Неточные совпадения
Наконец мы совсем уложились и собрались
в дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что уж время позднее, а то бы еще с недельку надо вам
погостить. Невестыньке с детьми было беспокойно жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас очень полюбили, и мне всех было жаль, особенно дедушку.
В доме нас встретили неожиданные
гости, которым мать очень обрадовалась: это были ее родные братья, Сергей Николаич и Александр Николаич; они служили
в военной службе,
в каком-то драгунском полку, и приехали
в домовой отпуск на несколько месяцев.
Здоровье моей матери видимо укреплялось, и я заметил, что к нам стало ездить гораздо больше
гостей, чем прежде; впрочем, это могло мне показаться: прошлого года я был еще мал, не совсем поправился
в здоровье и менее обращал внимания на все происходившее у нас
в доме.
Я помню, что
гости у нас тогда бывали так веселы, как после никогда уже не бывали во все остальное время нашего житья
в Уфе, а между тем я и тогда знал, что мы всякий день нуждались
в деньгах и что все у нас
в доме было беднее и хуже, чем у других.
Я считал дни и часы
в ожидании этого счастливого события и без устали говорил о Сергеевке со всеми
гостями, с отцом и матерью, с сестрицей и с новой нянькой ее, Парашей.
Мать не хотела сделать никакой уступки, скрепила свое сердце и, сказав, что я останусь без обеда, что я останусь
в углу до тех пор, покуда не почувствую вины своей и от искреннего сердца не попрошу Волкова простить меня, ушла обедать, потому что
гости ее ожидали.
Я уже видел свое торжество: вот растворяются двери, входят отец и мать, дяди,
гости; начинают хвалить меня за мою твердость, признают себя виноватыми, говорят, что хотели испытать меня, одевают
в новое платье и ведут обедать…
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей
в Уфу; отец также встал, а
гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Наконец
гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову
в его деревню Алмантаево, верстах
в двадцати от Сергеевки, где
гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад, что уехали
гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать
в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Проводя
гостей, отец вздумал потянуть неводом известное рыбное плесо на реке Белой, которая текла всего
в полуверсте от нашего жилья: ему очень хотелось поймать стерлядей, и он даже говорил мне: «Что, Сережа, кабы попалась белорыбица или осетр?» Я уверял, что непременно попадет!
Матери и отцу моему, видно, нравилось такое чтение, потому что они заставляли меня декламировать при
гостях, которых собиралось у нас
в доме гораздо менее, чем
в прошедшую зиму: дяди мои были
в полку, а некоторые из самых коротких знакомых куда-то разъехались.
Но
в то же время мать запрещала мне рассказывать
гостям про домашнюю жизнь Палецкого, Курбского и Мстиславского.
Скоро наступила жестокая зима, и мы окончательно заключились
в своих детских комнатках, из которых занимали только одну. Чтение книг, писанье прописей и занятия арифметикой, которую я понимал как-то тупо и которой учился неохотно, — все это увеличилось само собою, потому что прибавилось времени:
гостей стало приезжать менее, а гулять стало невозможно. Доходило дело даже до «Древней Вивлиофики».
Еще до приезда хозяев и
гостей был накрыт большой стол
в зале.
Вечером
гости уехали, потому что
в доме негде было поместиться.
Все они
гостили в Багрове не подолгу.
Когда мы подъехали к парадному крыльцу с навесом, слуги, целою толпой, одетые как господа, выбежали к нам навстречу, высадили нас из кибиток и под руки ввели
в лакейскую, где мы узнали, что у Прасковьи Ивановны, по обыкновению, много
гостей и что господа недавно откушали.
Она громко засмеялась, взяла за руку мою мать и повела
в гостиную;
в дверях стояло много
гостей, и тут начались рекомендации, обниманья и целованья.
Нам отвели большой кабинет, из которого была одна дверь
в столовую, а другая —
в спальню; спальню также отдали нам;
в обеих комнатах, лучших
в целом доме, Прасковья Ивановна не жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные
гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
Гости еще не вставали, да и многие из тех, которые уже встали, не приходили к утреннему чаю, а пили его
в своих комнатах.
В гостиной и диванной появились
гости, и Прасковья Ивановна вышла к ним вместе с отцом моим и матерью.
Гости, кроме Миницких, которых я уже знал, мне не очень понравились; особенно невзлюбил я одну молодую даму, которая причиталась
в родню моему отцу и которая беспрестанно кривлялась и как-то странно выворачивала глаза.
После нашего позднего обеда мать ушла к
гостям, а мы с сестрицей принялись устраивать мое маленькое хозяйство, состоявшее
в размещении книжек, бумаги, чернильницы, линейки и проч.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими
гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Наконец, правда и то, что с
гостями своими обходилась она слишком бесцеремонно, а иногда и грубовато: всем говорила «ты» и без всякой пощады высказывала
в глаза все дурное, что слышала об них или что сама
в них замечала.
Своекорыстных расчетов тут не могло быть, потому что от Прасковьи Ивановны трудно было чем-нибудь поживиться; итак, это необыкновенное стечение
гостей можно объяснить тем, что хозяйка была всегда разговорчива, жива, весела, даже очень смешлива: лгунов заставляла лгать, вестовщиков — рассказывать вести, сплетников — сплетни; что у ней
в доме было жить привольно, сытно, свободно и весело.
Жизнь
в Чурасове пошла, как заведенные часы:
гости сменялись одни другими, то убывали, то прибывали.
Мы с сестрицей каждый день ходили к бабушке только здороваться, а вечером уже не прощались; но меня иногда после обеда призывали
в гостиную или диванную, и Прасковья Ивановна с коротко знакомыми
гостями забавлялась моими ответами, подчас резкими и смелыми, на разные трудные и, должно признаться, иногда нелепые и неприличные для дитяти вопросы; иногда заставляла она меня читать что-нибудь наизусть из «Россиады» или сумароковских трагедий.
Отец вообще мало был с нами; он проводил время или с Прасковьей Ивановной и ее
гостями, всегда играя с ней
в карты, или призывал к себе Михайлушку, который был одним из лучших учеников нашего Пантелея Григорьича, и читал с ним какие-то бумаги.
Чтение всех этих новых книг и слушанье разговоров
гостей,
в числе которых было много людей, тоже совершенно для меня новых, часто заставляло меня задумываться: для думанья же я имел довольно свободного времени.
Вот как происходило это посещение:
в назначенный день, часов
в десять утра, все
в доме было готово для приема
гостей: комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое
в чем, приодеты и приглажены, а также и вся девичья; тетушка разряжена
в лучшее свое платье; даже бабушку одели
в шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва ли переменяла со смерти дедушки.
Наконец раздался крик: «Едут, едут!» Бабушку поспешно перевели под руки
в гостиную, потому что она уже плохо ходила, отец, мать и тетка также отправились туда, а мы с сестрицей и даже с братцем, разумеется, с дядькой, нянькой, кормилицей и со всею девичьей, заняли окна
в тетушкиной и бабушкиной горницах, чтоб видеть, как подъедут
гости и как станут вылезать из повозок.
Соединенными силами выгрузили они жениха и втащили на крыльцо; когда же
гости вошли
в лакейскую раздеваться, то вся девичья бросилась опрометью
в коридор и буфет, чтоб видеть, как жених с матерью станут проходить через залу
в гостиную.
В дверях залы встретил
гостей мой отец; после многих взаимных поклонов, рекомендаций и обниманий он повел их
в гостиную.
В этот день мой отец, тетушка Татьяна Степановна и тетушка Александра Степановна, которая на то время у нас
гостила, уехали ночевать
в Неклюдово, чтобы встретить там
в храме Божием Светлое Христово воскресенье.
В настоящую же минуту я оставлял Багрово, которое уже успел страстно полюбить, оставлял все мои охоты — и ехал
в неприятное мне Чурасово, где ожидали меня те же две комнаты
в богатом, но чужом доме, которые прежде мы занимали, и те же вечные
гости.
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как
в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть
в гостиной, на балконе, или будет гулять
в саду с бабушкой и
гостями, или к ней станут приходить
гости; слово «
гости» начинало делаться мне противным…
Мы по-прежнему заняли кабинет и детскую, то есть бывшую спальню, но уже не были стеснены постоянным сиденьем
в своих комнатах и стали иногда ходить и бегать везде; вероятно, отсутствие
гостей было этому причиной, но впоследствии и при
гостях продолжалось то же.
Между тем опять начали наезжать
гости в Чурасово, и опять началась та же жизнь, как и
в прошлом году.
В этот раз я узнал и разглядел эту жизнь поближе, потому что мы с сестрицей всегда обедали вместе с
гостями и гораздо чаще бывали
в гостиной и диванной.
Она заставила меня прочесть ее вслух при
гостях в диванной и очень меня хвалила.
Отчаянный крик испуганной старухи, у которой свалился платок и волосник с головы и седые косы растрепались по плечам, поднял из-за карт всех
гостей, и долго общий хохот раздавался по всему дому; но мне жалко было бедной Дарьи Васильевны, хотя я думал
в то же время о том, какой бы чудесный рыцарь вышел из Карамзина, если б надеть на него латы и шлем и дать ему
в руки щит и копье.
Ей было не скучно
в это время, потому что
в Чурасове постоянно
гостили две дочери Миницких, с которыми она очень подружилась.
Мало-помалу собрались все
гости и домашние: началась служба, священник и дьякон были
в новых золотых ризах.
Прасковья Ивановна взяла за руки моего отца и мать и повела их
в залу, где ожидало нас множество
гостей, съехавшихся к празднику.
Ему дали выпить стакан холодной воды, и Кальпинский увел его к себе
в кабинет, где отец мой плакал навзрыд более часу, как маленькое дитя, повторяя только иногда: «Бог судья тетушке! на ее душе этот грех!» Между тем вокруг него шли уже горячие рассказы и даже споры между моими двоюродными тетушками, Кальпинской и Лупеневской, которая на этот раз
гостила у своей сестрицы.
От него я узнал, что все
гости и родные на другой же день моей болезни разъехались; одна только добрейшая моя крестная мать, Аксинья Степановна, видя
в мучительной тревоге и страхе моих родителей, осталась
в Багрове, чтоб при случае
в чем-нибудь помочь им, тогда как ее собственные дети, оставшиеся дома, были не очень здоровы.
Тетушка Татьяна Степановна прибавила, что куда ей, деревенщине, соваться
в такой богатый и модный дом, с утра до вечера набитый
гостями, и что у ней теперь не веселье на уме.
И от всего этого надобно было уехать, чтоб жить целую зиму
в неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных
гостей, где должно избегать встречи с тамошней противной прислугой и где все-таки надо будет сидеть по большей части
в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах; да и с матерью придется гораздо реже быть вместе.
В зале и гостиной встретили нас неизменные
гости.