Фильтр

Ярослав Манторов, 2023

Эрней с рождения живёт в мире, где все изначально счастливы. Но что-то в нём порой кажется Эрнею странным. Как будто что-то с ним не так.

Мне открылось, что цель людей — счастье.

Что счастье — это обещанный или утраченный рай.

Путь к нему — свобода.

Кто в чём-то нуждается, тот не свободен.

Он раб своей потребности.

Тот, кто нуждается, не может быть счастливым.

Ибо он не свободен.

Муаммар Каддафи. «Зелёная книга»

Вместо предисловия…

Он ехал по лесу. Тусклый свет луны, пробивающийся сквозь ветви, слегка освещал его путь. Седло ритмично поднималось и опускалось в такт шагам чёрного коня. Ворост спокойно дышал, немного похрапывая на ходу. Мгла обволакивала всадника. Он без страха шёл в неизвестность.

Глава 1. Текст

Проблема это мира в том, что никто в нём не принимает творчество всерьёз. Древние учили нас, что созидающая мысль — это единственная сила, которая доступна нам. Наше целое всегда едино. Лишь очистив свой дух, мы можем очистить наш разум. Лишь с чистым разумом человек способен преломлять свет и изменять реальность.

Только будучи в гармонии с реальностью, можно обрести гармонию с собой. Но этот мир не в гармонии с собой. Он постоянно пытается себя себе противопоставить. Зачем? Люди уничтожают друг друга в войнах, природа уничтожает сама себя. Мир пожирает себя с такой скоростью, что не может остановиться. Он забыл. Забыл, зачем он живёт, и против чего борется. Он разросся и пророс сквозь себя паразитом. Этот мир не абсолютен. Он условен и слеп. А наше целое всегда едино. Нам не предоставлено границ. Мы вечны.

Творцы там не мнят себя творцами. Они вынуждены карать себя своей мыслью. Они обречены жить в клетке собственного страха. Довольствоваться остатками вечного, что позволяют себе лишь для того, чтобы выжить. Жители Пустоши. Они слабы. Они думают, что жизнь бесплотна. И потому их жизнь — бесконечная война. И потому их религия — это страдание. И потому их жизнь — это испытание.

Их тексты не подчинены контролю. Их реальность не подчинена разуму. Их разум не подчинён духу. Их дух не подчинён свету. Их воля не подчинена любви. И потому для них невозможно коснуться вечности.

Лишь в нашей деревне царит любовь. Лишь литератцам доступно счастье. Ведь только любовь может очистить разум. Только она дарует нам путь в бесконечность. Только она дарует нам чистые мысли. Только она способна открыть путь к чистому тексту. Наше священное писание, запечатлённое ныне на пятидесяти скрижалях — это источник нашей гордости и счастья нашего. Славься Литерата!

Эрнелия Артемиевна пробегала по тексту глазами уже в третий раз. Её лицо теперь исказилось в гримасе, которую можно было трактовать как угодно.

— Знаешь, Эрней… В целом текст хороший. Только вот я не могу понять посыл. Почему ты любовь при создании текста ставишь гораздо выше, чем свет разума, самодисциплину, самоцензуру…

— Я вовсе не…

— Тебя в семинарии не учили не перебивать корректора? Твоё задание было в том, чтобы написать текст на тему: «Главные проблемы этого мира». Тема почти не раскрыта. Кроме того, я тут совсем не вижу отсылок к речам древних. А без них текст недействителен…

— Но ведь…

— Я поняла, что ты хотел сказать. Джохея на тринадцатой скрижали написала «И лишь сердце дарует тебе путь твой». Но ты же не упомянул цитату напрямую. Так что я даже не знаю, что с тобой делать…

Эрнелия Артемиевна тяжело вздохнула.

— Ладно. Поставлю тебе «Уд» и свободен. У тебя интересный стиль повествования. Даже немного… растёшь.

Листок бумаги отправился в печь. Я вздохнул с облегчением.

— И чтобы не приносил больше мне такую подмену ценностей. Ты хороший автор. Со своим неповторимым стилем. Обидно будет, если ты заболеешь Фильтром.

— Спасибо, Эрнелия Артемиевна! Не заболею.

Я вышел на просторную улицу Литераты. Моя белая мантия развевалась. Моя душа светилась. Мне впервые не пришлось переписывать текст. Мне все говорили, что я талантливый писатель и что в моих размышлениях меня всё время уносит куда-то не туда.

Впрочем, попасть на скрижали у меня шансов всё равно нет. Из целого поколения всегда выбирают одного Пузыря, чьи мысли наиболее чисты. И он записывает на скрижалях одно единственное предложение. А все остальные тексты сразу уничтожаются. Это для того, чтобы они не разрушали единство и свободу нашей мысли. Хотя, это никогда не уменьшало интенсивности наших тренировок, как и нашей веры в великий текст.

Конечно, каждый писатель в душе мечтал стать Пузырём. Но смягчение правил отбора мыслей было бы преступлением перед текстом. Ведь, из скрижалей растёт наше вечное счастье. Наше вечное процветание даровано чистотой наших мыслей и мудростью древних Пузырей.

Мы с Галкеем договорились встретиться у Фонтана после сверки текстов и пойти вместе в оазис к речке. Там мы нередко на своём месте кидались галькой в лягушек, соревновались в сбивании грибов с деревьев и обсуждали будущее великого текста. Но почему-то в этот раз Галкей опаздывал.

Он подошёл к Фонтану мрачный как ночь. В его глазах читалось глубокое уныние.

— Ты чего? Так сильно разнесли?

— Не просто разнесли. Назначили комиссию.

— Тебя подозревают в том, что ты Фильтр?

— Да, ещё заставили письменную клятву написать, что я не пишу в стол. А так как теперь мои бумаги не будут сжигать всю неделю, заставили ещё пятьсот раз написать: «Славься Литерата!», чтобы мои тяжёлые мысли не разрушали наш светлый мир.

— Ну, пойдём к речке, расскажешь, что ты там написал.

— Я написал лишь, что путь к свету может быть труден, и что порой нам нужно преодолевать себя, чтобы быть счастливыми. Что счастье даруется не просто так, а постигается в долгой работе над собой.

— И как тебе в голову пришли такие странные мысли?

— Не знаю. Мне кажется, что никогда у меня не будет счастья.

— Что ты такое говоришь?

— Я никогда не буду счастлив, если Ариалка не будет моей.

— Кто такая Ариалка?

— Это красавица из красавиц! В её глазах отражаются звёзды, а тихий нрав подобен расцветающей розе. Её речь плавна, словно великая река, а движения изящны, как у дикой кошки. Её грудь дышит благородством, а душа наполнена светлой тоской. Мне кажется, что я просто сойду с ума, если когда-нибудь увижу с ней кого-то другого.

— Так предложи ей ласку, и она пойдёт с тобой. Мы живём в великом свободном обществе.

— Ты не понимаешь! Я хочу, чтобы она была только моей! Меня в дрожь бросает от мысли, что она будет с кем-нибудь другим. И я не вижу в этом ничего естественного. Я хочу, чтобы она была только со мной!

— Зависть и ревность только покалечат твою душу. То, что ты говоришь, очень мелочно и эгоистично. Желать чего-то — это нормально. Ведь, желание ведёт к счастью. Но ограничивать свободу другого человека — это же насилие! Алчность не сделает тебя счастливым. Но знаешь… В каком-то плане. Я тебя понимаю.

— В каком смысле ты меня понимаешь? Я чувствую, как внутри меня пылает и сжигает меня необъятное пламя! Никто не в силах понять меня!

— Галкей, друг мой. Ты всегда был со мной искренен. И раз ты не побоялся выдать мне свою тайну, я должен сообщить тебе свою. Я должен сказать тебе то, что не из недоверия, а из страха всегда скрывал от тебя. Ты должен знать. Галкей, я пишу в стол! Однажды я ради дурачества начал черкаться на рабочей бумаге для черновиков, и эта страсть меня захлестнула. Я писал и не мог остановиться. Что ещё хуже, я пишу давно, и у меня сил не хватает сжигать свои тексты. Каждый раз, когда я возвращаюсь к текстам и перечитываю их, у меня сердце замирает от возбуждения.

Порой мне кажется, что вся моя жизнь ничего не стоит без этой преступной самодеятельности. Я опьянён этим и ничего не могу с собой поделать. Только прошу тебя, друг мой, никому не говори.

— Конечно, мой дорогой Эрней. Я сохраню твою тайну. Ведь мне и самому приходилось раньше писать в стол. Я тоже тогда получал от этого непостижимое удовольствие. И со страстью перечитывал свои тексты. Но потом я понял, что не бывает идеального слога и с удовольствием сжёг их все. Страсть к текстам проходит как первое неловкое чувство. Так что ты не переживай сильно.

— Надеюсь, ты прав. Потому что эта ужасная болезнь уже долго не отпускает меня. Я, порой, просыпаюсь ночью и срочно хочу что-то записать. И сердце безумно колотится, как будто со мной происходит что-то сакральное. И в тренировочных текстах стали больше мой слог хвалить…

— Как ты думаешь, Ариалка будет со мной? Она хоть раз согласится?

— Если ты хочешь, чтобы она была рядом, стань её другом. Девушка на многое пойдёт ради хорошего друга.

— О, как бы я хотел целовать её нежные стопы, что наливаются как будто бы гранатовым соком, когда она приподымает пятку над сандалией. О, если бы она доверилась мне, я бы показал ей такую нежность, которой ей никто больше не даст. Ах, если бы она только знала, какая это мука.

— А ты о комиссии не думаешь? Ведь ты скоро предстанешь перед судом.

— Конечно, думаю. Но, если жить мне осталось совсем немного, то как же я умру, не познав её поцелуев?

— Погоди, натешитесь вы ещё. Ты лучше подумай, как текст свой исправить. Ты вообще представляешь, как будет происходить комиссия?

— Нет, мне ничего об этом не говорили.

— Мне кажется, тебя заставят написать идеальный текст, или же исправить его так, чтобы у них вообще не осталось сомнений, что ты светлый автор и не болеешь ни депрессиями, ни Фильтром.

— Что вообще такое Фильтр? Нам часто рассказывали, но я так и не понял, почему многие авторы сходят с ума.

— Ну, Фильтр — это человек, который слишком много чувствует, как я это понимаю. Он пропускает через себя всё, и в нём скапливается вся боль мира. Такой автор очень опасен. Один старик мне рассказывал, что когда настоящий Фильтр придёт и сделает надпись на скрижалях, то деревня погибнет. И завянут цветущие сады, которые нас кормят. И зачахнет веселье. И во всём мире останется одна лишь боль. Правда, потом его казнили как разносчика депрессии. Старика посадили в яму до конца дней.

— А что вообще требуется от текста, ты не помнишь?

— Давай приляжем здесь и вспомним.

Мы легли на мягкую траву возле реки. Огромные лозы винограда свисали над нашими головами. Зрелые ягоды были наполнены сладким пьянящим соком. Мы бросили в рот пару ягод, но решили сразу не наедаться ими.

— Насколько я помню…

Первое правило текста — это красота. Любой текст должно быть приятно читать.

Второе правило текста — это наполненность. Любой текст должен быть умён и интересен.

Третье правило текста — это идейность. Любой текст должен учить читателя чему-то светлому и хорошему.

Четвёртое правило текста — это чистота. Ни один текст не должен влиять на читателя плохо или показывать ему неприглядную сторону жизни. Литература должна очищать.

Пятое правило текста — это стремление к совершенству. Любой текст должен быть проверен автором на изъяны и максимально очищен от них.

Шестое правило текста — это лаконичность. Любой текст должен быть очищен от излишних подробностей и описаний, которые будут мешать прочтению основной мысли.

Седьмое правило текста — это каноничность. Любой текст должен целиком и полностью соответствовать заданной теме и раскрывать её до конца.

Восьмое правило текста — это доходчивость. Любой текст должен быть строго ориентирован на читателя и его восприятие.

Девятое правило текста — это историзм. Любой текст должен быть подкреплён цитатой древних. Текст, не подкреплённый цитатой, считается недействительным.

Десятое правило текста — это оригинальность. Любой текст должен быть уникальным художественным произведением, выражающим неповторимый почерк автора.

— Откуда же ты так хорошо помнишь все правила?

— Меня подозревали в Фильтре ещё в семинарии. Но к семинаристам никто не применяет мер. Нас просто заставляли пятьдесят раз переписывать правила и подолгу петь песню счастья.

— А как ты думаешь, как Хранители могут запоминать все своды правил? Ведь, бумагу хранить нельзя. Всё сжигается.

— Но в этом и заключается их великая миссия. Хранить знания. Они — основа нашего общества. Они его сила.

— Ты никогда не думал о том… куда наше общество идёт?

— В смысле?

— Ну… мы должны же в итоге куда-то прийти.

Я удивлённо посмотрел на Галкея:

— Если наше общество будет идти куда-то, то обязательно придёт к упадку. Поэтому, главная задача Хранителей — это как раз заботиться о том, чтобы оно по возможности никуда не шло.

— И что тогда будет?

— Ничего.

— Это как?

— Мы можем только наслаждаться настоящим. Лишь любоваться им. А мысли о будущем всегда связаны у человека со страхом. Когда он думает о будущем, он как правило подхватывает депрессии и сходит с ума. Будущее пугает его. Я, как представил, что наш сад и в правду может завянуть, вообще перестал о нём думать. Ведь, если наши светлые мысли перестанут нас кормить, то всё… Поэтому, лучше перебороть себя, чем потерять самое ценное — вечно цветущий сад.

— Наверное, ты прав. Сомнения нам мешают. Излишние мысли могут свести с ума. Мне бы просто забыться в объятьях Ариалки. Вот это наслаждение. Вот это истина. А любая диалектика только заводит в тупик. Ты прав, Эрней. Ты прав.

Солнце медленно заходило над цветущими садами Литераты. Воздух был наполнен сладкой пыльцой и свежестью рек, что омывали деревню. Мы с Галкеем спокойно уснули в тени большого виноградника и проспали так всю ночь.

Утро разбудило нас золотистыми лучами, осветляющими узор виноградных листьев и роскошных лоз. Мы подкрепились ягодами с утра и бодрые пошли гулять по деревне.

В отражении озера кроме стройных кипарисов я вдруг увидел её ножку. Изящная, как и всё её тело, она бурила что-то в глубине меня. Вся красота Феотулы была неописуемо бледной и болезненной, словно оголённый нерв. Я нерешительно поднял взгляд и заглянул в её усталые большие глаза. И она улыбнулась мне. Я и не желал большего. Её красота является залогом моего счастья. Её улыбка — залог моего спокойствия. Я поклоняюсь прекрасному, как величайший Пузырь. Я пропускаю через себя свет и свечусь изнутри. Ведь написал Достон: «И лишь изящества лик спасёт тебя». Моё видение — мой путь к чистоте и мастерству. Порой, мне кажется, что именно я напишу это на скрижалях. А пока я могу лишь созерцать. И быть величайшим уже от счастья своего. Славься Литерата!

Мы с Галкеем просто шли по залитым солнцем улицам и любовались идеальными белыми квадратными домами. Порой, обвитыми плющом, а порой и лозами винограда. На улицах из земли били фонтаны свежей воды, что поят нас веками. В них, солнце искрилось золотыми отблесками, а, чуть приглядевшись, можно было и радугу увидеть.

— Славься Литерата! — приветствовали нас проходящие мимо девушки.

Мы улыбнулись им чуть более нахально, чем это было принято. Они ответили чуть стыдливым смехом. Но мы собирались пойти дальше. Несколько ниже в саду был мост. С этого моста в озеро часто кидали булыжники. Причём каждый старался закинуть камень как можно дальше и с как можно более громким плеском. Вскоре это превратилось в соревнование. Самые могучие литератцы брали булыжник помассивнее и зашвыривали его предельно далеко.

Мы с Галкеем тоже ходили к озеру и весьма неплохо метали. После хорошего метания всегда ощущаешь подъём сил. Как будто сила вековой истории Литераты в тебе. И мышцы становятся стальными. И литеранки, грациозные как лани, только и ждут, чтобы утянуть тебя в чащу. И если бы не писал я, то кидал бы камни в озеро весь день напролёт.

Правда, у самого моста наша решительность немного ослабла. На мост, щеголяя икрами, в короткой мантии вышел чернобровый красавец Гакон. Он демонстративно начал разминать своё тело перед броском. Его движения походили на дикую крадущуюся пантеру. Литеранки, стоявшие неподалёку, тихонько замурлыкали. Рядом с Гаконом стоял его друг, белолицый Август, и улыбался грациозной солнечной улыбкой.

Галкей замер как бы в нерешительности, думая, идти ли вообще на мост. Меня это начало злить. Я вышел на мост. Размял шею, склонив её влево, а затем вправо, взял увесистый булыжник и без особого разбега зашвырнул его подальше. Сзади послышались одобрительные вздохи.

Гакон повернулся, поднял свою густую бровь, размял плечи, поднял камень примерно такой же величины, изогнулся, как барс перед прыжком, и запустил его со свистом гораздо дальше. Послышались даже аплодисменты. Я выпустил изо рта воздух с таким видом, что удивляться тут нечему. Тем временем Август продолжал всем добродушно улыбаться.

Я нашёл довольно гладкий камень. По моим ощущениям такой должен был лететь гораздо дальше. Я встал в стойку, немного покачал камень в руке, два раза прокрутил его вокруг себя и отпустил. Он улетел со свистом. Казалось, мой камень даже немного дальше пролетел. Гакон причмокнул. По его лицу было видно, что игры кончились. Поигрывая скулами, он готовился нанести смертельный удар. Гакон размял плечи поворотами рук назад. Он хотел вложить всю свою мощь в один бросок.

Все вокруг просто замерли в ожидании. Гакон взял огромный камень и со всей силы бросил его в небо. Брызг было столько, что даже меня чуть-чуть намочило. Все наблюдающие просто охнули. Гакон даже раскинул руки в стороны, купаясь в лучах своего величия. Всё вокруг тонуло в криках и аплодисментах. Казалось, нет, и не будет силы более мощной, чем сила Гакона, метнувшего камень до самого неба.

Что мне оставалось делать? Только тонуть в луже собственной злости. Я взял продолговатый плоский камень. Мне казалось, что он будет лететь гораздо дальше, если его правильно кинуть. Я выполнил наклоны к стопам. Мои мышцы должны были сработать как одна пружина. Механика воздуха должна была сработать в мою пользу. По какой-то причине я чувствовал, что тяжесть камня можно превратить в скорость, если кинуть его боком как бы сквозь воздух.

Я взял камень в руку и начал его крутить вокруг себя. В какой-то момент мне показалось, что я теряю равновесие. Камень выскользнул у меня из рук. И тут случилось невообразимое. Булыжник стал будто бы прыгать по воде. Он пропрыгал до самого берега, ударился о камень и только через прыжок ушёл под воду. Я не мог поверить глазам. Думаю, никто не мог.

Взрыв криков и хлопков прервал бесконечное молчание. Озеро просто потонуло в криках. Кто-то ужасался. Кто-то восхищался. Кто-то праздновал мою победу. Из-за этого гула было не слышно, что говорил мне Галкей, хлопающий меня по плечу. Гакон злобно играл бровями и скулами, думая, как бы незаметно ретироваться. А Август всё стоял на своём месте, лучезарно мне улыбаясь.

Внезапно я почувствовал ещё одно прикосновение. Желтоглазые, гибкие словно кошки, литеранки начали оплетать нас с Галкеем и вести куда-то за кусты. Дальше было всё словно в тумане, как будто я переел белены или выпил перестоявший на солнце ягодный нектар. Я чувствовал расслабление членов, но мне хотелось вырваться из этого тела. Мысли путались, и в то же время было ощущение, что я поднимаюсь вверх, и что-то уносит меня в бескрайние просторы.

По телу пробежала дрожь. Потом вдруг возник передо мной лик Феотулы. И тут же растаял. Её взгляд тогда показался мне слегка насмешливым. Но всё это мне казалось. Тысячи образов виделись мне, пока сотни пальцев оплетали меня. И тут я увидел горизонт. И за горизонтом ничего не было. Вся деревня, леса и реки вокруг неё мне вдруг показались миражом, который растает словно дым, если провести рукой.

И всё заполнилось строчками, строчками, строчками… Я будто бы сам писал великий текст. И скрижали, и мысли, и проверки как будто были частью текста, который писал я. И я вдохнул запах их тел. Им всем было жарко. Они все будто бы расцветали, касаясь меня.

В глубине чащи ему встретился путник. Тот смотрел на него слепыми глазами. Всадник отвёл глаза.

— Не туда ты идёшь, братец, не туда, — заметил странник ему. Но всадник продолжал путь…

Глава 2. Фео

Утро встретило меня в лени и забытии. Все члены казались мне отдохнувшими, а разум чистым и светлым. И, тем не менее, мне не хотелось шевелиться. Мне не хотелось осознавать себя чем-то отдельным ото сна, из которого меня гнали солнце и оклик Галкея.

— Встал я, встал, — объявил я ему, — Так, во сколько у тебя комиссия?

— Не знаю, сказали, прийти к ним в середине дня.

— Ну, так пошли. Заодно прогуляемся мимо Фонтана.

— Пойдём.

Мы прошли по мосту, вдыхая запах лилий. Утренний воздух был наполнен свежестью. Лёгкий ветерок обдувал моё тело. Утро дышало прохладой. Мы шли между высоких кипарисов. Галкей было даже начал посвистывать, но тут вспомнил, куда мы идём, и взгляд его помрачнел. Я взял Галкея за руку и улыбнулся ему в знак дружбы и верности. Он ответил полным нежности взглядом.

Мы дошли до Фонтана. Там уже сидела черноволосая изящная Феотула, как обычно свесив ноги в воду. Её взгляд был задумчиво погружён в глубину фонтана, как будто на дне его она пыталась что-то разглядеть. Напротив Фонтана находилось Главное Административное Здание. Оно было украшено огромными мраморными колоннами и сверкало в лучах утреннего солнца. Галкей вздохнул и пошёл в его сторону.

— Галкей!

Из-за угла появилась Эрнелия Артемиевна в очках, с острым крючковатым носом и в синей преподавательской мантии.

— Галкей, почему я тебя должна искать по всей деревне? Тебе назначили срочную комиссию, а ты швыряешь камушки, как ни в чём не бывало!

Она схватила Галкея за руку, и они скрылись в стенах Главного Административного Здания. Я, наверное, должен был подождать его здесь. Машинально мой взгляд упал на Фонтан. Мантия Феотулы обнажала её плечо с родинкой. И издалека можно было услышать её нежный запах. Я осторожно подошёл.

— Как ты? — спросил я её, — У тебя грустный вид.

— Отражение, — ответила она.

— Чего?

— Отражение… Я вот думаю, мы отражаемся там, или там отражаемся мы? — она смущённо рассмеялась, — Это сложно объяснить.

— Что за странные мысли, Фео? Мы здесь, а отражение там.

Она улыбнулась.

— Меня никто так не называл… Смотри, там Литерата всё время колышется. И рябит. Почему мы не рябим?

— Потому что вода.

— Что вода?

— Свет в воде ведёт себя по-другому. Ты не замечала?

— Да, но… Ты не понимаешь.

— Чего?

— Внутри меня иногда тоже всё колышется. И вдруг… Вдруг, мы тоже колышемся, просто видно это всё только в отражении.

— Не знаю… А что в тебе колышется?

— Всё. Я иногда чувствую, что всё вокруг неустойчиво. И счастье, и радость, и слёзы… Всё как будто часть большого сна. А разум мой будто бы находится вообще в другом месте. И наблюдает со стороны.

Я нечаянно коснулся её рукой, и что-то во мне заколыхалось. Я вдохнул запах её волос, и в глазах почти потемнело. Сам не заметил, как начал медленно целовать её шею. Она в ответ лишь хихикнула.

Скрипнула дверь. Из Здания вышли Галкей и Эрнелия Артемиевна. У неё был несколько раздосадованный вид. Она поджала губы и сурово сказала Галкею:

— Готовься, — после этого она ушла.

— Ну как? — спросил я растерянного Галкея.

— Не знаю… Мне назначили второй этап комиссии. Они задавали странные вопросы: Что я ел утром, какого цвета вода и прочее. Потом удалились шептаться, и назначили второй этап. Вроде как, всё плохо, но я не знаю, насколько.

— Да не бойся ты, — сказала Феотула, плеская ногами в воде, — у меня подруга все пять этапов проходила, у неё просто выявили временную депрессию, которая лечится шоколадом и мужчинами.

— Но я не в депрессии, — ответил смущённый Галкей.

— Ну, тогда с тобой что-то не так, — рассмеялась она.

— Пойдёшь со мной завтра гулять, Фео? — робко спросил я, — Вдоль аллеи. Там очень красиво.

— Хорошо, тогда расскажешь мне, как свет ведёт себя под водой.

— Конечно. Счастливо тогда.

— До свидания, — задумчиво ответила прекрасная Феотула. Кажется, она была уже глубоко в своих мыслях.

Мы шли отдыхать. Мы шли очищать свои мысли от всего печального. Ведь, завтра нам снова предстояло писать пробный текст и заверять его у корректора. Мы потягивались и не знали, чем себя занять. Не знали, пока не вышли к озеру. Озеру без моста. То, что мы увидели, глубоко восхитило нас.

Изящные литеранки, скинув мантии, нежились под солнцем. Их тела, мокрые после купания, буквально блестели. Мы с увлечением рассматривали каждый пальчик, каждую каплю, каждый контур девических тел. Они ещё только набухали жизнью и наполнялись соком. Нас понемногу начала пробирать дрожь. Мы сняли мантии, нырнули в озеро и начали осторожно к ним подплывать. Подплыв незаметно на достаточное расстояние, мы внезапно обрызгали их водой.

Девушки взвизгнули. Они в изящном прыжке вошли в воду и начали активно обрызгивать нас. Завязалась битва. Я брызгал самую активную смуглую литеранку с большими голубыми глазами, и вскоре начал выбиваться из сил. Тут я пошёл на хитрость. Я занырнул поглубже, чтобы посмотреть на битву снизу. Оттуда гибкая извивающаяся девушка казалась ещё прекраснее. Я выдержал момент и неожиданно схватил её за ногу. Она начала бешено вырываться, но я вцепился в неё дикой хваткой. И всё же она не прекращала борьбу.

Наконец, смуглой блестящей русалке удалось выскользнуть. Но я знал, куда она поплывёт, и поплыл брассом к берегу, чтобы подкараулить её там. Но мне не удалось опередить её. Красавица начала убегать от меня. Я погнался за ней и бежал, бежал, бежал…

Проснулся я где-то в кустах в глубине чащи. Рядом со мной никого не было. Я встал, потянулся и стал пробираться сквозь лес. Через некоторое время я набрёл на озеро. Передо мной раскинулась сияющая в утреннем солнце гладь. Я, не думая, сразу нырнул в обжигающую прохладу. Моё тело завибрировало от таящейся внутри мощи. По мере того, как я плыл, во мне закипала сила.

Я чувствовал себя частью и продолжением вселенной. Я чувствовал, что бесконечно многое могу. Но не способен это реализовать. И это чувство полностью заполняло меня. В какой-то момент мне даже показалось, что я растворяюсь. Медленно растворяюсь в колючей обжигающей прохладе. И тут у меня онемела нога. Внезапно моё тело потянуло меня ко дну. Я беспомощно барахтал руками, пока нога и мой вес всё утягивали меня вниз.

Через какое-то время я устал. Да, устал бороться со стихией. Воздух внутри меня ещё был, поэтому я мог провести последние минуты спокойно. Да, я мог и отдать свою душу вечности счастливым. Я мог не сожалеть о том, что больше не увижу тонких изящных щиколоток Феотулы и её печального взгляда, подобного взгляду сирены. Наверное, в глубине своей печали она радовалась, что наполняет этот мир. И радовалась, что может его украшать.

Постепенно и оттенок досады растворился в моей душе, и я начал медленно всплывать. Как будто лучи солнца пронзили мягкую прохладу и начали вытягивать меня наверх. Само небо звало меня. И я вышел на берег. Человек солнца. Я ощущал собственное сияние. Не солнце дарило мне его. Я сам был его источником. Надев мантию, я направился к Фонтану, чтобы вместе с Галкеем пойти на утреннюю практику.

— Где же ты был, мой друг? — приветствовал он меня поднятием ладони, — Я уже хотел идти без тебя. Ты погнался за той ланью, как разъярённый тигр. И больше тебя не было видно.

Я был светел. Я не хотел вспоминать вчерашнее. Моя душа была чиста и открыта для жизни. Открыта для чистого света и мудрости нашего солнца. Мне не терпелось начать писать пробный текст. И пусть ему суждено было сгореть. Я хотел создавать прекрасное. Я хотел создавать великое.

Что же такое любовь? Любовь — это источник нашего счастья. Любовь — это сокровище, данное нам, чтобы его сохранить. Любовь — есть источник нашей мудрости, луч света, что проведёт нас через любую чащу. Так написал Пирий. И слова его отпечатались в наших сердцах. Любовь — это прежде всего свобода! Потому что любящий что-то одно, способен полюбить всё вокруг себя и одаривать своей любовью других. Сердце любящего всегда открыто для света. Оно отражает свет и наполняет весь мир радугой. Возрадуйся же, литератец! Возлюби себя и весь мир! Ведь, любить себя — значит любить Литерату! Деревню, которая породила тебя счастливым. Славься же Литерата! Славьтесь литератцы! Славься огонь любви!

Текст получился изящным и лаконичным. Мне он очень нравился. И тем сильнее сердце моё колотилось, когда я отдавал текст на сверку. И, как назло, Эрнелия Артемиевна пробегала глазами по тексту раз за разом. Наконец, она улыбнулась:

— Браво, Эрней. Ты растёшь! Твой разум и слог стал гораздо более светел. Только избегай повторений. И тогда твой текст станет ещё лаконичнее и ближе к скрижалям. Это однозначно Отлично!

В душе моей была какая-то необъяснимая одухотворённость. В какой-то момент мне даже захотелось полететь. Даже воздух казался мне сладким. Я вышел к Фонтану. Там уже сидела задумчивая Фео.

— Галкей не вышел ещё? — спросил я.

— Нет, у него второй этап комиссии. Вне очереди. Я заходила, спрашивала, они сказали, что на этот раз до вечера будут мариновать.

Её изящные чёрные брови нахмурились, словно волны великого океана. Я хотел погладить её по щеке, но лишь сказал:

— Пойдём?

— Пошли, — ответила она, надев сандалии.

Я взял её тонкую руку и повёл Феотулу к аллее. Это было странно, что она переживала за моего друга больше, чем я. Но я мог тайком вдыхать запах её волос. Такой момент я просто не мог упустить. Он был дарован мне незаслуженно. Потому что недостоин я быть настолько счастливым. Как будто сам солнечный свет упал на меня, позабыв освещать сердца и мысли всех остальных. Она просто шла рядом и молчала, хотя и улыбалась чему-то. Она была рада меня видеть, но как всегда находилось в своих мыслях. Её холодная рука была сжата в моей.

— Так что там, под водой? — Фео вперила в меня пронзительный любопытный взгляд.

— Кто знает…

— В каком смысле? — вдруг широко раскрылись её радужно-голубые глаза.

— Ну, никто не может этого сказать точно.

— Ты говорил, что там другой мир.

— Я говорил, что там другой свет.

— Если там по-другому светит… значит, там есть те, кто по-другому видит.

— Ну, я не заплывал так глубоко.

— Почему?

Меня удивило её ребячество.

— Ну, это опасно, в конце концов.

— А тебя не раздражает эта мысль?

— Какая?

— Что ты не увидишь того, что мог бы, из-за своего страха.

Я ухмыльнулся.

— Я не уверен, что там вообще можно что-то найти. Я ныряю не за этим.

— А зачем же? — сощурилась она.

— Это трудно объяснить…

Она провела своими пальцами по моим, как бы настаивая на моём ответе.

— Понимаешь, я как бы отключаю восприятие под водой. И мыслю как будто уже по-другому. Я думаю уже от своего лица. А от лица всего на свете.

— Интересно… Это как?

— Я могу почти раствориться в воде. Наверху ты счастлив, но у тебя есть страхи… тревоги. Ты не можешь быть полностью спокоен. Ты боишься не понравиться красивой литеранке. Боишься не узнать чего-нибудь. Боишься, что когда-то умрёшь. А под водой… всего этого нет. Ты просто часть воды. Часть какой-то вечной гармонии. Это как то, что ты описывала. Некий взгляд со стороны. Только со стороны ничего.

— Мои ощущения совсем другие, — широко раскрыв глаза, удивилась Феотула, — Я просто чувствую себя отчуждённо от всего. И даже вне себя. Но я в своих мыслях не соединяюсь с вечностью. Или как ты это называешь?

— Вечностью? Ты веришь в вечность?

— Но она существует. Ты же знаешь…

— Возможно, но… это нельзя никак проверить.

— Тут не в вере дело, а в ощущении, — покачала головой она.

— О чём ты?

Фео посмотрела на меня как на дурачка. Она с дерева плод, сочащийся соком.

— Смотри. Это яблочко. Ты можешь укусить его. И тогда ты будешь знать, что это яблочко. А есть ощущение яблочка. Его фантом.

— Но ведь это ощущение — это и есть само яблочко. Ощущение неотделимо от самого предмета. Яблочко — это и есть фантом, который мы ощущаем.

Феотула иронично улыбнулась, прищурив глаза.

— Укуси его, — приказала она.

Я послушался. Сладость растеклась по моему рту. Я не мог понять, как яблоко из её рук стало таким невыразимо вкусным. Я ел раньше яблоки. И ничего подобного не испытывал. Но это яблоко…

Она решила лизнуть то место, где я укусил. И вдруг её лицо исказилось. Фео нахмурилась и поджала губы.

— Фу-у-у. Кислятина! — сказала она, — А теперь попробуй ещё раз.

— Зачем? — засмеялся я.

— Попробуй! — она поднесла яблоко к моему рту. Было в этом… Что-то в этом было.

Я смело куснул яблоко. На спине выступил пот. Я почувствовал, что мой рот просто жжёт от кислоты. Как будто я выпил кувшин цитрусового сока. Я через силу прожевал кусок яблока и проглотил его. Моё лицо при этом принимало такие причудливые формы, что Феотула хохотала во весь голос.

— Вот видишь? — сказала она, — Вот видишь!? Ощущение бывает разное. У всего есть фантом. И этот фантом отделён от всего. Это то, что задаёт форму вселенной. И Литераты тоже.

— С чего ты это решила?

— Почему, по-твоему, нам нельзя грустить?

— Потому что печальные мысли разрушают оболочку священной деревни. А если в оболочке возникнут большие дыры, сюда вторгнется Пустошь и люди Пустоши. А их религия — это религия голодных.

— А ты не задумывался, почему так происходит?

— Всё в этой жизни как-то устроено. И не всё нам дано понять.

— И тебя это устраивает?

— Не совсем. Я хочу, чтобы ты мне рассказала.

— Рассказала что?

— Я чувствую, что ты что-то от всех скрываешь.

Фео громко рассмеялась. Щёки её покраснели.

— И что же я, по-твоему, скрываю?

— Как связаны вселенная, фантомы и наши мысли.

Её глаза смущённо забегали.

— Ну-у. Я не знаю точно.

Я взял её за руку. Она отвела взгляд. Я сказал:

— Я хочу понять тебя. Мне кажется, в твоих мыслях есть что-то важное.

— Что в моих мыслях может быть важного? Я не первоклассный создатель текстов, как ты. На скрижалях не будет моих мыслей. Иногда я думаю, зачем мне вообще думать… — она постепенно переходила на шёпот, — Но иногда я чувствую, что понимаю гораздо больше остальных. Это странно, как будто сон. Точнее, как будто всё сон. И ты тоже. И твоя горячая рука. И твой жадный ласковый взгляд. И твоё…

Я внезапно поцеловал её в губы.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Мне нравится вкус твоих губ. И их форма.

— Тебе так нравится?

— Да…

— Ты… нежен.

— Я проявляю так то, что я к тебе привязан.

— Я это знаю, — улыбнулась она, — В моей голове ты всегда принадлежал мне.

И ничего не стоило мне сорвать с неё мантию и утащить её за кусты. У нас не принято отказывать кому-либо в удовольствии. Особенно, если вы наедине. Отказывать в радости — значит терять радость. Но я просто прижал её к себе и зарылся носом в запах её волос. Аллею слегка обдувал ветерок. Так Фео казалась мне наиболее моей. А потом мы просто лежали, сплетясь пальцами, на траве и о чём-то шептались. Я, почти не отрываясь, следил за движениями её бирюзовых глаз. Я проваливался в них. Я хотел бы, чтобы так было вечно. Я хотел бы никогда не отпускать её руку. Я много чего бы хотел…

Мы лежали до самой ночи. Потом пошли к озеру. Я просто смотрел, как она плыла в свете луны. Смотрел и радовался. Радовался и верил во что-то. Во что-то непонятное. Верил в то, что впереди ещё целая жизнь, наполненная прекрасным. Таким же прекрасным, как плывущая в озере Феотула. Есть ли что-нибудь более вечное и великое, чем красота? Мысли кружились бесконечной вереницей. И думалось мне, что жизнь моя дана мне, чтобы созерцать прекрасное.

И ничего в мире не могло быть прекраснее, чем она. Я смотрел на её милое изящное тело и думал о вечном. О вечном начале чего-то непостижимого и волшебного. Куда-то начало уносить мои мысли. Они сплетались в какую-то чудную изящную паутинку. Вечность — это счастье. Счастье — это любовь. А любовь питается красотой. Ведь, разве я бы мог так полно чисто видеть весь этот мир, если бы не видел красоты?

Фео наплавалась и подплыла к берегу. Она вышла из воды, сияя каждой каплей на теле. На её лице отражалось счастье. Её глаза горели особенным светом. Она отжала воду с волос. Вдруг, я коснулся её плеча. Меня словно ударило током. Её тело звало меня. Её губы хотелось облизать. В её хрупком теле набухало сладкое напряжение. Я провёл пальцем по её ключице. В одну сторону и в другую. Она улыбнулась мне.

Вдруг, Фео резко развернулась и толкнула меня в воду. Я падаю и погружаюсь в прохладное озеро. И тут же всплываю. Ей отчего-то безумно смешно. И вот я уже ловлю Феотулу за ногу и тяну её за собой. И она уже барахтается и брызгается водой вместе со мной. И её кожа блестит в лунном свете. Я вижу, как горят её глаза. Я прикасаюсь к ней. И она гладит меня ногами. И тут же отталкивает меня ими же. Фео. Как же тяжело теперь она дышит. Она рождает во мне что-то неутолимое и яростное. Нет, я не должен сейчас нарушать её чистоту…

Я подплываю к ней и хватаю сзади за талию. Фео громко смеётся. Я кусаю её за шею. Кусаю до синяка. Она не сопротивляется. Её руки оплетаются вокруг моей шеи. Я разворачиваю её и кусаю в губы. Фео, как обессиленная, виснет на мне. Тычется носом в мою грудь. Я беру её на руки и выношу из озера. Кладу на траву на холме. Вытираю её своей мантией.

— Не надо, — говорит она, — от твоих рук итак горячо.

Я улыбаюсь. Я глажу её по щеке. Смотрю ей в глаза. Смотрю в глаза, пока не растворяюсь в них. Пока она не засыпает. А я смотрю на звёзды. И мне теперь не заснуть.

И вечность… Я мечтал, чтобы вечность в этот момент перестала. Я хотел, чтобы вечность осталась внутри меня. Осталась сладостью в моём сердце. Я сохраню её. И она будет только моей. Я смотрю на звёзды. Звёзды — это всё, что у нас есть. Только они могут быть по-настоящему вечными. Только их красота не увядает.

Я смотрю на звёзды. И тут понимаю, что начинаю тонуть. Это словно то чувство, что настигло меня в озере. Мне, вдруг, стало казаться, что я распадаюсь на тысячи миллиардов звёзд и сливаюсь со всей вселенной. Я был ей. Я был красотой. Я был вечностью. Я был всем. И это всё было мной.

Я чувствую, как бешено колотится моё сердце. Я ощущаю, как граница между реальностью и моим чувством растворяется. Я чувствую вкус кислого яблока.

И тут… Всё вдруг окрасилось в оттенки синего. Всё. Трава, листья деревьев, озеро и само небо. Всё внезапно стало отдавать глубокой синевой. Каждая пылинка осветилась синим. Это было оно. Над Литератой вставало синее солнце. Это было невероятно. Всё внутри нас сжалось. Феотула открыла глаза. Она крепко сжала мою руку. Мы сплелись пальцами. Мы смотрели на него и не шевелились. Синее солнце вставало над Литератой раз в пять лет. Но никогда оно не было настолько ярким. Редко этот восход выпадал на ночь.

Каждый раз, когда оно приходит, оно оказывает сильное влияние на литератцев. Каждый начинает видеть красоту не глазами, но сердцем. И красота струится из наших сердец. И красота заполняет всё вокруг. Она связывает тех, кто вместе увидел синее солнце. Наши сердца теперь слышали друг друга. Эту связь теперь не разорвать. Мы видели его вместе. И этого уже не изменить. Я чувствую её пульс. Она снова ложится в мои объятия и засыпает. Теперь я видел всё.

Я сплю, провалившись в её запах. Во сне вокруг меня летают голубые огоньки. Я проваливаюсь глубоко в бесконечность. Свет вокруг меня. Я подвешен в глубине вечности. Я есть.

Она двигается. Я просыпаюсь. Мне в глаза ударяет свет.

— Как, уже утро?

Надо мной стоит Феотула. Она потягивается всем своим прекрасным телом. Потом надевает мантию.

— Не заметил, как заснул? А я-то слышала, как ты похрапывал.

— Кто? Я? Не может быть!

Она смеётся своим журчащим смехом и убегает куда-то. Я не преследую её, чтобы не надоесть ей своим обществом. И всё же голова моя кружится. В голове всё ещё витает её нежный запах, а на языке вкус её губ. Фео. Она есть. Настоящая. И мои мысли путаются. Я, кажется, счастлив.

Потом меня сковывает жара. Солнце уже поднялось высоко. Я не способен пошевелиться. Пот стекает с меня, превращая меня в жижу. Я плавлюсь. Моё сердце не перестаёт колотиться.

И тут я встаю. Я иду к озеру. Я должен вместить в себя его свежесть. Я должен унять ту колоссальную космическую силу, которая закипает теперь во мне. Я с разбегу вхожу в раскалённую влагу. Вода шипит. Кровь разливается по жилам. Из жары, сна и апатии я снова вхожу в яростную жажду жизни. Тело начинает искриться мурашками. Как будто меня всего пронизывает ток.

Снова это ощущение. Снова это чувство… Как будто всё озеро — это путь. И я иду к солнцу. Сам я тут же начинаю светиться. Я человек. Я литератец. А это значит, что я способен познавать. Само моё предназначение лежит в моём существовании. Моё познание — это и есть я. А кроме того, я способен мыслить. И если я способен мыслить, я способен и создавать.

Я поднимаюсь над водой. И капли стекают с меня, будто бы не капли это, а реки, и сам я не человек, а скала. Я поднимаюсь над водой и землёй, и солнце светит мне в лицо. Сегодня не нужно идти на сверку текстов. Я иду как свободный человек.

Я вижу Галкея, который облокотился спиной на камень. Он нежно гладит обнажённую золотоволосую Ариалку, лежащую у него на коленях. Его пальцы осторожно бегают по её животу и бёдрам. Его лицо до глупости расцвело. Его тонкие губы растянулись в улыбке, а глаза погружены в неё. Как же Галкей всё-таки глуп. Он, кажется, влюбился.

Я подхожу к ним с широкой улыбкой.

— Здравствуй, мой любимый друг, давно я не видел твоего преображённого лика, милого моему сердцу.

— Приветствую тебя, о Эрней, — ответил он, даже не отрывая жадного взгляда от изящной Ариалки. Моя улыбка растянулась ещё шире.

— И тебя я рад видеть, Ари.

Она отвечает мне улыбкой:

— Эрней, что с тобой? Ты весь светишься.

— О, я горю таким жарким пламенем, которое не выразить ни огнём речей, ни жадностью взгляда. Я чувствую, как душа моя жаждет вырваться наружу, разорвав меня на куски. Мой дух светел, и мысли мои чисты. Но, что случилось со мной, я и сам не могу сказать. Уж слишком тяжело держать это в себе.

— Не желаешь ли ты искупаться и привести этим в покой свою душу и свои мысли? — спросила Ари, прищурившись и чуть не смеясь.

— Вода лишь испаряется вокруг души моей. И нет во мне сил, держать в себе эту муку. Ведь, я счастлив так, как не был счастлив ни один человек на земле!

Ариалка уже заливается смехом, глядя на меня, патетично размахивающего руками. И тут я в прыжке барса бросаюсь к ней, облизываю родинку на её тонкой изящной шее, не забыв что-то шепнуть ей при этом на ухо. Поле чего я разворачиваюсь и иду прямо. А Ариалка тем временем продолжает хохотать на руках у смущённого Галкея. Его глаза бегают по углам. Кажется, теперь ему хочется убежать вглубь чащи и спрятаться от смущения. Мой бедный друг. Мой несчастный влюблённый Галкей.

Горы расцветают, наливаясь багрянцем, над нашей великой прекрасной Литератой. Когда я вижу их, залитых тёплыми солнечными лучами, сердце моё заполняется любовью, а душа начинает просто трепетать от восторга.

Это моя Литерата. Я здесь родился, и никогда не покину этот край. О, гори в моей душе любовь к Литерате и к каждому литератцу и к каждой литеранке. О, освети моё сердце благоухание и цветение жизни, ведь нет границ радости того, кто умеет любить. Славься Литерата!

Руки рыцаря были перемазаны в саже и крови. Отрубленная голова зверя продолжала рычать. На него смотрели два жёлтых глаза, наполненные ненавистью. Страх внутри него постепенно превращался в ужас. В голове убитого зверя он узнавал свои черты.

Глава 3. Фонтан

Меня тревожили странные путаные сны. Я, порой, в них совершенно терял землю под ногами. И тут же я оказывался пылу пламени. И пламя было повсюду. Мне просто двигаться было не куда. Но я бежал. Бежал и горел. Бежал, не потому что хотел убежать, а потому что пламя толкало меня вперёд. Я тлел по кускам, не переставая бежать.

Я просыпался и с жадностью хватался за кувшин с нектаром, чтобы хоть как-то ослабить боль, вибрирующую в висках. На лбу у меня выступал пот. Я тут же шёл к своему столу. Я доставал из-под него свой тайник и вываливал всю бумагу на стол. Потом брал палочку тростника, макал в кувшин с соком чёрной ягоды и продолжал писать свою безумную историю. В голове вьётся сюжет мира, которого я никогда не видел. В голове странные тёмные миры прорастают чёрными цветками. И всю ночь я пишу.

Всю ночь я пишу. И это единственный способ унять боль и гудение в голове. Я пишу роман о том, что трудно себе представить. О боли и крови. О вере и отчаянии. О цветах, которые поют. Моё сочинение — это моя армия букв. Она ограждает меня от мрака и ужаса. Мой мир — это переплетённые между собой кровавые сны. Я пишу и упиваюсь этим. Только это оставляет во мне ощущение, что я всё ещё здесь и существую.

Это моё преступное писательство словно пробуждает во мне чувства, которые я раньше не мог испытать. Страх и волнение. Ужас и трепет. Ревность. Я с ужасом осознаю, что по моей душе расползается чёрная капля, словно та, что сейчас упала на лист бумаги.

Я вдруг понял, что боюсь. Что мир стал шатким. Что множество разных сил теперь сдавливают и раздирают меня изнутри. В этом страшно было признаться. Теперь я чувствую, что я Фильтр. Я накапливаю в себе боль. Сам я ещё гоню эту мысль прочь, но сама она уже плотно засела внутри моего черепа.

Что теперь нужно делать? Продолжаю писать, писать и писать. И, кажется, это должно уйти. Ненадолго. Но боль в голове уйдёт. Уйдёт и страх. Мрак развеется. И я опять восхочу любить! И страдание в моей душе исчезнет. И я снова смогу смотреть на горы. И любоваться этой безмолвной величественной картиной. И я снова смогу любить людей. Всех до единого. И Литерату тоже. И солнце снова взойдёт. И пустошь усохнет в душе моей.

Будит меня звон колоколов, доносящийся отовсюду. Если кто-то опаздывает на сверку текстов, по всей деревне звонят колокола, чтобы проспавшие и опоздавшие тоже смогли поприветствовать рассвет и осветить Литерату своим текстом.

Я иду к Фонтану. Возле него находятся Главное Административное Здание, увенчанное колоннами, и кабинет, где сверяют тексты. На ходу я надеваю свою белую мантию. Подойдя к Фонтану, я вижу на его крае Феотулу. Она хитро улыбается, глядя мне в глаза. Сладким голосом она будто бы щебечет:

— Почему же ты опоздал, Эрней? Ты не болен? Быть может, у тебя разболелась голова?

— Нет, Фео, всё отлично.

— Я рада, что у тебя всё хорошо.

Она всё так же хитро и, улыбаясь, в упор смотрит на меня. И тут я…

Проснулся. В окно проникали первые лучи рассвета. Розовый нежный свет опускался с гор на прекрасную Литерату. Наступало утро. Страх, сковывающий меня всю ночь, как рукой сняло. И тут я почувствовал, что лежу весь в поту. Необходимо было занырнуть в озеро ещё до того, как начнётся сверка.

Я погрузился в воду. Пузыри кружатся теперь над моей головой. Я размышляю и теряюсь в своих размышлениях. Я не хочу больше быть литератцем по происхождению. Но я хочу быть литератцем по духу. Я хочу быть особенным. Я хочу создавать. В моей голове кипит множество мыслей, которые я не могу до конца разложить по полочкам. Я могу многое. Я чувствую, что именно я из всего моего поколения должен оставить надпись на скрижалях.

Я должен работать над текстом. Я чувствую силу. Как будто моя сила и есть в этом чувстве. Это чувство будто бы возносит меня надо всем и всё же находится глубоко внутри. Оно настолько сильно, что, кажется, будет гореть и после того, как я сам истлею. Оно вечно.

Мой пафос кажется мне безумием. Я выныриваю из озера и снова вижу красоту своей вечно цветущей деревни. И снова никакого другого счастья не нужно мне, кроме созерцания этой бесконечной красоты. Моё сердце снова бескорыстно и светло. И я снова не хочу ничего желать. Мой дух снова не подвержен волнениям. Я снова жажду лишь счастья и света. Я литератец, преданный солнцу. Мои мысли снова чисты.

Я иду, покачиваясь, к Фонтану, чтобы успеть на сверку текстов. Запах цветущей сирени меня пьянит. Я чувствую в этой музыке утра непреодолимую тоску в сердце. Тоску по тому, что я так молод и прекрасен. И что так молода и прекрасна вечность. Как и наша великая Литерата.

Я подхожу к Фонтану. И около него меня встречает прекрасная улыбчивая Феотула. Мы сплетаемся пальцами и вместе движемся в сторону кабинета. И лишь около её аудитории мы разлучаемся. Она бросает на меня прощальный взгляд. В моём сердце всё ещё остался её запах. И я пишу.

Я пишу даже не своим умом. Я пишу своим чувством. Я пишу, сам не разбирая, что я пишу. Эрнелия Артемиевна улыбается мне и ставит оценку: «Приемлемо». После чего лист бумаги очаровательно исчезает в огне камина.

Я счастлив. Я чувствую себя амфорой, что наполнена до краёв. Я чувствую себя тигром, что насытился кровью и блестит на солнце в своём великолепии. Я чувствую себя ветром, что свободен и велик, но не может отказать себе в радости смахнуть капли с листьев. Я ощущаю, что всё, что я делаю, не зря. Что я часть великой могучей цепи мыслей, которая делает всех счастливыми. Я многое могу. Потому что я преданный сын Литераты.

Я выхожу из кабинета и вижу её. Капли Фонтана золотятся в лучах утреннего солнца. О, возьми мою руку, Феотула, и спаси меня от всех видений и кошмаров. Лишь на тебя все мои надежды. Во всём мире, великом и многообразном, нет ничего прекраснее и превосходнее тебя. Я черпаю из твоего взгляда прекрасное. И что-то от истины. Ты — мой проводник. Проводник в вечность.

Фео мило улыбается мне, даже не догадываясь, какие мысли и какую бездонную муку пробуждает она во мне. Я начинаю зависеть от этого её взгляда. Я беру её за руку. Мы идём. И она не спрашивает меня, куда.

На пути мы встречаем златовласого прекрасного Августа. Он широко улыбается нам. И мы улыбается ему. Август подходит ко мне и кладёт мне руку на плечо.

— О, Эрней, товарищ мой, ты могуч, прекрасен и силён! Никто не может сравниться с тобой в отваге и величии! Твои голени прекраснее литератских гор! Твои плечи подобны плечам великих! Я хочу передать тебе волю Гакона. Он хотел бы завтра на закате повторить поединок на том же мосту.

— Отчего же нет? — радостно отвечаю я, — Почему бы ещё раз хорошенько не размять жилы? Я приду!

— Рад буду видеть тебя там, могучий Эрней, — Август салютует нам и идёт дальше.

Мы шли и шли. И идя, не помнили ничего.

Только потом Фео спросила меня:

— Эрней, а как ты думаешь…

— Чего?

— Да так… Ничего…

— Фео, милая моя, ты можешь мне доверять.

— Странные мысли иногда приходят мне в голову.

— Этим ты и прекрасна.

Феотула улыбнулась. И всё же щёки её налились кровью.

— Я иногда думаю о том, что находится там, в Пустоши…

— Ничего. Там же ничего не находится.

— Нет, я имею ввиду… Там же тоже есть люди. Как они там живут?

— Они же там голодают. Они поклоняются голоду, бедности и смерти. Они любят своё несчастье. Поэтому они всегда будут такими. И поэтому у них ничего нет.

— Знаю… Знаю. Но почему они такие? Тебе никогда не хотелось посмотреть на них? Понять, почему им так нравится быть печальными?

— Иногда хотелось. Хотелось посмотреть в глаза обездоленного жителя Пустоши, взять его за руку и привести его измученную душу к свету. Но потом я понял. Понял, что боюсь боли. А в нём столько боли, что она уже никогда не оставит его. Лучше смотреть на всё это с высоты мудрости нашего народа, сделавшего надписи на великих скрижалях. Они никогда не станут нами, а мы никогда не станем Фильтрами, что думают только о скорби. Мы должны созидать великий сад. Ведь сила нашей мысли — залог нашего великого счастья!

— Ты прав… Наверное, прав.

Мы пошли к озеру, чтобы окунуть туда ноги. Можно часами смотреть, как вода еле колышется под порывами ветра. В ней как будто растворялся весь мир. Как будто всё вокруг размывала и поглощала красота. Мы растворялись в красоте, и наш мир плыл под ногами. Я крепко сжимал её руку. Нас уносило потоком куда-то в неизведанные миры. Я чувствовал биение её сердца. Я слышал её дыхание. Я чувствовал. Чувствовал, что Фео моя.

Теперь я не сомневался в этом. Теперь я понял. Она всегда была частью меня. Но потом я её потерял. А теперь снова нашёл Феотулу. И я безумно от этого счастлив. Это словно священный момент возврата всего. Словно то притяжение, что притягивает всё ко всему. Я чувствую в ней всё. Всё — это мы. Всё — есть абсолютная непроницаемая искра. Всё — есть вечное горение. Но как же трудно это понять. И как легко почувствовать. Я прикасаюсь к ней, и гравитации нет. Я прикасаюсь к ней — и всё расплывается, словно бы озеро. Я проваливаюсь в красоту.

Конец ознакомительного фрагмента.