Неточные совпадения
Наводили справки, и часто оказывалось, что действительно
дело было так и что рассказать мне о нем никто не мог.
Вниманье и попеченье
было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится, с копейки на копейку, моя мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я
пил его понемногу, несколько раз в
день.
Я принялся
было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это
было в самом
деле интересное чтение, потому что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых только упоминается в лечебнике.
Но для этой поездки надобно
было иметь деньги, а притом куда
девать, на кого оставить двух маленьких детей?
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между отцом и матерью и наконец узнал, что
дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель С. И. Аничков, а детей, то
есть нас с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки с дедушкой.
Сборы продолжались еще несколько
дней, наконец все
было готово.
День был очень жаркий, и мы, отъехав верст пятнадцать, остановились покормить лошадей собственно для того, чтоб мать моя не слишком утомилась от перевоза через реку и переезда.
Ночью дождь прошел; хотя утро
было прекрасное, но мы выехали не так рано, потому что нам надобно
было переехать всего пятнадцать верст до Парашина, где отец хотел пробыть целый
день.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое
дело, ты все
дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки
будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет
дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском
деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же
быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то
есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Дело состояло в том, что с задней стороны, из средины пригорка, бил родник; чувашенин подставил колоду, и как все надворные строения
были ниже родника, то он провел воду, во-первых, в летнюю кухню, во-вторых, в огромное корыто, или выдолбленную колоду, для мытья белья, и в-третьих, в хлевы, куда загонялся на ночь скот и лошади.
Сам он и вся семья
ели постное, и дедушка, несмотря на то, что первый
день как встал с постели, кушал ботвинью, рыбу, раки, кашу с каким-то постным молоком и грибы.
После обеда дедушка зашел к моей матери, которая лежала в постели и ничего в этот
день не
ела.
Тут я узнал, что дедушка приходил к нам перед обедом и, увидя, как в самом
деле больна моя мать, очень сожалел об ней и советовал ехать немедленно в Оренбург, хотя прежде, что
было мне известно из разговоров отца с матерью, он называл эту поездку причудами и пустою тратою денег, потому что не верил докторам.
Тут-то мы еще больше сжились с милой моей сестрицей, хотя она
была так еще мала, что я не мог вполне
разделять с ней всех моих мыслей, чувств и желаний.
Она привезла с собою двух дочерей, которые
были постарше меня; она оставила их погостить у дедушки с бабушкой и сама
дня через три уехала.
Уж на третий
день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик
был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое
есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Уж на другой
день пришел в себя и
есть попросил.
Арефья все называли дурачком, и в самом
деле он ничего не умел рассказать мне, как его занесло снегом и что с ним потом
было.
Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится и что ее ждут каждый
день; но я
был так убежден в моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным словам и упорно повторял один и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
Мне показалось даже, а может
быть, оно и в самом
деле было так, что все стали к нам ласковее, внимательнее и больше заботились о нас.
Это
были: старушка Мертваго и двое ее сыновей — Дмитрий Борисович и Степан Борисович Мертваго, Чичаговы, Княжевичи, у которых двое сыновей
были почти одних лет со мною, Воецкая, которую я особенно любил за то, что ее звали так же как и мою мать, Софьей Николавной, и сестрица ее, девушка Пекарская; из военных всех чаще бывали у нас генерал Мансуров с женою и двумя дочерьми, генерал граф Ланжерон и полковник Л. Н. Энгельгардт; полковой же адъютант Волков и другой офицер Христофович, которые
были дружны с моими дядями, бывали у нас каждый
день; доктор Авенариус — также: это
был давнишний друг нашего дома.
Я помню, что гости у нас тогда бывали так веселы, как после никогда уже не бывали во все остальное время нашего житья в Уфе, а между тем я и тогда знал, что мы всякий
день нуждались в деньгах и что все у нас в доме
было беднее и хуже, чем у других.
Я должен
был все сочинять и выдумывать, потому что не имел ни малейшего понятия о настоящем
деле.
Я всего более поверил кривому Андрюше, который начал ходить к нам всякий
день и который, вероятно,
был в заговоре.
Разумеется, все узнали это происшествие и долго не могли без смеха смотреть на Волкова, который принужден
был несколько
дней просидеть дома и даже не ездил к нам; на целый месяц я
был избавлен от несносного дразненья.
Это средство несколько помогло: мне стыдно стало, что Андрюша пишет лучше меня, а как успехи его
были весьма незначительны, то я постарался догнать его и в самом
деле догнал довольно скоро.
Как бы то ни
было, только в один очень памятный для меня
день отвезли нас с Андрюшей в санях, под надзором Евсеича, в народное училище, находившееся на другом краю города и помещавшееся в небольшом деревянном домишке.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не
были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый
день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица
разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже
был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка
был с нами.
Чистая, прозрачная вода, местами очень глубокая, белое песчаное
дно, разнообразное чернолесье, отражавшееся в воде как в зеркале и обросшее зелеными береговыми травами, все вместе
было так хорошо, что не только я, но и отец мой, и Евсеич пришли в восхищение.
В самом
деле, я
был до того искусан комарами, что лицо, шея и руки у меня распухли.
Одна из семи жен Мавлютки
была тут же заочно назначена в эту должность: она всякий
день должна
была приходить к нам и приводить с собой кобылу, чтоб, надоив нужное количество молока, заквасить его в нашей посуде, на глазах у моей матери, которая имела непреодолимое отвращение к нечистоте и неопрятности в приготовлении кумыса.
Теперь я рассказал об этом так, как узнал впоследствии; тогда же я не мог понять настоящего
дела, а только испугался, что тут
будут спорить, ссориться, а может
быть, и драться.
Удивительно и трудно поверить, что я не
разделял общего увлечения и потому
был внимательным наблюдателем всей этой живой и одушевленной картины.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому
дну, для чего должен
был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Проснувшись на другой
день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала
пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
На другой
день Мансуров ходил на охоту с ружьем также вместе с моим отцом; с ними
было две легавых собаки, привезенных Мансуровым.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери, что мы через несколько
дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми. Я
был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она
была дружна, а с Булгаковыми только знакома.
Редко случалось, чтобы мать отпускала меня с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно то же
было и вечером; но почти всякий
день я находил время поудить.
Через неделю поехали мы к Булгаковым в Алмантаево, которое мне очень не понравилось, чего и ожидать
было должно по моему нежеланью туда ехать; но и в самом
деле никому не могло понравиться его ровное местоположенье и дом на пустоплесье, без сада и тени, на солнечном припеке.
Мать хотела пробыть два
дня, но кумыс, которого целый бочонок
был привезен с нами во льду, окреп, и мать не могла его
пить.
Без А. П. Мансурова, этого добрейшего и любезнейшего из людей, охоты не клеились, хотя
была и тоня, только
днем, а не ночью и, разумеется, не так изобильная, хотя ходили на охоту с ружьями и удили целым обществом на озере.
Это удовольствие
было для меня совершенно неизвестно и сначала очень мне нравилось, но скоро наскучило; все же окружающие меня, и мужчины и женщины, постоянно занимались этим
делом очень горячо.
Самое любимое мое
дело было читать ей вслух «Россиаду» и получать от нее разные объяснения на не понимаемые мною слова и целые выражения.
В один прекрасный осенний
день, это
было воскресенье или какой-нибудь праздник, мы возвращались от обедни из приходской церкви Успения Божией Матери, и лишь только успели взойти на высокое наше крыльцо, как вдруг в народе, возвращающемся от обедни, послышалось какое-то движение и говор.
Все
были в негодовании на В.**, нашего, кажется, военного губернатора или корпусного командира — хорошенько не знаю, — который публично показывал свою радость, что скончалась государыня, целый
день велел звонить в колокола и вечером пригласил всех к себе на бал и ужин.
На другой
день к обеду действительно все сборы
были кончены, возок и кибитка уложены, дожидались только отцова отпуска. Его принесли часу в третьем. Мы должны
были проехать несколько станций по большой Казанской дороге, а потому нам привели почтовых лошадей, и вечером мы выехали.
Проснувшись на другой
день поутру, я подумал, что еще рано; в возке у нас
был рассвет или сумерки, потому что стеклышки еще больше запушило.
Открыв глаза, я увидел, что матери не
было в комнате, Параши также; свечка потушена, ночник догорал, и огненный язык потухающей светильни, кидаясь во все стороны на
дне горшочка с выгоревшим салом, изредка озарял мелькающим неверным светом комнату, угрожая каждую минуту оставить меня в совершенной темноте.