Неточные совпадения
Бедная слушательница моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви из чурочек или дома, в которых хозяевами
были ее куклы; самая любимая ее игра
была игра «в
гости»: мы садились по разным углам, я брал к себе одну или две из ее кукол, с которыми приезжал в
гости к сестрице, то
есть переходил из одного угла в другой.
Она привезла с собою двух дочерей, которые
были постарше меня; она оставила их
погостить у дедушки с бабушкой и сама дня через три уехала.
Наконец мы совсем уложились и собрались в дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что уж время позднее, а то бы еще с недельку надо вам
погостить. Невестыньке с детьми
было беспокойно жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас очень полюбили, и мне всех
было жаль, особенно дедушку.
В доме нас встретили неожиданные
гости, которым мать очень обрадовалась: это
были ее родные братья, Сергей Николаич и Александр Николаич; они служили в военной службе, в каком-то драгунском полку, и приехали в домовой отпуск на несколько месяцев.
Здоровье моей матери видимо укреплялось, и я заметил, что к нам стало ездить гораздо больше
гостей, чем прежде; впрочем, это могло мне показаться: прошлого года я
был еще мал, не совсем поправился в здоровье и менее обращал внимания на все происходившее у нас в доме.
Я помню, что
гости у нас тогда бывали так веселы, как после никогда уже не бывали во все остальное время нашего житья в Уфе, а между тем я и тогда знал, что мы всякий день нуждались в деньгах и что все у нас в доме
было беднее и хуже, чем у других.
Из военных
гостей я больше всех любил сначала Льва Николаевича Энгельгардта: по своему росту и дородству он казался богатырем между другими и к тому же
был хорош собою.
Мать, удостоверившись, что мои ноги и платье сухи,
напоила меня чаем и уложила спать под один полог с сестрицей, которая давно уже спала, а сама воротилась к
гостям.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала
пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а
гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Наконец
гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где
гостил Мансуров с женою и детьми. Я
был рад, что уехали
гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она
была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Однако всем
было весело, кроме меня, и с тайной радостью проводил я больших и маленьких
гостей, впрочем, очень милых и добрых детей.
Матери и отцу моему, видно, нравилось такое чтение, потому что они заставляли меня декламировать при
гостях, которых собиралось у нас в доме гораздо менее, чем в прошедшую зиму: дяди мои
были в полку, а некоторые из самых коротких знакомых куда-то разъехались.
Вечером
гости уехали, потому что в доме негде
было поместиться.
Хотя я, живя в городе, мало проводил времени с отцом, потому что поутру он обыкновенно уезжал к должности, а вечером — в
гости или сам принимал
гостей, но мне
было скучно и грустно без него.
Я знал все это наперед и боялся, что мне
будет скучно в
гостях; даже на всякий случай взял с собой книжки, читанные мною уже не один раз.
Нам отвели большой кабинет, из которого
была одна дверь в столовую, а другая — в спальню; спальню также отдали нам; в обеих комнатах, лучших в целом доме, Прасковья Ивановна не жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные
гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
Видно, за ужином
было шумно и весело, потому что часто долетал до меня через столовую громкий говор и смех
гостей.
Гости еще не вставали, да и многие из тех, которые уже встали, не приходили к утреннему чаю, а
пили его в своих комнатах.
Александра Ивановна также явилась к своей должности — занимать
гостей, которых на этот раз
было человек пятнадцать.
Вскоре после чаю, который привелось нам
пить немедленно после обеда, пришла к нам маменька и сказала, что более к
гостям не пойдет и что Прасковья Ивановна сама ее отпустила, заметив по лицу, что она устала.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими
гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она
петь песни, слушать, как их
поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Своекорыстных расчетов тут не могло
быть, потому что от Прасковьи Ивановны трудно
было чем-нибудь поживиться; итак, это необыкновенное стечение
гостей можно объяснить тем, что хозяйка
была всегда разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать, вестовщиков — рассказывать вести, сплетников — сплетни; что у ней в доме
было жить привольно, сытно, свободно и весело.
Отец вообще мало
был с нами; он проводил время или с Прасковьей Ивановной и ее
гостями, всегда играя с ней в карты, или призывал к себе Михайлушку, который
был одним из лучших учеников нашего Пантелея Григорьича, и читал с ним какие-то бумаги.
Чтение всех этих новых книг и слушанье разговоров
гостей, в числе которых
было много людей, тоже совершенно для меня новых, часто заставляло меня задумываться: для думанья же я имел довольно свободного времени.
Эта Масленица памятна для меня тем, что к нам приезжали в
гости соседи, никогда у нас не бывавшие: Палагея Ардалионовна Рожнова с сыном Митенькой; она сама
была претолстая и не очень старая женщина, сын же ее — урод по своей толщине, а потому особенно
было смешно, что мать называла его Митенькой.
Вот как происходило это посещение: в назначенный день, часов в десять утра, все в доме
было готово для приема
гостей: комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое в чем, приодеты и приглажены, а также и вся девичья; тетушка разряжена в лучшее свое платье; даже бабушку одели в шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва ли переменяла со смерти дедушки.
Слава богу, мы только поклонились
гостям, а то я боялся, что они
будут нас обнимать и как-нибудь задушат.
Когда уехали
гости, много
было шуток и смеху, и тетушка объявила, что ни за что на свете не пойдет за такого урода и увальня, чему я
был рад.
По просухе перебывали у нас в
гостях все соседи, большею частью родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется, мать
была им очень рада и большую часть времени проводила в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня высылала. Я мельком вслушался раза два в ее слова и догадался, что она жаловалась на свое положение, что она
была недовольна своей жизнью в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
Сад с яблоками, которых мне и
есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не
будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей
будет некогда, потому что она или
будет сидеть в гостиной, на балконе, или
будет гулять в саду с бабушкой и
гостями, или к ней станут приходить
гости; слово «
гости» начинало делаться мне противным…
Мелькнула
было надежда, что нас с сестрицей не возьмут, но мать сказала, что боится близости глубокой реки, боится, чтоб я не подбежал к берегу и не упал в воду, а как сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а мне переодеться в лучшее платье и отправляться в
гости.
Гостей на этот раз никого не
было, но скоро ожидали многих.
Любимыми
гостями Прасковьи Ивановны
были: Александр Михайлыч Карамзин и Никита Никитич Философов, женатый на его сестре.
Отчаянный крик испуганной старухи, у которой свалился платок и волосник с головы и седые косы растрепались по плечам, поднял из-за карт всех
гостей, и долго общий хохот раздавался по всему дому; но мне жалко
было бедной Дарьи Васильевны, хотя я думал в то же время о том, какой бы чудесный рыцарь вышел из Карамзина, если б надеть на него латы и шлем и дать ему в руки щит и копье.
Ей
было не скучно в это время, потому что в Чурасове постоянно
гостили две дочери Миницких, с которыми она очень подружилась.
Мало-помалу собрались все
гости и домашние: началась служба, священник и дьякон
были в новых золотых ризах.
Ему дали
выпить стакан холодной воды, и Кальпинский увел его к себе в кабинет, где отец мой плакал навзрыд более часу, как маленькое дитя, повторяя только иногда: «Бог судья тетушке! на ее душе этот грех!» Между тем вокруг него шли уже горячие рассказы и даже споры между моими двоюродными тетушками, Кальпинской и Лупеневской, которая на этот раз
гостила у своей сестрицы.
От него я узнал, что все
гости и родные на другой же день моей болезни разъехались; одна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна, видя в мучительной тревоге и страхе моих родителей, осталась в Багрове, чтоб при случае в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома,
были не очень здоровы.
И от всего этого надобно
было уехать, чтоб жить целую зиму в неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных
гостей, где должно избегать встречи с тамошней противной прислугой и где все-таки надо
будет сидеть по большей части в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах; да и с матерью придется гораздо реже
быть вместе.
Гостей наехало столько, что в обоих флигелях негде
было помещаться; некоторые мелкопоместные и бессемейные соседи жили даже по крестьянским избам.
«Я терпеть не могу дня своего рождения, — прибавила мать, — а у вас
будет куча
гостей; принимать от них поздравления и желания всякого благополучия и всех благ земных — это для меня наказанье божие».
Я хозяин дворца и сада, я принял тебя, как дорогого
гостя и званого, накормил,
напоил и спать уложил, а ты эдак-то заплатил за мое добро?