За гвоздями в Европу

Ярослав Полуэктов

Отправляя ретро-опус в печать, автор называет его «хрестоматией по графомании», то есть наглядным примером того, как не надо писать. Пара едких прескриптумов к произведению сочинены именно по этому поводу. Если искать аналогии в сфере музыки, то текст напоминает какофонию. «Приличные» литературные фрагменты соседствуют с вульгарной канцелярщиной. Приятным контрастом на фоне лукавого «хождения» выглядят живейшие диалоги персонажей. Искренностью и «гипернастоящестью» пронизана атмосфера.

Прескриптум 2

к архивному варианту романа «За гвоздями в Европу»¹ и с намёками на предполагаемые в дальнейшем (после «ЧоЧоЧо») перфекции, модификации и глобальные переработки.

Часть 1

Речь о книге «За гвоздями в Европу».

Книги с этой обложкой бумажно не тиражировались, хотя в базе данных Букстрима такой вариант книги был.

Говорю об этом в прошедшем времени и с сожалением, так как осенью 2015 года Букстрим «приказал долго жить».

Очень жаль. Жаль и Букстрим, жаль и себя, так как чисто «по лени» я эту книжку себе так и не отпечатал; а единственный имеющийся «пробник» вроде бы подарил кому-то из друзей. Даже не помню кому. Может быть человеку, с которого я писал Порфирия. Второй вариант, что подарок достался другу моего прототипа (его замаскированное имя также мелькнуло в одном из романов: в книжке его звали бароном фон Хольцем).

И был ли этот пробник вообще, или мне эта история приснилась?

Но, помнится, подарок это происходил при свидетелях: при неком Д. К. И если дело дойдёт до разборок, то можно спросить об этом случае у всех трёх названных лиц, и они подтвердят: книжка была!

Надеюсь, в случае если не прояснится, что этот экземпляр тем не менее (хотя и не бог весть какой шедевр, и не бог весть какая букинистическая редкость, но, когда-нибудь (лет через 50—100), книжка эта отыщется на чьём-нибудь чердаке, и, ура, ура, ура, станет библиографической редкостью. И кто-то разбогатеет. А если не разбогатеет, то, хотя бы, прославится в прессе.

А вариант книги был интересен. Прежде всего тем, что он представляет собой один из самых ранних вариантов книги (и не только по названию, но и по содержанию). И он же — важный этап из написательской истории «конвульсивно перфекционирующего» романа «Чочочо».

Вы можете спросить, какого чёрта, мол, я рассказываю об этом так подробно, если это никакой не только не шедевр, а дакже никаким способом не отмеченный не только критиками, но даже и читатели его будто не заметили?

А также можете добавить, что хозяин Графомануса-Санаториума, мол, зазнался совсем, типа «заранее зазвездил», не имея ни намёка на хоть какой-нибудь мало-мальский успех (хотя бы в своём «угадайском болоте»), и что это, мол, уж совсем ни в какие ворота.

Я ваше негодование, недоверие и всё такое прочее, понимаю. Действительно, всякого рода заявлениями, откровенными фейками и дурной рекламой в народе наелись по самые уши.

Ну, так и я как раз об этом же самом. Просто хочу уточнить: речь идёт не о звёздности автора, ибо эта мулька мне самому не нравится и, честно говоря, даже не грозит, а я хочу показать «предположительную дорожную карту» (это модное и клёвое словосочетание в политике) по росту «известности романа»!

А звёздность автора и известность его произведений — это две большие разницы.

Роман рано или… скорей, именно поздно, но: он станет знаменитым… ладно-ладно, не знаменитым, простите, я специально ошибся. Чтобы разозлить кое-кого:

«Просто.

О.

Нём.

Начнут.

Говорить».

Сначала как о казусе в литературе: граничащим с самой безудержной графоманией, и «как бы» относящимся к ярчайшему образцу графомании: в самом отрицательном, самом маниакальном смысле. Об этом я говорил в «Прескриптуме 1».

Затем «ярчайший образец графомании» понизится до степени «он всё-таки смахивает на графоманию».

Далее критика начнёт подставлять мерки и ставить метки. Например, такую: «пожалуй, это ближе к графомании, нежели к литературе».

Ещё лет через десять-двадцать: «однако, оно (дерьмо этакое) довольно маргинально = оригинально выглядит».

Через следующий десяток: «Ё-моё, да это же новое слово в литературе» и «Какие же мы все олухи». И ещё: «это такой своеобразный шедевр»: «наивный, но честный»; или так: «многословный, но такой этнически русский»; или: «не по правилам, зато по своим правилам». И расшифровка: «да, нудноват, но, бляхмух, и „война с миром“ нудноваты, дык держатся чегой-то в топе 100, и даже — у некоторых знатоков мировой литературы — в топе 50».

А, под занавес (а графомано-писатель давным-давно уж почил в бозе): «Это для медленного чтения… В веках».

Это круто:

— Блинъ! Трахать моего Пегаса!

Я согласен с такой картой! Воздушные аплодисменты. Ангелы встают.

На Земле и под землёй ещё проще, не торжественно, по-бытовому, в гробу кто-то заворочался: «я же говорил». И все, словно с цепи сорвутся, закричат, зашепчут, в газетах и интернете пропишут: «он говорил, он говорил…»

В правоте семи абзацев, начиная со слов «Просто. О. Нём…» не сомневаюсь ни грамма.

К этому имеются все предпосылки. Объяснять не буду: ни к чему это всё.

Просто запомните эти — сейчас глупо звучащие — слова.

И вы вспомяните прозорливость неизвестного никому, провинциального графомана, «абсолютно не умеющего писать книжки».

И которому, как высказался один «доброжелатель» из Прозы.ру, «место с щёткой на тротуаре!»

Ну, да и ладно. Это проза о большой и настоящей жизни «обыкновенных архитекторов из глубинки» — представителей, пожалуй, самых обижаемых из всех благороднейших профессий в мире.

Это не какая-то интернет-ноосферная, значит болотная, часто мутная, никчемушная, словообразовательная, формалистская, тренировочная, полигонно-испытательная, часто именно графоманская «proza.ru» и мошковский «самиздат», ***. Место звёздочек заполнить имяреками сайтов, по собственному вкусу.

А к троллям и злопыхателям (последние отнюдь не звездаты, но звездануты зело) не привыкать.

***

Итак, были бы у меня биографы с библиографами, то они-то уж точно бы отметили, что в данной версии романа глава «Париж, Paris, Парыж» ещё входит в состав романа. Но уже в качестве шатающегося зуба. Который рано или поздно обязан был покинуть этот понарошку джентльменский и крепкий на вид, если не раскрывать рта шире, чем того требует этикет, Тайный Союз Красивых Челюстей.²

Последняя глава «Загвоздей в Европу» и раньше-то выпадала из романа: прежде всего потому, что речь в ней шла о «героических пацанах» в Париже.

А в романе самая толстая тематическая линия, не очень удачно называемая «путешествием» — у пацанов, или «хождением» — если изъясняться академическими терминами, протянута по Германии: а если точнее, то по городу-герою Мюнхену.

В романе его шутливо именуют «Мюнихом» — согласно двойной фонетической транскрипции: немецкое написание «München»> английское написание «Munich»> вольная русская транскрипция «Мюних».

Или говорят так: «Муних, Мунихуй, Мюнихер», включая запчасть от «мудака» (му) и «них», что почти означает немецкое «nicht» — «нет» или русское матершинное «них***» — синоним слова «ничерта». «Мюнихер» — это «монах» (der Mönch): именно монахам обязан город своим возникновением, плюс «господин» (Herr — нем.). А также оставшееся в черновиках также забористые варианты: «Мюглих», «Мёглихъ» — от «возможно», «возможность» (die Möglichkeit) с сексуальным подтекстом «может — не может»= «у него хер не стоит». Этими словами уже можно подтираться, так они — вполне туалетно — звучат.

А жители этого города выходит что: «мюглихи» и «мёглихъцы». Даже «москали» не так обидны москвичам.

А вообще-то по большому гамбургскому счёту… чего-вот мюнхерцам и мюнхенцам обижаться на русских? Тем более на графоманов: тем более — не мечтающих пробиться в писатели.

Вот аргумент от Бима Нетотова, одного из героев первого плана: «Мы ж его (Мюнхен — прим. авт, цитата по памяти) даже не бомбили, ни разу». «За что» я сильно сомневаюсь: так ли уж ни разу? Может, пока там не было союзников, всё же удалось исподтишка (украдкой, тайком, под шумок) пару показательных бомбёшек сбросить: типа маленькой советской хЕросимки? Извините, никакой неприязни нет, есть только злость на фашистов!

***

Есть в романе главы (вернее, даже целая «часть») о подготовке к путешествию (вспоминаем «Троих в лодке» Дж. К. Джерома), а также дорожно-блокнотные записи.

Но: первое из списка — это как необязательный, но непременно утяжеляющий груз, который сопровождает любые сборы хоть куда.

Этот груз рано или поздно становится лишним.

Он, как бы его не было жалко, и «как трудно будет без него прожить», но он всё-таки не спички, и не вода на случай десантирования в пустыне.

Всё это «как бы пригодится» отбрасывается в сторону, буквально в исходном пункте «А», и ровно за секунду до отбытия.

В романе отбросить лишнее сложней.

«Ненужность» чего-либо определяется не сразу, а после того, как роман написан полностью. Это, конечно, ужасно (писатели поймут — о чём им говорит графоман). Это писателю обидно, а то и смертельно (от петли до «аффтар выпей яду»).

А графоману хоть бы что. Графоман не гордый. И не торопится. Он перепишет, не беспокойтесь. Он уже «выщербил» несколько неудачных и тяжеловесных глав, которые гораздо позже пожалел, и даже состряпал из них небольшую, и никому не нужную, безвкусную слоёнку /чисто для формальности/ под названием «Парковка задом».

Лишность, избыточность, прочие синонимы, касаются как объёма произведения, так и дополнительных сюжетных линий.

Так и в моём графомании-романе «имеются излишества». Их хватает. Даже не так: они процветают. Махрово и всяко. Пышно-конопляно и перфекционистски сухо. С перебором и недобором, можно на гитаре, а можно на клавесине.

Пробовали сбацать на фортепиано? А сидя под клавиатурой? А давя на клавиши изнутри пианинного организма? А дёргали ли за струны щипцами? А расчёской или шваброй пылесоса?

А пробовали крутить настроечные головки, добавляя мелизмов средней из трёх струн, составляющих ноту? А проверять на прочность красивенькие такие фетровые молоточки?

А котом (повторяю медленно: кооо-тооом: домашним животным таким) по клавиатуре пробовали?

Я пробовал. Всё перечисленное. Правда, в детстве.

Странно, что я не стал, на худой конец, Сальери-Сальерой (для тупых), ой, уж не говоря о Моцарте: с хорошей причёской, но с дрянной могилкой типа «ров для бездомных и плохо кончивших».

А я стал истязателем одной семиструнки и пятка» — другого шестиструнных гитар. И под них выдумывал тексты песен.

Потом сочинял летописи для пластилиновых стран, ибо пластилиновые человечки хорошо воевали, но у них не было предусмотрено письменности. За них писал историю их Бог и Создатель. То есть Я с большой буквы.

Уж не с этих ли экспериментов с музыкой и буквами у меня завязалось вялотекущее литературное влечение, включая эпистолярный жанр?

А после у моей литературы выросли ноги: правда, похоже на то, что то место, откуда ноги росли, было гораздо важнее литературных ног. Настоящая Жопенция Бездатая всю жизнь верховодила моими ногами. И не только ногами, но даже головой.

***

Ниже предлагаю ознакомиться с проектом моей литературологической (по аналогии с понятиями «физической», «физиологической») анатомии.

Если распилить мою голову по вертикали, то увидите вместо анатомического экорше разрез многоэтажной библиотеки. Библиотека называется «Графоманус Санаториум». В ней живут:

— персонажи;

— прототипы;

— тараканы сапиенсовидные;

— герои: атагонисты и протагонисты, персонажи второго, третьего и всех последующих планов — как прислуживающий класс;

— существа необъяснимые, звать их Женщинами-Писательницами. Фамилии почти у всех: Ё-Моё;

— твари до конца неисследованные, их сонмы: видений и фигур поконкретнее.

Зрительный образ Санаториума примерно такой, каковой изображён у меня на сайте в ЖЖ. Страничка также называется «Графоманус Санаториум». Собственно, тема графоманского санатория, расположенного в башке графомана, родилась именно в муках рождения сайта, и в момент нахождения картинки, которую я определил как «это что-то близкое к тому, чего я и хотел», но осознал и материализовал идею не сразу, а, как водится, частично во сне, частично по наводке Интернета — вот же сволочь: в мозг пролез! Вот же я ему задам!

Разница образа найденного в интернете, и идеального образа, который никому в мире не нарисовать, заключается в том, что «Графоманус Санаториум» вовсе не маленькое сооруженьице в голове графомана, а это целый мир в голове графомана — многослойный и структурированный по этажам и вглубь, с множеством потайных дверец. За каждой такой потайной дверцей новый, неожиданный, непредсказуемый, изменчивый, колеблющийся, прозрачный мир, который лишь для понимания его метафизической сути транслитируется в зрительно понятный образ.

***

«Идеальный и неподкупный читатель», а также внутренний «критик, берущий взятки», сидящие в моём мозгу на полном обеспечении, всё это видят, но относятся к этим артефактам каждый по-своему: в точном соответствии с поделёнными между собой ролями злого (неподкупного) и доброго (берущего взятки) следователей.

Так в Мюнхене главный герой попутно с прочими приключениями довольно-таки неакцентированно, но-таки ищет некий сюжетно законспирированный «синий гвоздь».

По первоначальной, а, вернее, по родившейся (в пути написания) задумке, этот гвоздь:

А) составлял цель путешествия главного героя;

Б) существовала также в качестве «прикрытия» куча ржавых гвоздей, вполне неохотно собираемых сладкой парочкой Кирюха+БимНетотов по блошинкам, и выдёргиваемых из фундаментов («айн штюкен» на весь Мюних: при этом мы знаем, что в фундаментах гвоздей не бывает). Что это? Стёб над обывателем? Разумеется! в самом едва прикрытом виде.

Тут нам вспоминаются Ильф с Петровым, у которых что ни перл, то инверсия жизни.

В) по нераскрываемой авторской версии «синий гвоздь» он же «из синего золота» тайно олицетворял связь с произведением «Фуй-Шуй». Об этом, к сожалению или к счастью, знает только автор. Этот синий «металлический герой» является в некотором роде одним из ключей-символов ужасно конспирологической — хлеще всякого раскрывшегося донага масонства — детективной истории о статуэтке «Фуй-Шуй».

А эта история с Фуй-Шуем претендовала на разворачивание в целую серию, охватывающую период с февральской революции в России до первой осьмушки века двадцать первого.

История с гвоздём, кстати, на сегодняшний день «недораскручена». Это сказано для тех недоброжелателей, которым не пофигу моя литература как плодотворное основание для столь же плодовитого троллинга, так как будто бы является одним из доказательств моей несостоятельности как писателя. Ибо и якобы, мол, этот товарищ, претендующий на некое вакантное и как бы его законное место в литературе, элементарно не доводит до конца начатые им же сюжетные линии.

Однако, я говорю об этом открыто, я об этом знаю.

И это знание — этот мой «устный документ» защиты, моя декларация о частичной невиновности… не приведи господи… судиться в «Издательстве» настоящем. В божественном, конечно, издательстве: издательство «Страшный Суд», а не в реальном. Сбросьте срок, господа заседатели! Простите, черти и чертессы!

Итак, с пресловутым Синим Гвоздём покончили.

Делаем паузу.

Часть 2

Есть ещё один наистрашнейший и наичудеснейший герой: чудище странное, неведомое: не похожее ни на один литобразец из таковски симбиотичного злотворящего рода.

Он жутче наихудшего из снов.

И гаже (гадче, ползучей, сквернее, тошнотней) мозговых тараканов, если их собрать со всей Плеяды Человеческих Голов и составить из них литературную опричнину.

Надо ж было додуматься до этакого!

А я знаю его родителя — в реальности (то бишь прототипа) и в книге. Знаю и среду, в которой обитали другие его предки. Среда зовётся Интернетом. Нынче… опаньки! Та цеж — с самого начала эта помойка. В том роддоме им опрастываться и там обитать.

В книге эта персона играет роль хоррорски выглядящего чудоюдо/героя-антагониста.

Как герой он довольно-таки слабо, если не сказать, что почти никак не прописан. Мы видим только его шевеление. Он вроде символа, появляющегося на книгосклоне внезапно.

В ранних вариантах «Чочочо» и в исходном (базовом, retro-архивном) варианте «За гвоздями в Европу» он существует как случайный и вредный гость — многоголовый скиф и татарин, косоглазый, хужеблоковский, несколько чуковскообразный, словом, журналокрокодилий крокозябр. Какого ляда он делает в книге, если считать прозу за произведения искусства и за колодезь мыслей, из которого пить — не выпить всего, а не за дурдом, не за шапито с клоунами и ряжеными зрителями из Дома слепоглухонемых в партере?

Ведь он — как необязательный персонаж, как гениально зачатое, но недоразвитое и недовоспитанное существо с детдомовскими повадками и шпанским поведением.

К тому же: как только вокруг него начинается какое-либо сюжетообразующее вращение, так оно тут же резко и бесповоротно заканчивается. Это не делает чести его присутствию в книге.

Прочие герои вроде лупят в его сторону глазки, а вроде и не видят его, ибо меж собой на эту тему никогда не говорили. Любопытная получается психологическая фабулка! wowпще! литературным иллюзиям нет предела!

Логика поведения тех лиц, которым чудище Ник Трёхголовый видится как бы «реально» или откровенно мерещится, причём, чаще по отдельности (и это многое объясняет: поменьше надо курить дуртрав!), и, если отбросить в качестве объяснения обыкновенную авторскую шизофрению и недержание потока слов (литературоведческий «поток сознания» «отдыхает»), то такая сюжетность, уж не говоря про генеральную фабулу, мягко говоря, не укладывается ни в какие логические рамки.

Смущает читателей, например, коллективное умопомешательство в сцене на барже (глава «Жаннет с весёлой фамилией»), когда Чуду-Юду видели все, и оное существо аж качало баржу на волнах Сены. Однако ни одна парижская газета не описала этот феномен, и не прибежал на крики ни один корреспондент. Вот уж воистину: где бы не появлялись герои «Загвоздей в Европу», там начинаются чудеса; и мир вокруг них тут же начинает медленно сходить с ума. Причём локально. В радиусе воздействия графоманских психических волн Кирьяна Егорыча Полутуземского.

Ничего не скажешь: сильная вышла вещь!

Авторски констатирую: графоманское начало в книге присутствует. Вай-вай! Оно двоякое, оттого дважды баламутное: идущее от настоящего автора («Я», от «Меня», если этого «Я» просклонять), и от автора Полутуземского — книжного героя + начинающего графомана. Последний частенько выступает в роли рассказчика. И совсем изредка, но и такое случается, подменяет «Меня»=«Я», и даже пытается верховодить. Это уже ни в какие рамки не лезет.

Есть и ещё одно ЧМО — иначе не назовёшь, так это чмо — а звать его Ченджу Чен Джу — также вносит свою лепту в общую путаницу. В книге он является как бы… да что как бы, он является неким прототипом главного героя Туземского, и пытается взвалить на себя его функции. Holy moley!

Но всё бы и ничего, если бы графоманское формообразование книги от реального автора — «наиглавнейшего» Я-Меня было бы возведено в постулат — а предпосылки имеются — но этот финт, увы, не превратился в концепт.

В этом слабость retro-архивно-базового экземпляра³.

А многослойная конструкция «автор рассказчик, его фамилия меняется, но она всегда в заголовке книги, он же прототип главного героя> главный герой Кирьян Егорович 1/2Туземский или Полутуземский, или — шутливо — Полутузик, он же начинающий графоман, а покамест пишущий путевой журнал> путаник и типа «дубликата» Полутуземского, а скорей всего — мозговой или головной Таракан героя Полутуземского под именем Ченджу Чен Джу… В общем, писатель в этой конструкции явно не разобрался.

Она, разумеется, имеет смысл — как конструкционная схема, но никоим образом в книге не отрегулирована, хаотична.

В результате читатель нихрена не понимает: книга местами забавна и остроумна, изобилует настоящими литературными перлами, достойными вхождения в учебники по синтаксису, лингвистике, семиотике, но имеет характер именно ЧЕРНОВИКА… какой-то дьявольски интересной книги, но, к сожалению, не самой книги.

Хотя… как знать! Просто, если принять это сочинение «За гвоздями в Европу» или его дальнейшую версию «ЧоЧоЧо» за такой специальный и окончательный вариант литературы, то надо признать тогда, что она рушит базовые принципы написания «литературы драматического типа». Это странный, романтический, слегка маргинальный симбиоз «литературы драматического типа» и литературы под названием «поток сознания».

***

Мы несколько отклонились в сторону. А хотели мы сказать нижеследующее.

Итак, получается, что чудо-юдо — не с постоянной пропиской и за это уважаемый анти-герой, а какой-то сильно эпизодический Горе-персонаж.

А также — головная боль для прототипического (реального) Я-автора.

А также — мозготрясение для книжного героя — автора и путешественника в одном лице — Кирьяна Егорыча Полутуземского.

Во-вторых, он — Ник Трёхголовый — есть академическое Несчастье для героев, более востребованных и употребляемых автором для заполнения их проделками страниц, к тому же формально числящихся в положительных списках.

Хотя книжка вовсе не чёрно-белая, а очень даже цветная: до карнавальной пёстрости.

Да и герои далеко не картонные чудики, а, скорей, бегуны на длинно-короткие дистанции и болтуны со жвачками в мозгах и под языком — как камнями за пазухой и в карманах навыворот. Все эти герои импрессио-пуантилистского склада. Их требуется вначале полюбить: после этого они становятся ручными и порой «дюже вумными».

И действуют они под настроение, в том числе — чисто по человечьи: а не по идеальному или книжному с хорошими манерами: в зависимости от количества поглощённого зелья.

В книге этот напиток чаще всего — немецкое и голландское пиво. Чешские и рашеские сорта оказались за кадром.

Курение травы упоминается частенько, но реальное злоупотребление им описано всего лишь в одном эпизоде в мотеле «Весёлые подружки», что за Казанью.

Правда, может, некоторые из них — чуть недоделанно-переделанные, как пакетик чая — семижды заваренный (Ксан Иваныч). А один из таковых (Малёха) даже не распрощался с картонной сущностью.

Но они — недоделанные и переделанные — творят, как могут, основное действие: по большей части болтологическое: хоть и с привкусом: своеобразной народно-интеллигентской философии.

А также праздно шатаются по Мюнхену и трактуют архитектуру с живописью: трактуют, интерпретируют, трактуют, истолковывают, стебаются, желая отметиться: кто в энциклопедии, кто в Вики, кто в словаре Даля (переиздание для новорусских) филологов). Так как выдумывают много новья, а кто-то тупо хочет застрять в книжке Кирьяна Егорыча на века. Так как все знают, что Кирьян Егорыч втихаря (запираясь ночью на hotels-горшке) совсем нешуточно кропает в блокноте. Блокнот толщиной в Диккенса. А после напишет укороченную прозу (не бриллиант, это позже): он обещал.

И ему поверили.

При этом никто не лезет в главные герои, особо не ерихонится, и не создаёт фальшивых приключений, дабы отметиться красивше на страницах Полутуземского.

А также не дерутся, хоть и ссорятся ежеминутно.

Образовались противостоящие пары: дуэт Кирьян Егорыч+Бим Нетотов супротив дуэта Ксан Иваныч+сын Малёха. В их конкурсе нет победителя: каждая пара боксирует милостиво. Крови нет. С путешествия не гонят, хотя… было одно исключение: но закончилось оно миром.

Девки и бляди — всё боком. Всё в мечтах, все в воспоминаниях, дрочерят в душе» и в туалете — первое по-серьёзному, второе регулярно и реалистично. Но никто не попался. Тонкости знает только Автор.

Фаби — нераскрученная девушка. А необычная, даже красивая… после душа. У неё красные кеды. Курит Честер. Так-что могла бы быть побойчей.

Чудище-Юдище Ник Трёхголовый чаще прозябает в Мойдодыре, нежели творит эффективное зло с тролльничаньем.

Других сюжетообразующих ветвей кроме перечисленных вроде бы нет. Автор тут честен пред собой как лист (бумажный) перед травой (конопляной).

Зато хватает намёков, необязательностей, живых, но, тем не менее, количественно потрясывающих уши и покусывающих за ноги капканов аж «китайского краснобайства» и русско-крестьянского языкоблудия.

С последними, относящимися будто бы к пустопорожней болтовне, а на самом деле рисующих широкую и подробную картину жизни, не так-то просто разобраться, если не знать реальных биографий прототипов.

А читатель — автор уверен — и так никогда об этом не узнает. Читатель «ловит-удит» в тёмной заводи, и, даже не выловив ничего существенного, пытается по бултыханию поплавка составить свою логическую картинку — своё видение о рыбе, то бишь о героях.

В любой, даже в неудачной ловле имеется интерес.

Имеется интерес и в обсуждаемой сейчас книге.

Но это уже совсем другая, и широкая, тема для иного критического разговора. Оставим это удовольствие на «когда-нибудь после».

— На после чего, позвольте спросить?

***

Понятно одно: автор полюбил своего антигероя.

Но, как случается с иными мифологическими громадами, не смог поднять этого прекрасного по задумке антигероя на вершину литературной горы, с которой бы тот мог легко, свободно и всесокрушающе катиться сам, лишь повинуясь закону тяготения равно заданной теме.

Звать этого «случайного» антигероя (волк под столом: щас спою ищщо) Никак, или Ник. Хотя в книге он — для читательского удобства и мгновенной образно-духовной идентификации — зовётся Трёхголовым. Итак он: Никак Ник Трёхголовый

Как вы уже поняли, он трёхлик.

Ли'ца его — вы не поверите — одно от Белинского; другое от Гоголя; третье — смейтесь, смейтесь — от Рика Мартина, «красавчега», как принято выражаться в интернете. И есть крокодилий хвост, который он прячет под плащом.

Но он (трёхликий и трёххарактерный, трёхкогнитивно-диссонансный и пыр) выпрыгивает в романе, поначалу будто бы реалистического, всегда невпопад.

Он умеет сворачиваться в простую книжку (почему-то в «Мойдодыр», а мог бы — для прямых ассоциаций — в «Крокодила Гену», или в «Телефон», где эти зелёные твари поедают калоши своего папочки Чуковского)… и отдыхать в свёрнутом виде в багажнике автомобиля. Книжку эту выкидывают в реку, но страхолюд этот выплывает; и снова гонится за путешественниками. И делает это весьма ловко, и не один раз, так как пользуется услугами вездесущего Интернета: как вам такое прочтение современности?

И снова Головабелинский вредит Кирьяну Егорычу — графоману, а Головарикмартин пытается подкупить Малёху.

Бим давно уже куплен с потрохами Головагоголем.

Кирьян Егорыч то пытается урезонить Ника Трёхголового, то плюёт на него с высокой колокольни. Последнее ему плохо удаётся, так как несмотря на шкодность, Ник Трёхголовый всё-таки велик: ибо умён (Белинский), талантлив (Гоголь), с кулаками и шустрохером (Рик Мартин).

Главные разночтения Голов согласовываются на Трёхглавом Совете, вам это ничего не напоминает?

Ник Трёхголовый не трогает только Ксан Иваныча Клинова, так как боится его исключительной порядочности. В отместку и втихомолку он соблазняет внезапно возникшую «французскую любовь» Ксан Иваныча.

Эта любовь — чисто книжная выдумка (идея, кстати, неосуществлена). Французская любовь появилась на страницах — звать её Фаби. Но, похоже, что Фаби отдаёт предпочтение Кирьян Егорычу. На втором месте у неё Бим Нетотов — добрый старикашка и умелец говорить юным дамам красивости. «Моё золотко» — любимый бимовский комплимент. Как тут не влюбиться в Бима! Хотя бы вторым номером, а хотя бы тайно: Бим не против таких сладких тайн, да он и не клялся в вечной любви. А Кирьян Егорычу такого знать не положено, да ему и не скажут: у него же сердце с подозрением на растянутый во времени инфаркт миокарда и всей кровеносной системы!

И пусть не говорит, что это у него воспаление лёгких так выглядит — кто ж поверит в такую глупость!

Фаби могла бы полюбить Малёху: они совпадают по возрасту. Но Малёхин отец — Ксан Иваныч Клинов совершенно непонятно из каких соображений (только автор Я знает) абсолютно жёстко планирует график сына; график стопроцентно исключает не только общение между Малёхой и Фаби, но даже и их визуальный контакт. Малёха по сути даже не догадывается о существовании Фаби, совершенно бездоказательно считая, что если отец и ходит налево, то не меньше чем к одной из принцесс британского королевского дома.

Имя же умолчим, исходя из нынешних, не вполне адекватных дипломатических отношений британского королевского дома и верховодящей компании Дома Русского.

С последней молодой дамой папаша Клинов поимел удовольствие сфотографироваться при подведении итогов мирового Архитектурного Конкурса по поводу Подземного Музея в пустыне Наска, что в Перу.

Папаша Клинов, разумеется, один из ведущих архитекторов Угадайгорода.

Вместе с Бимом Нетотовым, также архитектором, они отхватили 137-ю мировую премию (что, несомненно, является достижением) и попали в шикарный двухтомный, трёхкилограммовый каталог Дипломантов и Победителей конкурса.

Оный каталог Кирьян Егорыч «взялся почитать, оценить и вставить в роман»: в качестве доказательства принадлежности героя Клинова по прозвищу «Генерал» к архитектурной, а не фээс-бэушной профессии, что можно было бы подумать, не расшифруй бы сейчас автор данной сюрреалистической тонкости.

Но, примерно на восьмой год чтения, по причине щедрого состояния души, «начинающий писатель а пока графоман» Кирьян Егорыч Полутуземский променял первый том каталога Победителей и Дипломантов на красный шарфик (негритянской вязки от мамы Коули) джазмена Richi Cole, в состоянии нищебродства гастролирующего по русскому миру.

За данный, не согласованный с семейством Клиновых-Нетотовых, культурный обмен, будущий знаменитый писатель, а пока что графоман, чуть было не схлопотал по дорогущим фарфоровым коронкам верхней челюсти. Во всяком случае, кое-кто видел, как именно для этого, в плоскости коронок и немного вбок, была занесена длань архитектора Клинова.

Длань была опущена лишь благодаря клятвенному обещанию будущего писателя вернуть хотя бы второй том, причём в ближайшие 3—4 года, ибо быстрей переводить с английского Кирьян Егорыч не умел, так как для начала нужно было английский язык выучить. А немецкий язык, который в начальном совершенстве знал Кирьян Егорыч, в данной ситуации, с какой стороны к каталогу не прилаживай, к английскому не приклеивался.

Обмен Клиновского каталога на шарфик Ричи Кула был произведён в пивном ресторане «Потёртое место», что в самом центре города Угадайка, что в реджионе Сибирского Зауралья. Обещание перевести каталог и вставить его в роман было дадено в питейном заведении, название которого автор намеренно утаивает.

Мы немного отвлеклись от персонажей и любовных линий героев «Загвоздей». Мы к этому ещё вернёмся в третьей части.

А пока что сделаем важное заявление о том, что, как частенько случается, «прототипические реалии» и в данном случае с «Загвоздями» выглядели, мягко говоря, абсолютно более круто, нежели литературный вариант.

Но этого читатель знать не только не обязан, но и категорически не должен! Ибо таковыми оказались жёсткие правила приличий и джентльментства в реальной жизни.

Такое случается не только у реальных графоманов, которые берутся за работу писателя и героя в одном лице, но также и у прототипов, а также у героев вымышленных, а также даже у псевдонимов. Ибо тут без разницы, и похоже на математические «Начала» в естествознании, что на 99,99 есть закон и аксиома.

Нарушение законов Плеяды Человеческих Голов карается очень строго: вплоть до… но не буду читателя пугать, по крайней мере, в этом опусе.

Хотя, всё ещё впереди, многое ещё поправимо.

Литературу выправить проще, чем, например, кривые зубы или поникший… Ну да ладно-ладно, закончим о любви.

Поговорим-ка лучше о сексе: а вдруг он в книжке есть, хотя особо не уверены.

Ибо страницы залиты пенным пивом.

Часть 3

…Ник Трёхголовый запросто, будто в реале, перетря (а) хивает всех подобранных на приближенных к реальности, но на самом деле воображаемых, улицах мнимых и ноосферных девиц Кирьяна Егорыча и Бима Нетотова…

Опять же, всё это сюжетное богатство осталось торчать в голове автора — которая в некоторой степени есть archive — но не выплеснулось на страницы: одни только намёки: читай утомительную главу «Хотельный переполох».

Может и зря, а может и «славабогу», ибо всё это есть блуд и соблазн: в равной степени авторский и читательский.

— Как же это могло произойти технически? Имеется в виду реальный — с разочаровывающей читателя приставкой «псевдо» — трах воображаемых девиц.

— Ведь это невозможно, — может устроить каверзу какой-нибудь излишне дотошный фантастоматериалист, ведь у чудища-юдища Ника три головы и один член на всю компанию! На то он и Трёхголовый. — А что же делали две незанятые сексом головы, когда третья совершала манипуляции с членом? Курили бамбук? Записывали ощущения головы первой? А не мешал ли пусть даже воображаемым девицам прям-таки скажем не вполне эротичный облик партнёра? Или в том мире, где нравами управляют «головные бекарасы», извращения такого рода представляются наивысшем благом: типа ноосферного садо-мазо?

Замечание резонное. Не в бровь, а в глаз, как говорится. На то оно и русская поговорка, а не бритиш-хухры-мухры.

Выходит, что жанру «хождения» придётся поддать постмодернистского парку, и, соответственно, разрушить удобопонятный повествовательный характер произведения.

Автор без помощников-критиков сам не так давно задавался этим метафизикус-конспирологическим вопросом. И кой-какие соображения на сей счёт у него имеются.

А вот задавался ли этим же вопросом графоман Полутуземский, который, как мы знаем, сочинил этого самого Ника Трёхголового?

Так мы знаем точно: нет, не задавался. Ибо в книге на этот вопрос нет даже намёка. Что уж говорить об ответе.

Итак, мы выловили очередной и якобы жирный минус.

Нет и реакции от этого самого книжного романиста-полуграфомана: ни физической, ни этической, ни экзотической, ни рассуждающей. И во сне Полутуземский не разговаривает.

Может, пора уже ввести в стандартную практику героев-писателей разговоры во сне? Тогда бы многие физические, мотивационные и мыслительные процессы выглядели бы пусть двояко (параллельная реальность), но хотя бы были объяснимы.

Тут очевиден некий оксюморон, который, при будущей перфекции, хотелось бы видеть отрегулированным.

Но! Даже и не думайте отвлекать автора на формулирование ответов: причина №1 и единственная такая: должна же существовать хоть какая-нибудь прилично замаскированная внутрикнижная тайна!

Видимо так оно и было. А, может быть, и нет. Так как в голову к автору мы влезть не сможем. А если попробуем, то можем схлопотать пилюлю. Ибо автор не самоубийца и сам себе мертвящих пилюль не выписывает: ибо «тот автор» и «этот», пишущий данный прескриптум, это практически одно и то же лицо.

Разделяет «того» и «этого» авторов лишь время. Время творческого взросления. Когда второй взрослый за первого вьюноша не отвечает.

Это примерно так же, как Стивен Дедал и мистер Блум в Улиссе, только не внутри книги — персонажно-прототипическим образом, а в реальности.

И ещё одна маленькая деталюшка: взрослый автор за ошибки «детства» не отвечает: это как бы разные люди. Они с довольно разными внутренними творческими платформами, хоть бы даже одно родилось из другого, из одного теста, как говорится. Это как близнецы, которые выползли на свет с разницей лет в полста, но притом с одинаковыми фэйсами… и всем остальным.

Ей богу оксюморон!

Думаю, что при глобальной Перфекции, которая предстоит, и уже даже обдумывается «дата отлёта» в эту длительную командировку, когда уже нельзя будет повернуть командировочный самолёт взад-пятки», все неточности и явные ляпсусы исчезнут.

Литературные лохмотья с наспех притороченными заплатами, вполне возможно, заменятся на ладно скроенный костюмчик, который придётся по нраву: как читателям, может и автору, доселе страдающему от наготы.

А также мокнущему под дождём критики.

А также битому друзьями-товарищами, так как у друзей, по их твёрдому убеждению, талантливых товарищей, уж не говоря о гениальных, в принципе и априори не может быть.

Иначе товарищу другу станет за себя обидно.

***

Итак, от Трёхголового Ника одно только зло.

Но, это далеко не самое главное зло данного уникальнейшего героя-антагониста.

Он — фактом своего рождения в мозгу отдельного писаки (может он полный г-н Шизо?) — нарушает равновесие не только отдельно взятой книги, а аж ВСЕЙ ВСЕЙ ВСЕЙ мировой литературы (!!!)

Кафка морщится. Борхесы, Коэльо, Лавкрафты, Джойсы, Стивенкинги отдыхают.

Такого в литературе никогда не было:

— Автор графоманит не по правилам графомании! — кричат.

— Это самый настоящий маргинализм в графомании!

— Он изобразил в своей туповатой книжке идеал графомана! Он стрекозёл! И осёл (устало).

— Это насмешка над литературой. Он хуже любого Сорокина, когда тот стебёт. Таковский ему руки не подаст.

— Он кладёт заминированный камень в здание литературы. Какой молодец! — подпись: изд-во «Вестник Дьявола».

***

От термина «графомания» и без всех этих внутренних выдумок веет дурдомом энд импульсным невротизмом последней степени.

Мы это знаем (если написать в предисловии) или догадываемся по ходу дела (так как предисловие мы (я) не напишем. Мы (я) не равны полным дуракам и одному дурню.

Однако: тем книжка веселее.

Есть ещё одна внутрикнижная путаница.

Она заключается в том, что книга пишется то от лица всезнающего автора (в чистом и обыкновенном виде), а то и от некого Чена Джу, который — да будет вам известно — является будто бы литературным прототипом-двойником героя Полутуземского Кирьяна Егорыча, являющегося одним из путешественников, а также автором той книги, которая пишется по следам путешествия внутри самой книги.

Известен такой жанр, когда в книге пишется про писателя, который в книге пишет свою книгу, в которой очередной по счёту книжный писатель пишет свою очередную книгу и так далее. Ну, словом, сказка про белого бычка… или про попа и собаку. Или эффект двух зеркал, поставленных друг против друга, если ближе к жизни. Вот что-то вроде этого.

И он (полугерой-полувредный полуантагонист Полутуземский — на то и фамилия такая половинчатая), сочиняя свою «книжную книгу», в свою очередь имеет прототипом реального автора.⁴

Как вам такие перекрёстные перевёртыши?

Выживший из молодости Джон Барт тупо в попе темнокожего! Его затмили, но пусть он не обижается. Это грубоватая шуточка над уважаемым человеком.

***

Будет время, и всё станет как надо.

А не будет его, то всё останется таким, как было. И это ни на грамм не умалит прочих вполне «графоманских» достоинств, о чём автор постоянно трезвонит во все колокола, и что является скорее особенностью супериндивидуального жанра, нежели позицией неисправимого двоечника.

Жанр «псевдографомании» так и хочется, ей богу, снабдить двумя парами квадратных и фигурных скобок — такое количество в нём перевёртышей.

Иногда факт «неоконченности сюжета», которого /сюжета/, кстати сказать, как бы и нет совсем вовсе не считается ошибкой. Особенно, если иметь в виду, что автор, то бишь Я сам, считаю этот роман «жанром хождения», в которых сюжет, собственно, и не предполагается вовсе. Я довольствуюсь разрозненными историйками, и самим фактом хождения-путешествия, выстроенного «более-менее хронологически»⁵.

К жанру «хождения» Я добавляю характеристику «шванк». Это обозначает то, что, во-первых, действие происходит в Германии (откуда и пошёл этот окололитературный термин — вспомните «немецкие сказки и шванки»), а, во-вторых, освобождает от необходимости иметь сюжет вообще.

Ибо «шванки» это есть разобщённые немецкие сказочки, и, как правило, с сатирически-гротесковым оттенком.

Сказки типа «шванки» наряду с благородным делом повествования выдают расхожие психообразующие характеристики целого народа; и раскрывают фольклорные тайны старогерманского быта.

На фоне вышесказанного весьма познавательно «разглядеть» в ворохе текстового материала «Чочочо» (ой! в «За гвоздями в Европу», конечно же) именно выдержки о нравах современного немца: с точки зрения современного российского путешественника и честного болтуна, героически (тут два смысла) причисляющего себя к обрамлённому терновником, собирательному образу всех графоманов мира. «Гкхафоманы мира», прочтите же хотя бы вы эту чрезвычайно полезную книжицу. Она как учебник Антигкхафомании!

А также любопытна позиция всех трёх взрослых героев этого романа (прямолинейный вьюнош и немножко недописанный антигерой Малёха не в счёт⁶), являющихся «сливками интеллигентной прослойки — все архитекторы» из пресловутой помоечной и азиатской Руси⁷, когда за несдержанной речью представителей этой культуры выглядывает реальная и не всегда приятная немцу то ли правда, то ли всенародно русский, и максимально мягкий цивилизационно, человеческий приговор.

***

После «слабо опубликованной» версии романа «За гвоздями в Европу» глава «Париж, Paris, Парыж» покинула роман навсегда.

В настоящее время она публикуется как, извините, вполне съедобный у китайцев «послед» от повести.

То есть, по-хорошему, эта русскоязычная органика должна бы быть выкинутой в ведро.

Но это литература. Хоть и с оттенком графомании. А в литературе, и даже в графомании, всё по-другому, нежели в акушерстве и политике.

Послед развился и бог увидел, что он хорош. Тьфу!

Автор (не забываем, что это Я и есть — в недосягаемом для прямого битья третьем числе), шутя, называет этот опус то «недоповестью», то «рассказом-переростком», или «пере-рассказом», или «потоком ДЦП» (по аналогии с потоком сознания).

Под буквой «Д» зашифровано определённо «деДский» (могли бы и сами догадаться).

Несмотря на ярлыки, автор-Я этот перерассказ-недоповесть «Париж, Paris, Парыж» очень-даже-приочень любит. И даже уважает. И даже завидует сам себе. Ибо повторить такое крайне сложно.

Доведись автору Мне-Ему составлять перечень уважаемых Им-Мною собственных произведений, данный опус стоял бы очень близко к началу списка.

Но у Меня-автора такого списка нет.

И слава богу.

Хвала скромности! Ленивых графоманов таковая иногда посещает.

CODA

Примечания

1

Оригинальное (исходное) название статьи «Единственный экземпляр. Жанр самокритики».

2

Кстати, вот и тема для очередного серийного романчика. А он — сволочной и неясный — уже начал писаться. В режиме онлайн, под рабочим названием «Dublin Pub Cam». Первый романчик этой серии называется «У попа была собака».

3

Автор в настоящее время склоняется к мысли, что всю неудачную (недоделанную) прозу не следует выбрасывать напрочь, а надо скомпоновать её в некую серию, например, под названием «Черновики неконченого графомана», или «Графомания с правом надежды», или ещё как-нибудь. Тогда она будет нести статус «учебной литературы по антиграфомании», или «лечебника графомании» и спокойно впишется в глобальный цикл «Графоманус Санаториум». — Это текст оригинала. От составителя: Серия же фактически сформировалась под баннером «RETRO EKTOF» и «Графоманус Санаториуму» отношения не имеет никакого, кроме того, что все эти произведения фактически имеют ОДНОГО реального автора, выступающего под разными псевдонимами.

4

То есть меня. — прим. моё.

5

Тут не послушаюсь встроенного робот-редактора, который считает данную формулировку некорректной. Нет! именно так и есть, как я написал.

6

А ведь кому-то из читателей именно он, возможно, единственный и понравится. А как же: в юности «пишет драм-бейс!»

7

То есть скифы, кочевники, недруги Блока, те, кто остались на территории, вытеснив в диссидентскую и простую эмиграцию самых умных и неудачников, белопогонников и кроваво наследивших, а также нетерпеливых до коммунизма, а заодно и предателей: за бабло и по убеждению.