Неточные совпадения
Самые первые предметы, уцелевшие на ветхой картине давно прошедшего, картине, сильно полинявшей в иных местах от
времени и потока шестидесятых годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, — кормилица, маленькая сестрица и
мать; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами.
Постоянное присутствие
матери сливается с каждым моим воспоминанием. Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдается в отрывочных картинах первого
времени моего детства, хотя постоянно участвует в них.
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя
мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое
время.
Мать, которая все свободное
время от посещенья гостей и хозяйственных забот проводила около меня, сейчас достала мне клетку с птичками и пару ручных голубей, которые ночевали под моей кроваткой.
Не один раз я слышал от
матери, что именно с этого
времени сделалась маленькая перемена к лучшему.
С некоторого
времени стал я замечать, что
мать моя нездорова.
Только впоследствии узнал я из разговоров меня окружавших людей, что
мать сделалась больна от телесного истощения и душевных страданий во
время моей болезни.
Сердце у меня опять замерло, и я готов был заплакать; но
мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне идти в детскую — читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое
время было бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
Но как
мать отпустила меня на короткое
время, то мы скоро воротились.
Впоследствии я нашел, что Ик ничем не хуже Демы; но тогда я не в состоянии был им восхищаться: мысль, что
мать отпустила меня против своего желания, что она недовольна, беспокоится обо мне, что я отпущен на короткое
время, что сейчас надо возвращаться, — совершенно закрыла мою душу от сладких впечатлений великолепной природы и уже зародившейся во мне охоты, но место, куда мы приехали, было поистине очаровательно!
Не знаю, сколько
времени я спал, но, проснувшись, увидел при свете лампады, теплившейся перед образом, что отец лежит на своем канапе, а
мать сидит подле него и плачет.
Мать отвечала ему, как мне рассказывали, что теперешняя ее болезнь дело случайное, что она скоро пройдет и что для поездки в Оренбург ей нужно несколько
времени оправиться.
Все это
время, до отъезда
матери, я находился в тревожном состоянии и даже в борьбе с самим собою.
И с лишком месяц прожили мы с сестрицей без отца и
матери, в негостеприимном тогда для нас Багрове, большую часть
времени заключенные в своей комнате, потому что скоро наступила сырая погода и гулянье наше по саду прекратилось.
Во
время отсутствия отца и
матери три тетушки перебывали в гостях в Багрове.
Мать отвечала, что я привык к ней во
время своей продолжительной болезни.
Я рассказывал отцу и
матери подробно все
время нашего пребывания без них.
Не веря согласию моего отца и
матери, слишком хорошо зная свое несогласие, в то же
время я вполне поверил, что эта бумага, которую дядя называл купчей крепостью, лишает меня и сестры и Сергеевки; кроме мучительной скорби о таких великих потерях, я был раздражен и уязвлен до глубины сердца таким наглым обманом.
Здоровье
матери было лучше прежнего, но не совсем хорошо, а потому, чтоб нам можно было воспользоваться летним
временем, в Сергеевке делались приготовления к нашему переезду: купили несколько изб и амбаров; в продолжение Великого поста перевезли и поставили их на новом месте, которое выбирать ездил отец мой сам; сколько я ни просился, чтоб он взял меня с собою,
мать не отпустила.
Мать опять отпустила меня на короткое
время, и, одевшись еще теплее, я вышел и увидел новую, тоже не виданную мною картину: лед трескался, ломался на отдельные глыбы; вода всплескивалась между ними; они набегали одна на другую, большая и крепкая затопляла слабейшую, а если встречала сильный упор, то поднималась одним краем вверх, иногда долго плыла в таком положении, иногда обе глыбы разрушались на мелкие куски и с треском погружались в воду.
Полюбовавшись несколько
времени этим величественным и страшным зрелищем, я воротился к
матери и долго, с жаром рассказывал ей все, что видел.
Мать скучала этими поездками, но считала их полезными для своего здоровья, да они и были предписаны докторами при употреблении кумыса; отцу моему прогулки также были скучноваты, но всех более ими скучал я, потому что они мешали моему уженью, отнимая иногда самое лучшее
время.
Редко случалось, чтобы
мать отпускала меня с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно то же было и вечером; но почти всякий день я находил
время поудить.
Мать была здоровее прежнего, менее развлечена обществом, более имела досуга, и потому более
времени я проводил вместе с ней.
В самое это
время проснулась
мать и ахнула, взглянув на мое лицо: перевязка давно свалилась, и синяя, даже черная шишка над моим глазом испугала мою
мать.
Нас позвали пить чай в залу, куда приходили
мать, тетушки и бабушка, но поодиночке и на короткое
время.
Мать в другое
время ни за что бы не приняла такого одолженья — теперь же охотно и с благодарностью согласилась.
Как только
мать стала оправляться, отец подал просьбу в отставку; в самое это
время приехали из полка мои дяди Зубины; оба оставили службу и вышли в чистую, то есть отставку; старший с чином майора, а младший — капитаном.
Я в это
время сидел в карете с отцом и
матерью.
Мать, в самом мрачном расположении духа, сидела в углу кареты; в другом углу сидел отец; он также казался огорченным, но я заметил, что в то же
время он не мог без удовольствия смотреть на открывшиеся перед нашими глазами камышистые пруды, зеленые рощи, деревню и дом.
Я ничего не читал и не писал в это
время, и
мать всякий день отпускала меня с Евсеичем удить: она уже уверилась в его усердии и осторожности.
Мать ни за что не хотела стеснить его свободу; он жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и приходил в дом, где жила Марья Михайловна, во всякое
время, когда ему было угодно, даже ночью.
Я давно уже перестал гулять и почти все
время проводил с
матерью в ее новой горнице, где стояла моя кроватка, лежали мои книжки, удочки, снятые с удилищ, и камешки.
Мать вошла к ней и через несколько
времени воротилась очень весела.
Мы прежде никогда не обедали розно с отцом и
матерью, кроме того
времени, когда
мать уезжала в Оренбург или когда была больна, и то мы обедали не одни, а с дедушкой, бабушкой и тетушкой, и мне такое отлучение и одиночество за обедом было очень грустно.
Мать устроила свое
время очень хорошо благодаря совершенной свободе, которую допускала и даже любила в своем доме Прасковья Ивановна.
Но главною причиною скуки, ясно и тогда мною понимаемою, было то, что я мало проводил
времени наедине с
матерью.
Мать и не спорила; но отец мой тихо, но в то же
время настоятельно докладывал своей тетушке, что долее оставаться нельзя, что уже три почты нет писем из Багрова от сестрицы Татьяны Степановны, что матушка слаба здоровьем, хозяйством заниматься не может, что она после покойника батюшки стала совсем другая и очень скучает.
Я заснул в обыкновенное
время, но вдруг отчего-то ночью проснулся: комната была ярко освещена, кивот с образами растворен, перед каждым образом, в золоченой ризе, теплилась восковая свеча, а
мать, стоя на коленях, вполголоса читала молитвенник, плакала и молилась.
Я не делился с ней в это
время, как бывало всегда, моими чувствами и помышлениями, и мной овладело угрызение совести и раскаяние; я жестоко обвинял себя, просил прощенья у
матери и обещал, что этого никогда не будет.
Мать по-прежнему не входила в домашнее хозяйство, а всем распоряжалась бабушка, или, лучше сказать, тетушка;
мать заказывала только кушанья для себя и для нас, но в то же
время было слышно и заметно, что она настоящая госпожа в доме и что все делается или сделается, если она захочет, по ее воле.
По просухе перебывали у нас в гостях все соседи, большею частью родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется,
мать была им очень рада и большую часть
времени проводила в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня высылала. Я мельком вслушался раза два в ее слова и догадался, что она жаловалась на свое положение, что она была недовольна своей жизнью в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
Мать равнодушно смотрела на зеленые липы и березы, на текущую вокруг нас воду; стук толчеи, шум мельницы, долетавший иногда явственно до нас, когда поднимался ветерок, по
временам затихавший, казался ей однообразным и скучным; сырой запах от пруда, которого никто из нас не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она ушла домой, в свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами.
Забывая, или, лучше сказать, жертвуя своими удовольствиями и охотами, я проводил с
матерью более
времени, был нежнее обыкновенного.
Отец также был печален; ему так же, как и мне, жалко было покинуть Багрово, и еще более грустно ему было расстаться с
матерью, моей бабушкой, которая очень хизнула в последнее
время, как все замечали, и которую он очень горячо любил.
Все это
мать говорила с жаром и с увлечением, и все это в то же
время было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал ни одного слова; мой ум был совершенно побежден, но сердце не соглашалось, и когда
мать спросила меня: «Не правда ли, что в Чурасове будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал, что люблю больше Багрово и что там веселее.
Когда речь дошла до хозяина, то
мать вмешалась в наш разговор и сказала, что он человек добрый, недальний, необразованный и в то же
время самый тщеславный, что он, увидев в Москве и Петербурге, как живут роскошно и пышно знатные богачи, захотел и сам так же жить, а как устроить ничего не умел, то и нанял себе разных мастеров, немцев и французов, но, увидя, что дело не ладится, приискал какого-то промотавшегося господина, чуть ли не князя, для того чтобы он завел в его Никольском все на барскую ногу; что Дурасов очень богат и не щадит денег на свои затеи; что несколько раз в год он дает такие праздники, на которые съезжается к нему вся губерния.
У меня вертелось на уме и на языке новое возражение в виде вопроса, но я заметил, что
мать сердится, и замолчал; мы же в это самое
время приехали на ночевку в деревню Красный Яр, в двенадцати верстах от Симбирска и в десяти от переправы через Волгу.
Отец мой, побывав в Старом Багрове, уехал хлопотать по делам в Симбирск и Лукоянов. Он оставался там опять гораздо более назначенного
времени, чем
мать очень огорчалась.
Долгое отсутствие моего отца, сильно огорчавшее мою
мать, заставило Прасковью Ивановну послать к нему на помощь своего главного управляющего Михайлушку, который в то же
время считался в Симбирской губернии первым поверенным, ходоком по тяжебным делам: он был лучший ученик нашего слепого Пантелея.