Неточные совпадения
Когда ее сослали в людскую и ей не позволено
было даже входить в дом, она прокрадывалась к нам ночью,
целовала нас сонных и плакала.
Ночью дождь прошел; хотя утро
было прекрасное, но мы выехали не так рано, потому что нам надобно
было переехать всего пятнадцать верст до Парашина, где отец хотел пробыть
целый день.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими руками нарвал
целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не
поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе
целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Мать тихо подозвала меня к себе, разгладила мои волосы, пристально посмотрела на мои покрасневшие глаза,
поцеловала меня в лоб и сказала на ухо: «
Будь умен и ласков с дедушкой», — и глаза ее наполнились слезами.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «
поцеловать ручку», к чему мы не
были приучены и потому не соглашались, кое о чем спрашивали и уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее детьми».
Первая
была Александра Степановна; она произвела на меня самое неприятное впечатление, а также и муж ее, который, однако, нас с сестрой очень любил, часто сажал на колени и беспрестанно
целовал.
Разумеется, все узнали это происшествие и долго не могли без смеха смотреть на Волкова, который принужден
был несколько дней просидеть дома и даже не ездил к нам; на
целый месяц я
был избавлен от несносного дразненья.
«Боже мой, — подумал я, — когда я
буду большой, чтоб проводить
целые ночи с удочкой и Суркой на берегу реки или озера?..» — потому что лодки я прибаивался.
Наконец выбрали и накидали
целые груды мокрой сети, то
есть стен или крыльев невода, показалась мотня, из длинной и узкой сделавшаяся широкою и круглою от множества попавшейся рыбы; наконец стало так трудно тащить по мели, что принуждены
были остановиться, из опасения, чтоб не лопнула мотня; подняв высоко верхние подборы, чтоб рыба не могла выпрыгивать, несколько человек с ведрами и ушатами бросились в воду и, хватая рыбу, битком набившуюся в мотню, как в мешок, накладывали ее в свою посуду, выбегали на берег, вытряхивали на землю добычу и снова бросались за нею; облегчив таким образом тягость груза, все дружно схватились за нижние и верхние подборы и с громким криком выволокли мотню на берег.
Мы ездили туда один раз
целым обществом, разумеется, около завтрака, то
есть совсем не вовремя, и ловля
была очень неудачна; но мельник уверял, что рано утром до солнышка, особенно с весны и к осени, рыба берет очень крупная и всего лучше в яме под вешняком.
Мать хотела пробыть два дня, но кумыс, которого
целый бочонок
был привезен с нами во льду, окреп, и мать не могла его
пить.
Без А. П. Мансурова, этого добрейшего и любезнейшего из людей, охоты не клеились, хотя
была и тоня, только днем, а не ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили на охоту с ружьями и удили
целым обществом на озере.
Только что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала
целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая, что мы не можем ловить рыбу в Белой, потому что воды ее сняты рыбаками; отец мой не захотел ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы ни с чем должны
были отправиться домой.
Самое любимое мое дело
было читать ей вслух «Россиаду» и получать от нее разные объяснения на не понимаемые мною слова и
целые выражения.
Все
были в негодовании на В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного командира — хорошенько не знаю, — который публично показывал свою радость, что скончалась государыня,
целый день велел звонить в колокола и вечером пригласил всех к себе на бал и ужин.
Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей матери, идущей к нему навстречу, сам поклонился в ноги и потом,
целуя ее руки, уверял, что никогда из ее воли не выйдет и что все
будет идти по-прежнему.
Он
целый день ничего не
ел и ужасно устал, потому что много шел пешком за гробом дедушки.
Как я ни
был мал, но заметил, что моего отца все тетушки, особенно Татьяна Степановна, часто обнимали,
целовали и говорили, что он один остался у них кормилец и защитник.
В комнате
было так темно, что я видел только образ матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели к кровати, поставили на колени, мать благословила нас образом, перекрестила,
поцеловала и махнула рукой.
Мать
будет здорова, у тебя родился братец…» Он взял меня на руки, посадил к себе на колени, обнял и
поцеловал.
Приготовленная заранее кормилица, еще не кормившая братца, которому давали только ревенный сыроп, нарядно одетая,
была уже тут; она
поцеловала у нас ручки.
Я один
был с отцом; меня также обнимали и
целовали, и я чувствовал какую-то гордость, что я внук моего дедушки.
Мать подумала и отвечала: «Они вспомнили, что
целый век
были здесь полными хозяйками, что теперь настоящая хозяйка — я, чужая им женщина, что я только не хочу принять власти, а завтра могу захотеть, что нет на свете твоего дедушки — и оттого стало грустно им».
Этих ягод
было много в саду, или, лучше сказать, в огороде; тетушка ходила с нами туда, указала их, и мы вместе с ней набрали
целую полоскательную чашку и принесли бабушке.
Также с помощью тетушки мы наковыряли, почти из земли, молоденьких шампиньонов полную тарелку и принесли бабушке; она
была очень довольна и приказала нажарить себе
целую сковородку.
Я не стану описывать нашей дороги: она
была точно так же скучна и противна своими кормежками и ночевками, как и прежние; скажу только, что мы останавливались на
целый день в большой деревне Вишенки, принадлежащей той же Прасковье Ивановне Куролесовой.
Матери моей очень не понравились эти развалины, и она сказала: «Как это могли жить в такой мурье и где тут помещались?» В самом деле, трудно
было отгадать, где тут могло жить
целое семейство, в том числе пять дочерей.
Нам отвели большой кабинет, из которого
была одна дверь в столовую, а другая — в спальню; спальню также отдали нам; в обеих комнатах, лучших в
целом доме, Прасковья Ивановна не жила после смерти своего мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
Она никого из нас, то
есть из детей, не
поцеловала, но долго разглядывала, погладила по головке, мне с сестрицей дала
поцеловать руку и сказала...
Когда тебе захочется меня видеть — милости прошу; не захочется —
целый день сиди у себя: я за это в претензии не
буду; я скучных лиц не терплю.
А как Сережа похож на дядю Григория Петровича!» Все ласкали,
целовали нас, особенно мою сестрицу, и говорили, что она
будет красавица, чем я остался очень доволен.
Пользуясь независимостью своего положения, доставляемого ей богатством и нравственною чистотою
целой жизни, она
была совершенно свободна и даже своевольна во всех движениях своего ума и сердца.
Мать обедала всегда вместе с нами, ранее
целым часом общего обеда, за которым она уже мало
ела.
Она благодарила отца и особенно мать,
целовала у ней руки и сказала, что «не ждала нас, зная по письмам, как Прасковья Ивановна полюбила Софью Николавну и как
будет уговаривать остаться, и зная, что Прасковье Ивановне нельзя не уважить».
У нас с сестрицей
была своя, Федором и Евсеичем сделанная горка перед окнами спальной; с нее я не боялся кататься вместе с моей подругой, но вдвоем не так
было весело, как в шумном множестве детей, собравшихся с
целой деревни, куда нас не пускали.
Целый обед я не спускал глаз с жениха: он так
ел, что страшно
было смотреть.
В первый день напала на меня тоска, увеличившая мое лихорадочное состояние, но потом я стал спокойнее и
целые дни играл, а иногда читал книжку с сестрицей, беспрестанно подбегая, хоть на минуту, к окнам, из которых виден
был весь разлив полой воды, затопившей огород и половину сада.
В
целом доме не
было ни одной души из прислуги.
«Ну, теперь ты, кажется, очнулся, — сказала она мне, лаская и
целуя меня в голову, — а ведь ты
был точно помешанный.
Стоило сбегать пораньше утром на один час, чтоб принесть, по крайней мере, пару больших язей, упустив столько же или больше, и вот у
целого семейства
была уха, жареное или пирог.
Но Матрена перепугалась еще больше, бросилась ко мне, начала
целовать мои руки и просить, чтоб я не сказывал тетушке, что
был в ее амбаре.
Пересыхающая во многих местах речка Берля, запруженная навозною плотиной, без чего летом не осталось бы и капли воды, загнившая, покрытая какой-то пеной,
была очень некрасива, к тому же берега ее
были завалены
целыми горами навоза, над которыми тянулись ряды крестьянских изб; кое-где торчали высокие коромыслы колодцев, но вода и в них
была мутна и солодковата.
И от всего этого надобно
было уехать, чтоб жить
целую зиму в неприятном мне Чурасове, где не нравились мне многие из постоянных гостей, где должно избегать встречи с тамошней противной прислугой и где все-таки надо
будет сидеть по большей части в известных наших, уже опостылевших мне, комнатах; да и с матерью придется гораздо реже
быть вместе.
Сел он за стол без сумления: напился, наелся досыта, потому что не
ел сутки
целые; кушанье такое, что и сказать нельзя, — того и гляди, что язык проглотишь, а он, по лескам и пескам ходючи, крепко проголодался; встал он из-за стола, а поклониться некому и сказать спасибо за хлеб за соль некому.
И отец ее, честной купец, похвалил ее за такие речи хорошие, и
было положено, чтобы до срока ровно за час воротилась к зверю лесному, чуду морскому дочь хорошая, пригожая, меньшая, любимая; а сестрам то в досаду
было, и задумали они дело хитрое, дело хитрое и недоброе: взяли они, да все часы в доме
целым часом назад поставили, и не ведал того честной купец и вся его прислуга верная, челядь дворовая.