделался потом небольшой дворняжкой и жил у нас семнадцать лет, разумеется, уже не в комнате, а на дворе, сохраняя всегда необыкновенную привязанность ко мне и к
моей матери.
Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку,
моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в
день.
Няньку
мою она прогнала и несколько
дней не позволяла ей входить в нашу детскую.
Я всякий
день читал свою единственную книжку «Зеркало добродетели»
моей маленькой сестрице, никак не догадываясь, что она еще ничего не понимала, кроме удовольствия смотреть картинки.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение мать сочла почему-то для
моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было в самом
деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал, что
дело уладилось: денег дал тот же
мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
День был очень жаркий, и мы, отъехав верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для того, чтоб мать
моя не слишком утомилась от перевоза через реку и переезда.
Столько увидел и узнал я в этот
день, что детское
мое воображение продолжало представлять мне в каком-то смешении все картины и образы, носившиеся предо мною.
Мать весело разговаривала с нами, и я неумолкаемо болтал о вчерашнем
дне; она напомнила мне о
моих книжках, и я признался, что даже позабыл о них.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец
мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском
деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Отец
мой выбрал место для уженья, и они оба с Евсеичем скоро принялись за
дело.
Я притворился спящим; но в самом
деле заснул уже тогда, когда заснула
моя мать.
После обеда дедушка зашел к
моей матери, которая лежала в постели и ничего в этот
день не ела.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом
деле больна
моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Тут-то мы еще больше сжились с милой
моей сестрицей, хотя она была так еще мала, что я не мог вполне
разделять с ней всех
моих мыслей, чувств и желаний.
Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится и что ее ждут каждый
день; но я был так убежден в
моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным словам и упорно повторял один и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
Прошло еще два
дня; тоска
моя еще более усилилась, и я потерял всякую способность чем-нибудь заниматься.
Понимая
дело только вполовину, я, однако, догадывался, что маменька гневается за нас на дедушку, бабушку и тетушку и что
мой отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение, что мы должны скоро уехать, в чем и не ошибся.
Я стал в тупик; мне приходило даже в голову: уж в самом
деле не солгал ли я на няньку Агафью; но Евсеич, который в глаза уличал ее, что она все бегала по избам, успокоил
мою робкую ребячью совесть.
Это были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и
мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые были дружны с
моими дядями, бывали у нас каждый
день; доктор Авенариус — также: это был давнишний друг нашего дома.
Иногда гости приезжали обедать, и боже
мой! как хлопотала
моя мать с поваром Макеем, весьма плохо разумевшим свое
дело.
Волков на другой
день, чтоб поддержать шутку, сказал мне с важным видом, что батюшка и матушка согласны выдать за него
мою сестрицу и что он просит также
моего согласия.
Итак, все
мое детское общество, кроме приезжавших иногда маленьких гостей Княжевичей и Мансуровых, с которыми мы очень много играли и резвились, ограничивалось обществом
моей милой сестрицы, которая, становясь умнее с каждым
днем, могла уже более
разделять все
мои наклонности, впечатления и забавы.
С этого
дня Белая сделалась постоянным предметом
моих наблюдений.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая
моя сестрица
разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более
моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Вот оно наконец
мое давно желанное и жданное великолепное озеро, в самом
деле великолепное!
Чистая, прозрачная вода, местами очень глубокая, белое песчаное
дно, разнообразное чернолесье, отражавшееся в воде как в зеркале и обросшее зелеными береговыми травами, все вместе было так хорошо, что не только я, но и отец
мой, и Евсеич пришли в восхищение.
У нас поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от
моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья
моих детских порывов, а потому отец, сказав: «Нет, здесь с вами ничего не выудишь хорошего», — сел в лодку, взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на
дно веревку с камнем, привязанную к лодке, и стал удить.
На другой
день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом с милой
моей сестрицей, мы встали бодры и веселы. Мать с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли; с вечера натерли мне лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
Одна из семи жен Мавлютки была тут же заочно назначена в эту должность: она всякий
день должна была приходить к нам и приводить с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей посуде, на глазах у
моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса.
Мансуров и
мой отец горячились больше всех; отец
мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому
дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
На другой
день Мансуров ходил на охоту с ружьем также вместе с
моим отцом; с ними было две легавых собаки, привезенных Мансуровым.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через несколько
дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица
моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень не понравилось, чего и ожидать было должно по
моему нежеланью туда ехать; но и в самом
деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке.
Самое любимое
мое дело было читать ей вслух «Россиаду» и получать от нее разные объяснения на не понимаемые мною слова и целые выражения.
Скоро прошел короткий зимний
день, и ночная темнота, ранее обыкновенного наступавшая в возке, опять нагнала страхи и печальные предчувствия на
мою робкую душу, и, к сожалению, опять недаром.
Она приходила также обнимать, целовать и благодарить
мою мать, которая, однако, никаких благодарностей не принимала и возражала, что это
дело до нее вовсе не касается.
Через несколько
дней страх
мой совершенно прошел.
Где мне управлять мужским хозяйством:
мое дело вдовье и старушечье; я плоха, а Танюша человек молодой, да мы и не смыслим.
С лишком год прошел после неудачной
моей попытки учить грамоте милую
мою сестрицу, и я снова приступил к этому важному и еще неблагодарному для меня
делу, неуспех которого меня искренне огорчал.
Сестрица
моя выучивала три-четыре буквы в одно утро, вечером еще знала их, потому что, ложась спать, я делал ей всегда экзамен; но на другой
день поутру она решительно ничего не помнила.
На другой
день догадка
моя подтвердилась: мать точно была больна; этого уже не скрывали от нас.
Я сейчас стал проситься к маменьке, и просился так неотступно, что Евсеич ходил с
моей просьбой к отцу; отец приказал мне сказать, чтоб я и не думал об этом, что я несколько
дней не увижу матери.
Алена Максимовна, видя, что мы такие умные дети, ходим на цыпочках и говорим вполголоса, обещала всякий
день пускать нас к братцу именно тогда, когда она будет его
мыть.
Мы по-прежнему ходили к нему всякий
день и видели, как его
мыли; но сначала я смотрел на все без участья: я мысленно жил в спальной у
моей матери, у кровати больной.
Удивление
мое к этому человеку, необыкновенному по уму и дарованьям, росло с каждым
днем.
Это был человек гениальный в своем
деле; но как мог образоваться такой человек у
моего покойного дедушки, плохо знавшего грамоте и ненавидевшего всякие тяжбы?
Вот этот-то Пантелей часто стоял перед
моим отцом, слушая бумаги и рассуждая о
делах, которые отец намеревался начать.
Матери
моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это могли жить в такой мурье и где тут помещались?» В самом
деле, трудно было отгадать, где тут могло жить целое семейство, в том числе пять дочерей.
Через несколько
дней Миницкие сделались друзьями с
моим отцом и матерью.