Чудес не бывает. Книга I

Ярослав Александрович Колесников

Первая книга трилогии «О прощении»Его мир — мир горького прошлого. Его надежды разрушены и растоптаны, а всё, к чему он стремился — обратилось в прах. Вернувшись с войны, он встретил войну душевную.И движим он лишь инерцией. Инерцией, которая и завела его туда, где он сможет всё исправить.Загадочный «мост», неизвестный Харон, да игры со временем, необходимые для обеспечения того самого заветного будущего. Сможет ли он? Справится ли? Какую злую шутку сыграет с ним судьба на этот раз?

Глава I

Отголоски прошлого

28.10.2018.

Чуть более трёх месяцев я нахожусь здесь — в атмосфере разрухи, пыли, свистящих пуль, пролетающих мимо тебя, посреди неразорвавшихся снарядов. Страх… Был ли он этот страх? Скорее, не тяжелее пули, не дольше срока жарких дней Петербурга.

Человек — скотинка адаптирующаяся, поэтому, поместив его в условия и среду, что ему никак не знакомы, те же пугающие взрывы станут ничем иным как обыденность. Пожалуй, я просто знал, на что я шёл и ради чего. Изначально. Поэтому и пробитая насквозь вместе со шлемом голова сержанта меня ни сколь не напугала. Лишь его выпученный мёртвый взгляд как-то чужеродно осел в памяти.

В руках едва запылившийся АК-12 в калибре 5.45. Каждый раз, заряжая новый магазин, я разглядывал патроны, кончик пули. Жизнь… Она столь бесценна, трепетна и дорога. Что стоит её отнять, что посмеет? А тут небольшой кусочек металла весом в несколько грамм может выбить её из твоей головы. Насовсем и навсегда.

Тогда перестанет иметь значение всё. Чувства, эмоции, ощущения тепла на кончиках пальцев, перестаёт иметь значение институтская программа, которой ты зачитывался взахлёб. Перестаёт иметь значение память. Всё становится грубым и неотёсанным пассивом знаний, что отныне навеки похоронен на задворках сознания, если же оно имеет право на существование после смерти…

Ты забываешь о правилах написания алгоритмов в различных языках программирования, забываешь о тех временах, когда сердце обливалось кипятком от первой влюблённости, забываешь всё, что делало тебя человеком. Ты подвержен инстинктам, действуешь, следуя им, отчеканивая вылетевшие гильзы под берцами.

У тебя остаётся лишь автомат, умение стрелять на шорох, умение тактично высчитать действия сил противника. Остальное? На остальное нет времени. Ты здесь и у тебя лишь одна цель. Убивать, чтобы не убили тебя. Убивать, чтобы не убили твоих. Иначе не бывает, так ведь?

Покорение над ситуацией рано взяло верх. Я слишком быстро привык к растекающейся чёрной липкой крови на земле, приторному запаху пороха и пыли в ушах. Поэтому на каждой миссии пуля со скоростью 880 метров в секунду била точно в цель, поэтому, когда рядом бьют миномёты, уже не пригибаешься, стараясь укрыться от несущейся на тебя смерти в обличии сотни осколков, потому что всё равно, потому что смысла нет. Рано или поздно, смерть тебя достанет, как бы старательно и далеко ты не убегал.

Собственно, поэтому и обычные незнакомцы, встретившиеся впервые у здания военной комендатуры, станут боевыми товарищами, быть может, даже самыми близкими друзьями. Ты откипаешь от обыденной жизни, прикипая к запаху пороха, саже на лице, металлической смерти в руках, магазинам в разгрузке и собственному шлему. Теперь это твоя реальность. Теперь это ты.

09.04.2019.

Наконец, спустя девять месяцев контрактной службы, наша миссия окончена. Миротворческие действия завершены, ликвидация опорных пунктов противоборствующих сил тоже. Значит, пора отправляться домой, туда, где нет привычного лязга гильз и мин под ногами.

В середине дня пригнали транспорт для военнослужащих, загрузчики продовольствия для оставленных после миссии припасов. Казалось, всё закончилось, подводим черту и жирно-жирно красными чернилами выводим «конец». Однако, ничто бесследно не проходит. Словно издавна известная поговорка «Ни себе, ни нам». Любая ситуация обязана что-то подарить напоследок, чтобы отзываться звоночком всю оставшуюся жизнь, заставлять подрагивать, судорожно оборачиваться по сторонам. Небо, будто бы предвещая беду, нагоняло тучи.

Трёхкратное «Ура!» стихло, закружило меж хвойными деревьями, лишь разнеслось эхом вдоль лесополосы, по которой двигалась наша техника. Бойцы фотографировались на память, мои же боевые друзья ничем не отличались. Конечно же, всё хорошо. Хорошо всё, что хорошо кончается.

— Максон, ну чего ты такой понурый сидишь? — крикнул один из них.

— Да ладно, ну в самом деле! Да свидимся ещё сто раз на гражданке-то. Что грустью заплы… — не успели слова другого проскочить к моим ушам, как резкий грохот опустился на землю, обволок весь ушной канал.

Облако пыли, звон в ушах противно скребёт мозг. Картина памяти словно смазана и размыта огнём и дымом, что окружали меня. Жар, пепел и смрадный запах горючего. Писк в ушах, вызванный оглушением, давал возможность услышать ток собственной крови, что словно леденела в жилах, выставляя напоказ голубые вздутые вены.

Артобстрел. Снаряды, способные стереть всех нас, как игрушечные модельки, расплавить, как оловянных солдатиков, оставленных у печи. Кровь на руках, умирающие сослуживцы, стресс, тревога и щенячья паника. Покров пепла, как снег в сказке, предвещал конец…

Посттравматическое стрессовое расстройство — сюрприз, дарованный войной. Бывалые ветераны кличут его просто вьетнамской, афганской, чеченской болячкой. Этот синдром впервые описал английский хирург Эркинс в 1867 году. Ранее мне довелось видеть документальный фильм о новобранцах или же в простонародье — пушечном мясе.

Молодых парней отправляли в Афганистан. Из мира жизни в мир убийств, хладнокровия и насилия. Теряя близких, люди не выдерживали, выдавая некий систематический сбой, как компьютерная программа, которая замыкается, выявляя новый ряд проблем. Глохнет на ходу, застывает во времени, теряет любую связь воздействия.

Амнезия, расщепление личности, неосознанное воспроизведение предшествующих ПТСР воспоминаний — это лишь малая часть, вишенка на торте. Из живого человека индивид превращается в серую биомассу, обшитую бородой, как колючей проволокой, и стеклом во взгляде. Конечно, есть несломленные. Те, кто повидал вещи и похуже. А может, просто смирились, снуя с войны на войну, чтобы там — дома — не сойти с ума от картин памяти. Но реальность у всех своя, у каждого свои нормы состояния рассудка.

…Взгляд на две тысячи ярдов. Глаза нервно метались по сторонам, стараясь зацепиться взглядом хоть за что-то уцелевшее. Пыльное облако опускалось, развеивалось от прохладного ветра, ласкающего щёки. Не о такой жизни я мечтал, не такой конец хотел встретить. Реки крови, стекающие с дорожной колеи в кювет, искорёженная техника, словно выметенная чьей-то рукой, разбросана в хаотичных движениях, изувеченные тела.

Смотришь и не понимаешь, мёртвый или живой зовёт тебя на помощь… Каждый из них пребывал в агонии. Их крики заполонили тишину в ушах, их лица впечатывались, формировались в чёрную желчь, что хотела заползти поглубже в память. Ослепшие и шокированные бездумно шагали вперёд, стараясь нащупать руками хоть что-то. Им было всё равно на режущую осколками смерть, они уже не боялись. Лишь я, как последний дурак, метался среди оставшихся живых. Жгут, перевязка. Жгут, адреналин. Жгут, смерть…

— Я пытался… Правда, пытался… — повторял я самому себе над каждым скончавшимся, кому пытался оказать хоть какую-то помощь.

Последующие события прошли в тумане. Взгляд на руки — кровь, взгляд по сторонам — подоспевшая союзная техника, взгляд на небо — смерть, взгляд вокруг — а я уже выдворен из пассажирского автобуса у здания комендатуры. Над головой мокрый свинец, под ногами пустота.

Родная промозглость норовила пробиться в тело, родная сырость старалась забраться в лёгкие, да вот только на нёбе и пазухах всё ещё ощущается аромат железа.

29.05.2019.

Неделю назад я вернулся домой. Из одного ужаса в другой. Получив надежду на лечение матери за деньги, что мне выплатили за службу по контракту, я надеялся, что те картины памяти, тот ужас, заполоняющий мою голову всё последнее время, был не зря, и я смогу спасти хоть кого-то. Говорят, после чёрной полосы всегда наступает белая — это незыблемое правило мироздания, которое всегда работает. Работает ведь, а?

Все грёзы рассеялись, когда выяснилось, что мать скончалась за три недели до моего прибытия на Родину. Я стоял в парадной пред соседкой, жадно глотая воздух, жадно веря, что всё это сон. Её слова утратили звук, а мир — тонущий корабль — качался из стороны в сторону.

Отец, ушедший в детстве и растворившийся за входной дверью, как облако. Брат, бесследно пропавший на войне, умершая от болезни мать и я, разбившийся, разлетевшийся на осколки. Словно порванный мешок стекловолокна. Старавшийся быть нужным, полезным. Забиваясь в углы сомнений, тревоги.

Все надежды, грёзы, что когда-то жили во мне, моментально угасли. «Зачем… зачем всё это… было нужно?» — нервно бормотал я, смотря в серый потолок. Всё, что я делал, оказалось напрасно. Потери, утраты, похороненные под слоями пыли и груды металла цели… Эти мысли всё больше и больше зажимали меня в клещи, давили, стараясь вычерпать всё содержимое моей черепной коробки столовой ложкой.

В телефонной книге, что давно пылилась на тумбе у зеркала, сохранились контакты матери. Я провёл грубыми пальцами по гладкой обложке и открыл книгу. В глаза сразу же бросился контакт близкой подруги моей матери. Я набрал номер телефона и начал звонок.

— Алло… — устало сказал я, ожидая ответа.

— Да-да? Слушаю, — ответил женский голос.

— Рита Сергеевна, это я, Макс Костров, — прокашлявшись, ответил я.

— Ой, Максимушка, как ты там? — нервно спросила женщина.

Испещрённое шрамами отражение в зеркале лишь гулко вздохнуло, пропало в отражении собственных глаз.

— Алло? — вновь спросила женщина.

— Да… Я в порядке… Вы могли бы сказать, где похоронена моя мать? — спросил я.

Женщина вздохнула, шмыгнула носом и ответила.

— Шуваловское кладбище, четвёртый сектор, пятый ряд, — ответила женщина.

— Благодарю, — кратко ответил я.

— Максим, главное — держи себя в руках, мы рядом… — ответила женщина.

Я завершил звонок и истерически рассмеялся, вдарив по тумбе, что есть сил. Мы… Рядом… Я устало и наигранно улыбнулся. Только вот… Кто эти «Мы»? Где же эти самые «мы»? Да вот, никого не осталось.

Тикающие часы неторопливо щёлкали под натугой пружины. 15:27. Одевшись, я выдвинулся прочь от тишины стен, среди которых ныне правила лишь пустота. Мир за окном чужеродно плескался за окном. Там были и люди, вечно торопящиеся по своим делам, разноцветные машинки, у каждой из которых есть свой пункт назначения.

38 минут в пути. Я на месте. Предо мной предстала кладбищенская арка. Я окинул её глазами, скользнул глазом по мрачно-свинцовому небу. Ноги неторопливо повели меня к пятому ряду четвёртого сектора. Я проходил мимо могил, выискивая нужную мне, шёл к человеку, к которому совсем самую малость не успел, опоздал…

«Кострова Мария Алексеевна. 25.04.1963 — 08.05.2019» — гласило надгробие, я открыл створку оградки и прошёл к могиле, качнул лавку, убедившись в том, что она выдержит мой вес, и присел. В голове невольно начали проигрываться воспоминания с детства.

Истерия, утрата. Чёрт бы их побрал.

Мне десять лет, а мать обеспокоенно отчитывает за глубокую ссадину, заработанную во дворе. Её яркие глаза смотрят, смотрят… Голова качается по сторонам в недовольстве. Выпускной. А мать с распростёртыми объятьями лепетала на кухне, организовывая праздничный ужин. Выпуск с университета… Твоя боль стала моей.

— Почему же всё так… — пробормотал я, закрывая рот ладонью.

Дым сигареты бил в глаза, раздирал дёсны в полости рта, неприятно царапал горло. Я устало закинул голову к небу и повторил вопрос.

— Почему же всё так?

Я вернулся домой лишь под начало вечера. Очередные попытки дозвониться брату стали ничем иным как рутина. Каждый раз пара коротких гудков, каждый раз тишина и треск помех. «Рискни, сыграй в рулетку, весь мир твой» — гласила какая-то надоедливая фраза в каком-то заезженном боевике прошлого столетия…

И вновь покрывающийся сажей потолок, и вновь звенящая тишина в ушах, и вновь желтоватое такси, узкие дороги города мостов и вечной осени. Меня встретило старое трёхэтажное здание, штукатурка которого начинала помаленьку осыпаться наземь. Я окинул здание взглядом, ничем непримечательное, никак не изменившееся за те несколько недель, что я проторчал дома. В коридоре находилась небольшая стойка, что-то вроде регистратуры, за которой сидел очередной офицер в фуражке. Я подошёл к нему, простучав пальцами дробь по стеклу.

— Здравствуйте, недавно я вернулся со службы, офицер Костров, четвёртая дивизия. Я хотел бы узнать о тех, кто ещё задерживается с возвращением, — сказал я, глядя на него.

Он поднял на меня взор, спрятанный под густыми бровями, и покачал головой.

— Здравствуйте, боюсь, что мы не можем разглашать подобную информацию, даже учитывая то, что вы являетесь ветераном боевых действий, — ответил он, вновь уткнувшись в какие-то бумаги.

— Кхм. Но хотя бы об одном человеке… Костров Артём Викторович, мой брат. Пожалуйся… — вновь сказал я, прочищая горло от сипа.

— Тс… Дивизия? — спросил он, не отводя взгляда от бумаг.

Я вспомнил звонок брата после его прибытия на службу.

— Третья дивизия, 2018 год, — ответил я.

Он отошёл от стойки, зашёл в какой-то кабинет. Прошло около пяти минут, после чего он вышел из кабинета, вернувшись на своё прежнее место.

— Так-так… К, Костров… Костров Артём Викторович. Пропал без вести, — сказал он, взглянув на меня.

Отстегните ремни, в салоне разгерметизация, если вы хотите унестись прочь — улыбайтесь! Тело окоченело, мир начал блекнуть и наклоняться набок. Я припал к стене, находя в ней опору. Прохлада штукатурки нежно прильнула к моей спине и никак не хотела отпускать.

— Ч… Что… — не договорил я, как офицер продолжил.

— В декабре 2018 года, соответствуя рапорту, его отряд не вернулся с миссии, — проговорил он, не отвлекаясь от своих бумаг.

Я схватился за голову, поблагодарил офицера и рванул прочь. Пропал без вести… Пропал без вести… Глубина, глубина… Почему же всё так?

Голову заполонили мысли, норовившие прижать меня ближе к земле, они роем проносились по каждому нейрону и отчётливым звоном пробирали до дрожи. В память въелись слова подруги матери: «Мы рядом.». Кто эти мы, если никого не осталось… Никому и подавно не сдался пережиток серого прошлого. Хотелось тишины и уединения, тёмная пелена в глазах, напоминающая помехи ретро-телевизора, трещащая у уголков взгляда, не покидала меня. Дыра в груди затягивалась чёрной желчью, желая вытравить все остатки живого.

Где-то глубоко в груди что-то скрипуче режет, жжёт с такой силой, что сосуды глаз лопаются, покрывают белок красной расплывчатой сеточкой.

Человеческое сознание — удивительная вещь, которую в точности не могут описать даже величайшие психологи. Это словно универсальная программа, код, который пишет сам человек, набор уникальных символов, не встречающихся нигде более. Оно устроено так, что все наши переживания рано или поздно оборачиваются против нас самих же. Так случилось и со мной, как бы рьяно я не оправдывался изначально, убежав из ада, ты никак не прогонишь ад из себя.

Вина, что ранее не отговорил брата от службы, не спас тех, кого мог, за смерть матери, которую я оставил одну, в надежде заработать ей на лечение. Наверняка бы нашлись те, кто успокаивал бы меня и говорил, что мои цели были благородны, что я всегда пытался помочь и быть полезным. Да вот только… Истёк срок годности, видать, чтоб быть полезным.

Конечно, горевать о прошлом глупо и бессмысленно, ведь оно на то и прошлое, изменить его никак не получится. Однако, в тот момент моё сознание дало окончательный сбой, вызвав у меня новую волну бесконечной меланхолии. Углубляющаяся депрессия, что будто бы заставляла мои мысли, воспоминания тлеть изнутри, изнуряющая тоска и безнадёжное существование, желающие рассадить до костей мои кулаки.

Дни проходили столь спешно мимо меня, что казалось, мой дом полностью абстрагировался от внешнего мира. Он застыл во времени, остановился в пространстве. В стакане плещется сорокаградусный океан, он скользит по полости рта, мчится внутрь, чтобы хоть как-то облегчить страдания.

Жизнь человека в его руках, но иногда кто-то должен помочь другому и протянуть ему руку помощи. У меня же… никого не осталось… Хотелось, чтобы всё это был просто длинный страшный сон… хотелось бы… Конечно, можно было бы попытаться наладить свою жизнь, вставляя каждую деталь конструктора на свои места, но ничего не получится собрать, если сам конструктор сломан, а его детали навеки утеряны. А верить в то, что получится что-то склеить — напрасно, впустую. Существует не так много вещей, заслуживающих веры.

11.07.2019.

Становилось только хуже, дни сливались в один, окружение, краски жизни словно выцвели, оставив лишь черно-белые стандарты. Волшебство уходит… Выветривается, тает за закрытыми веками, попутно смывая все яркие краски, что ранее полыхали в глазах. ПТСР осложнялось угрызением совести, пропадали отрезки памяти, а порой я и вообще мог бездумно залипать в потолок чуть ли не часами, опрокинув в себя порядочную дозу бурбона.

С момента возвращения прошло полтора месяца. Жалования с контракта хватало, чтобы обеспечить мне жизнь некоторое время без работы. Я выходил из дома лишь за продуктами-полуфабрикатами и сигаретами. Других резонов вылезать из берлоги не было, а может, просто и не хотелось.

Шли дни, недели. Как бы я ни пытался успокоить себя, встать на новую тропу никак не получалось. Словно паранойя изгрызает сознание, оставив в рассудке лишь непроглядное бельмо. Потеряны не мать, отец, брат. Они просто ушли, растворились за пеленой жизни. Потерянным здесь был только я. Горевать о прошлом — смысла нет, оно потеряно, утрачено, забыто. Я уже говорил? Впереди будущее. Серое, холодное, но будущее.

Так что изо дня в день на тарелке быстро приготовленные продукты, нуждающиеся лишь в разморозке. А я каждый раз ехидно смеюсь, задаю себе лишь один риторический вопрос: «Кто из нас тут ещё полуфабрикат?»

Я вышел на балкон и закурил, прохлада после дождя, лёгкий, словно убаюкивающий ветерок. Небо сегодня какое чистое, равнодушное, словно так и показывает, какое я ничтожество по сравнению со всей Вселенной. Под балконом пятого этажа проносились машины, где-то слышались возгласы шатающейся молодёжи.

Туман, скрывающий от моего взора крыши многоэтажных коробок, словно прячет перспективы моей дальнейшей жизни. Городская дорога, ведущая словно куда-то за горизонт. Хотелось просто идти по ней, в надежде, что там я найду новый мир без ненависти, подлости, ошибок. Надеясь, что в том мире всё будет иначе, не как в этом. Надеясь, что там можно будет изменить себя, распластав свою старую картонную гримасу по влажному асфальту.

Было бы хорошо вновь окунуться в юность, бурную, кипящую. Выйти во двор, а там лето, яркое, солнечное и с красками. Потянуться к солнцу, схватиться за ниточку счастья. Постараться исправить всё, что я делал не так. Если бы я только видел, понимал, что ослеплён грёзами о перспективной работе. Если бы я видел, как малозначима медаль за обучение, красный диплом, как малозначим и сам я.

Я опускаю веки, встречаю темноту. Там… передо мной вспыхивают тысячи миров, а туман за окном, жадно стремящийся прильнуть к моей коже, к моему мозгу неохотно отступал прочь.

Представил себе картину, стою, держа в руках красный диплом, на ленточке болтается золотая медаль, но я совершенно один. Один среди всего населения, словно соринка в глазу, чуждый элемент, сбой матрицы. Может, все мои ошибки — преступление, а гнетущее одиночество — наказание от Высшей Справедливости. Может, я мог бы исправить всё, наладить, проложить новый путь и раствориться за непроглядной белой пеленой в новом мире?

Я даже пытался связаться со старыми знакомыми, надеясь на то, что в них найду успокоение. Да кому я вру! Я искал лишь того, кому можно было исповедаться, кто выслушал бы всё это, но не предав особого значения, сказал лишь малозначимое «сожалею». Но все, кого я знал, давно остепенились, работают на своих прекрасных должностях, путешествуют, да живут в конце концов!

Живут… А что значит жить, быть живым? Ощущать мороз, тепло, иметь биологические потребности? Конечно, нет, философия и её основы, заложенные в каждого человека, так не считают. Жизнь представляется огромной ценной шкатулкой, куда ты кладёшь всё себе дорогое: память, друзья, любовь, счастье. У меня же не было ни шкатулки, ни её возможного составляющего, хотя, можно было бы и себя запихать туда, закрыться и никогда не вылезать, пропасть, кануть в Лету.

28.08.2019.

На старую почту, заведённую ещё в далёком 2009 году, пришло сообщение от неизвестного отправителя. Я лениво потянулся к мышке и открыл письмо. Что на этот раз? Обещание заработать миллионы или выигрыш в лотерее, в которой я никогда не участвовал? Инфо-курсы от таких же инфо-цыган, твердящих про успешную жизнь?

Всё же письмо спамом не оказалось.

— «Предложение военного контракта в странах центральной Африки», — прошептал я одними губами.

Я истерически рассмеялся, а в глазах заплавали воспоминания минувшей службы.

— Уважаемый сержант Костров Максим Викторович, в ходе проведения военной операции **** вашим сроком службы с 2018 по 2019 год, наша компания, ознакомившись с вашим делом, предлагает вам вакансию командира штурмового отряда в рамках выполнения задач в регионах ЦАР. Наша компания ведёт набор кадров для исполнения контрактной службы в срок, согласованный с вами (от 5 месяцев до 2 лет). Фиксированная денежная выплата по вашей должности каждый месяц, обмундирование и покладистый персонал. Если Вас заинтересовало наше предложение, и Вы готовы откликнуться, свяжитесь с нашим центром по телефону… — гласило письмо.

Я безразлично ознакомился с содержанием, изучил подробности и закрыл вкладку. Пуль и взрывов мне и так хватило, тем паче — какой ценой. Стараясь отогнать минувшие наваждения, бурбон плеснулся в стакан, растянул этиловые нотки со льдом и отправился в мой желудок.

Злая память желает внимания, старые раны хотят помнить… Поэтому там… на верхней полке шкафа в коричневом твёрдом переплёте хранится альбом с лицами тех, кого уже нет.

— Ну здравствуйте, мои призраки прошлого, — пробубнил под нос сам себе, таращась на коричневую обложку.

Я и вовсе не собирался брать этот альбом в руки, цепляться взглядом за лица людей, которых уже нет. Было ни к чему пытаться ещё больше усугубить положение моего больного сознания. Но и оставить его пылиться не мог, что-то словно подталкивало меня на это. Саморазрушение, словно сладкая отрава, скользило вместо крови по моим венам.

— Отстегните свои ремни, наш борт терпит крах, — злорадно усмехнулся я себе под нос.

Первое фото: маленький я, новорожденный брат и целая семья в сборе с улыбками на лицах. Второе фото: мне четыре года, обыденное семейное фото. Третье фото: мне шесть лет, брат, приобнимающий меня маленькой ладошкой за плечо, позади нас, с явно натянутой улыбкой, сидела мать. А отец? Отец ушел. Последнее фото: за год до ухода брата на службу в горячей точке. Последнее семейное фото, выцветающие краски, серые блики, проскакиваемые в отражении их глаз, цеплялись за душу. Фото с дивизии, где мы с товарищами стоим, подняв дула автоматов в воздух.

Щелчок. Плёнка отматывается, а в глазах лишь их искорёженные лица, крики о помощи. Они эхом проносились в каждом нейроне, отскакивали от стен черепной коробки, совершали повторный маршрут.

Щелчок. Успело стемнеть, а значит, тьма всё ближе подбирается к моему сознанию. В глазах буквально на мгновение раз за разом мелькают фото из альбома, воспоминания, от которых хотелось бы избавиться, писк в ушах от нерушимой тишины в квартире.

От жизни больше ничего не хотелось. Спустя десять минут, я обнаружил себя стоящим на балконе, вглядывающимся вдаль раскинувшегося Петербурга, окутанным свинцовым полотном. Серый город, объятый бренностью и рутиной. Бетонные коробки, вечно теснящиеся со старыми деревяшками. Он молчал, а я отвечал ему взаимностью. Дорога, ведущая куда-то за горизонт. Комната, застывшая от холода открытого окна. Тёмные шторы, защищающие меня от внешнего мира и солнечного света. Серые стены, в которых я нашёл удовлетворение.

Здесь всё по-прежнему, всё также. И я… всё также тут. Ранее родственная тишина ныне же, перемешавшись с гулом собственных мыслей, давит на виски. Тоска и безнадёга.

Жизнь сыграла со мной злую шутку, да, призраки прошлого? — спросил я у самого себя и натянуто улыбнулся.

Апатия давала о себе знать. Мне было безразлично абсолютно всё: перспективы, дальнейшее, происходящее, да и собственное существование меня порядком утомило. Затяжка, выстрел, выдох, перезарядка. Затяжка, снаряд, выдох, смерть. Картины памяти тряслись перед глазами, заставляя падать на колени, озарять тёмную петербуржскую ночь воем.

— Я не могу. Я так хотел выиграть, что слишком увлёкся и проиграл… — прошептал я, держа в руках канатную верёвку, что когда-то спёр с дивизионного склада.

Люстровый штырь обмотан катаном, старый табурет приветствует меня своим скрипом. Пыль оседает на мои волосы, буквально в нескольких сантиметрах надо мной, словно свинцовое небо этого города, на меня уставился чёрно-серый от сажи потолок, а мне уже не страшно, мне ведь… некуда больше торопиться, правда?

Медленно и аккуратно наклоняя табуретку, изображая, скорее, иронию, я смежил веки. Трель дверного звонка пробудила меня, а я, чуть не растеряв равновесие, не канул в Лету. В такое время, да тем более ко мне? Я решил удостовериться, а вдруг, за дверью брат? Живой и здоровый, просто опоздал с выездом на Родину?! Не пропадал без вести, не отправлялся ни на какую миссию. Скинув петлю, я поспешно срезал её от штыря люстры и ринулся к двери, ослеплённый глупой надеждой. Последней надеждой распадающегося рассудка, что пожирает себя изнутри.

Я распахнул дверь. Подъездный сквозняк пробил мне в лицо прохладой, но ничего более. Тишина, никого. Может, ребятня балуется? Стандартное развлечение в нашей стране.

— Повёлся, — хладнокровно выговорил я.

Дверь громко хлопнула, а накатившаяся истерия мягко приобняла меня сзади, уложила на пол. Не хотелось абсолютно ничего, лишь вечной непроглядной темноты и тишины. Я привычно уставился в потолок, слегка закрывая глаза, раз за разом повторяя себе лишь одно: «Почему нельзя всё изменить, отмотать, переиграть сцену?». Мегаполис стихал, уставший город ложился спать.

И стало быть, что это сон.

Мне снился сон, ныне же — грёзы моей жизни. Я, отец, брат, мать. Все в сборе, счастливо живём. Хоть и отчасти, краем сознания я понимал, что это сон, но всё же поддался своей наивности, желая хоть немного побыть с семьёй. Мерзко — быть обманутым, ещё хуже — обманывать самого же себя.

Было бы так всегда. Уснуть навсегда и жить, творя во сне всё, что только вздумается. Мне не хотелось чего-то большего — божественного могущества, бессмертия или крохотного куска пластика, счёт на котором выстроен длинной цепью цифр. Или чего ещё там хотят? Жизнь проживал по принципу «не бегай за большим, довольствуйся малым, пока вся твоя дорога к большему не превратилась в зыбучий песок». Зайти за этакую пелену возможностей сна, поселиться там и не просыпаться.

31.08.2019.

Петербург — мой дом, место ухода юности, место захоронения несбывшихся грёз. Он мерцал огнями, а я выпускал в него дым.

— Мерзость теряется посреди мерзости… — пробурчал я серому окружению за окном.

А что там? На краю Вселенной? Переход в другую? Альтернатива или параллель? Что такого в этом горизонте, что каждый сумасшедший желает разогнаться до первой космической, пересечь видимый горизонт и оказаться… где? Там, откуда виден новый горизонт? Или они ищут то, что явно станет концом?

— Проснись, Макс, Деда Мороза не существует, знаешь? — оглядев мрачное отражение в стекле, промолвил я.

Серое небо, неслабый дождь, пробивающий лёгкие ветер. В руках тлеет сигарета, а я всё никак не могу отпустить себя. Никак не могу понять, а что, чёрт возьми, мне теперь в жизни делать.

С браузерного окошка почтового ящика раздался сигнал уведомления, а я, приготовившись впитывать в сознание новый спам, вернулся в комнату и открыл письмо.

— «Повторное уведомление о предложении вакансии в ЦАР», — гласило письмо.

И стало быть, что это путь.

Телефон, гудки, адрес. Прошло 35 минут. Я был на месте. Здание на выходе у Витебского вокзала не отличалось ничем от той сотни, тысячи домов этого города. Однако, именно это здание было мне нужно. Ведь ничего иного… я в жизни и не умею.

Люди в штатском сидели в офисе этого здания, что никак не отражало действий этой самой компании. Мужчина средних лет у стола на входе кинул на меня малозначимый взгляд, пригляделся.

— К кому? — спросил он.

— Костров. По приглашению, — ответил я.

Он залез в компьютер, что-то сверял в базе. Лишь после этого, удовлетворительно кивнув, выдал талон.

— 2 этаж, 27 кабинет, — выговорил он, вернувшись к остывающему чаю.

Я шёл мимо кабинетов, сжимая в руках пальто. Щетина покалывала кожу, а я, смирившись, отдался ситуации.

Стук в дверь, бесшумное открытие стеклянное двери и взгляд мужчины в «свободной» форме. Он протянул руку, указав на кресло напротив него, подтянул к себе какой-то бланк и взглянул на меня.

— Максим Викторович, здравствуйте, рады, что Вы всё же откликнулись на наше предложение. Меня зовут Пархеев Илья Александрович, я рекрутёр в нашей компании, — проговорил он, дожидаясь, пока я сяду на предложенное место.

Я сел напротив него, уложив руки на коленях, дождался, пока он внесёт первичные коррективы в бланк.

— Мы рассматривали кандидатуры прошедшей военной операции, чтобы внедрить их в нашу компанию для продолжения службы. Я понимаю, вы уже изучили подробности, прилагаемые в письме? — спросил он.

— Регионы Центральной Африки, командовать штурмовым отрядом в ходе выполнения миссий, — кратко ответил я.

Он удовлетворенно качнул головой, вновь что-то написал на бумаге.

— Что ж, тогда приступим… — проговорил он.

Так прошла неделя, привычная кипа печатей, документов различного содержания, тактический курс, проверка подготовки. Всё ради того, чтобы вернуться в ад, который однажды забрал в моей жизни всё самое дорогое.

Я смотрю в зеркало, я лечу в самолёте, я сижу в казарме… Я задаю себе вопрос.

— Значит, вот, что для тебя имеет ценность?

Вопрос не вслух, вопрос, что не был задан. Это единственное, что я умею, единственное, что хоть как-то движет меня вперёд. Оставаться на гражданке и убиваться галлюцинациями под зелёными чертями? Да так сдохнуть быстрей.

И всё по-старому. В стволе лежит патрон, на шлеме пыль пустынных равнин, на коже сажа сгоревших надежд. Неспешно протянулся месяц, затем два… Я не чувствовал ничего, потому что знал всё это наизусть.

Поэтому, когда на выполнении очередной миссии в пригороде одного города, граничащего с речным оазисом и пустыней, три пулевых, вчеканившиеся в бронежилет, и два сквозных… Меня ничто не удивило, ничем не напугало. Кровь брызгала на песок, а солнце припекало сверху.

Тьма сгущалась у краёв взгляда, а тело, пронизывающее жгучей болью, заволоклось, покосилось. Подоспевший «брат», безуспешно колющий что-то в кровь, бинты, что в мгновение окрашиваются кровью, жгут… Да вот только жизнь стремительно покидала меня, выходила из-под закатывающихся глаз, из-под кончиков пальцев.

Как пел Виктор Робертович, через час уже просто земля, через два на ней цветы и трава, через три она снова жива.

Сквозь приближающуюся тишину, «брат» что-то говорит, а угасающее сознание доносит лишь отголоски его слов.

— Держись… Там… Шанс. Помогу… ты должен понять… — проговаривал он.

— Так будет… Обязательно будет… — прошептал я, встречая беспросветную темноту в глазах.

Темноту, что навечно вычеркнет из памяти вкус утраты, боль, печаль разочарований. В конце концов, я вернулся туда, где всё и началось. Туда, где закончился я сам…

И стало быть, что это смерть.

В миг показалось, что остатки сознания выветриваются из черепной коробки, несутся навстречу неизвестному небытию. А я, наконец, чувствовал себя свободным. Я умер здесь, а не там, где призраки прошлого обнимают меня каждый день мёртвыми лицами. Я умер свободным? Или же я умер пустым?

Чрез мгновение темнота рассыпалась окончательно. Я оглядывался по сторонам, встречая тяжёлый туман, окутывающий меня вокруг. Смотрел на неисхоженный бесцветный грунт под ногами, на серое пустотное небо.

Что-то манило меня двигаться дальше — туда — в неизвестность, пока в гуще тумана не сверкнули глаза, пристально уставились на меня, пролетели вокруг, всё изучая-изучая меня со всех сторон.

— Значит, пришёл? — прозвучало у меня в голове.

— Пришёл, — ответил я.

Глаза собеседника покачнулись, прищурились.

— Знаешь, я думал, ты придёшь раньше… — проговорил он.

— Да не получалось как-то до этого момента сдохнуть, — усмехнувшись, сказал я.

Собеседник рассмеялся, вновь облетел меня взглядом, придвинулся чуть ближе.

— Так получается, ты умер? — спросил он, ухмыльнувшись.

— А разве нет? Я думал, ты здешний распорядитель чистилища или чего ещё… — ответил я.

Он рассмеялся вновь. Рассмеялся так, что его смех пробивался сквозь туман, разлетался эхом в бесконечном небытие.

— А хочется? Знаю же, что хочется, иначе бы на какой чёрт ты вернулся обратно туда, откуда так старательно бежал, — выговорил он.

Я лишь недоумевающе покачал головой, не совсем понимая, что он хочет мне сказать.

— Я ведь уже… — кратко ответил я.

— Ты лишь так думаешь. Ты так думаешь, потому что считаешь, что эта смерть стала настоящей, стала концом всего, — сказал он.

— Да кто ты вообще тогда такой и что тебе надо? — спросил я.

Его висячий взгляд вновь шагнул мне навстречу чрез туман.

— Ты так старательно бежал за будущим, чтобы потерять всё. А сейчас ты не хочешь мириться с действительностью, — проговорил он.

— Я понял, давай, отпускай уже мои грехи, да распределяй меня в вечное забвение, — устало сказал я.

— Нет, Максим, ты должен понять. И я дам тебе шанс, — сказал он, сверкнув глазами.

Лицо солдата, который пытался спасти меня, остановить кровотечение плавало, теряло форму, удалялось из сознания, что я и вовсе его не запомнил. Лишь его слова…

— Держись… Там… Шанс. Помогу… ты должен понять… — всплыло в голове, а я вновь оказался среди тумана.

— Понял? — спросил меня собеседник.

Я недоверчиво помотал головой, впился взглядом в его серые светящиеся глаза.

— Ты… — начал я.

— В какой-то мере — да. Но сейчас это неважно, — перебил он.

Я старался сделать шаг навстречу к нему, чтобы, наконец, взглянуть в лицо этой необъяснимой чертовщине, да вот только непослушные ноги никак не норовили сдвинуться с места.

— Не спеши. Всё ты узнаешь, всё поймёшь, но сначала правила… — сказал он.

Я лишь молча смотрел на него, выжидал, что же такого он скажет.

— Это место… Нет, не ад, не рай, не чистилище… Это… Неважно. Оно не имеет конкретного географического расположения. Считай, что ты просто абстрагировался от всего твоего мира. Моё имя — Харон. И, возможно, я тот, кто сможет тебе помочь, — сказал он.

— Это всё предсмертный бред умирающего, я всё понял, — сказал я, закинув руки за голову.

Харон рассмеялся, но в момент его смех затих, и он продолжил говорить дальше.

— Ты не умирающий, Максим, да и не бред это, не чертовщина. Это результат, — безэмоционально ответил Харон.

— Результат? Результат чего, что происходит? — спросил я в ответ.

Глаза Харона вновь сверкнули через туман, а в глазах вновь раз за разом начали невольно мелькать картины прошлого, проносились от и до. Кто-то копается в моей голове и этот кто-то отлично знает меня.

— Что ты такое? — не веря в происходящее, спросил я.

— Я? Я — Харон, прошли же уже? Ах, ты о фрагментах памяти. Так вот, результат. Скажи мне, зачем ты пришёл сюда? — спросил он.

Творящийся ныне сюр ничем не объяснялся, по крайней мере, мне так и не понятно, что же со мной стало.

— Я? Встал и собственными ногами пришёл сюда? Истекающий кровью, вышел из пустыни и пришёл в туман? — в шутку спросил я.

Во взгляде Хароне лишь мелькнуло недовольство моим ответом, его взор вновь сверкнул, и я замолчал.

— Не понимаешь, да? Скажи мне тогда, Макс, как ты здесь оказался? — спросил он.

— Я сам не знаю. Я умер, а ты говоришь, что всё далеко не так. Я закрыл глаза, выдохнув последний глоток воздуха, и оказался здесь, — честно ответил я.

— Давай будем честны, ты и так умирал, паразиты в голове, засевшие у тебя после войны, рано или поздно свели бы тебя либо к бездне окна, либо… — недоговорил он, как в памяти мелькнула канатная верёвка.

Я жадно ждал каких-либо объяснений от него, тишина становилась всё плотнее и плотнее.

— Но я спросил не об этом. Зачем, почему ты здесь?

Здесь? Ответа нет, я не знал, что стало бы искренностью — врать или сочинять поэму о не наступившем будущем?

— Я верил, что весь кошмар закончится с моей смертью, верил, что это станет концом, — ответил я.

С начала появления здесь мне стало спокойнее, по крайней мере, пусть и не совсем сговорчивый Харон что-то жадно ждал от меня, а я чувствовал логическую взаимосвязь. Зачем такому существу, как он, тратить на смертного столько времени? А раз он задаёт мне вопрос, ждёт от меня ответ… Я точно ему зачем-то нужен.

— Так к чему это я, мой дорогой друг. Я и ты здесь не просто так. Я знаю, что тебя гнетёт твоё обреченное существование. Грёзы, старания и всё напрасно… А если бы была возможность всё изменить, чтобы ты сделал? — спросил Харон.

— Что бы я сделал? — спросил я самого себя.

В памяти предо мной предстали мои призраки прошлого, они горько смотрели мне в глаза, разворачивались и растворялись в тёмной пучине неизвестности. Мной одолело отчаяние, глупое, жгущее изнутри.

— Вероятно, постарался бы всё исправить, я знаю, что всё случившееся принесло огромный вред моей психике. Да, паразиты, как ты их назвал. Вернул бы брата, спас мать. Хоть что-то, что смогло бы заставить меня жить, — ответил я.

— Так вот каковы твои нынешние грёзы. Ты же знаешь, что о прошлом горевать нет смысла, его не вернуть. Твои же слова. Неужели ты не следуешь своим же принципам? — спросил Харон.

— Было бы всё так просто, горюю ли я? Нет, просто от одной мысли, что я мог хоть как-то исправить случившееся — меня начинает ломать изнутри, виски словно сдавливаются, зажимая моё сознание в клещи, — сказал я, невольно вспоминая жизненные огорчения.

— Понимаешь, Макс, твоё психическое состояние — не в самой лучшей форме, ты и сам это прекрасно осознаешь. Ты не можешь контролировать свои отголоски прошлого, и с каждым разом это всё хуже и хуже сказывается на тебе, в первую очередь ты неосознанно винил себя, делая лишь хуже. А в конце концов и вовсе решил сбежать от них к смерти, — сказал Харон, будто бы набирая темп.

— Я знаю, был бы выбор… — промямлил я, глядя в непроглядную чёрную пустоту.

— Я тебе его предоставлю, по старой памяти, — сказал Харон, будто подмигнув мне из темноты.

— Выбор? — спросил я, вновь уставившись в бездонные серые глаза Харона, витающие в тумане.

— Понимаешь, ни это место, ни происходящее с тобой или мной наукой не опишешь, правильней сказать, что наука ещё не на должном уровне. Просто стало так, что миру стало угодно то, что сейчас с нами происходит, — сказал Харон.

В происходящее верилось с трудом, но из всей безысходной ситуации выхода я не видел, поэтому решил схватить хоть какой-то шанс. «Я душевно больной и ни одна сволочь не испортит мне окрасить солнце в чёрный», — диктовал я, как мантру.

Шанс… Нет. Я понимал, что побег на войну — лишь средство для заглушки себя, а все мои попытки хоть что-то исправить — были лишь последним огнём надежды. Ведь, как мы знаем, человеку всегда нужно было во что-то верить. В будущее, которое никогда не наступит, в прошлое, от которого уже ничего не зависит…

— Значит, судьба сыграла со мной в злую шутку? — усмехнувшись, спросил я.

— Скорее, ты сыграл в злую судьбу, — ответил Харон.

Я смиренно покачал головой, принимая реальность такой, какой она является.

— Шанс. Ты принимаешь его? — спросил Харон.

А я, понадеявшийся на чудо, согласно кивнул головой.

— Что ж, мы попытаемся хоть как-то исправить твою прискорбную жизнь, изменим кое-что в твоём понимании, отношении, — сказал Харон.

— Как же? Если всё менять, то придётся создавать машину времени. Глупо, словно в фильме про не случившуюся Утопию, надеяться на то, что кто-то сколотит её из камней и палок, а после даст её на использование людям. Чудес не бывает, Харон, — сказал я.

— Кто знает? Разве кто-то доказал, что их не бывает? Ты посмотри вокруг, посмотри на меня. Разве это не чудо, что ты, истёкший кровью, должен был оказаться по ту сторону жизни? Но ты здесь, — констатировал он.

— А покуда ж мне знать, что это не та обитель, куда попадают души умерших? — спросил я.

— Да было б дело мне тогда с тобой столько возиться, — рассмеялся Харон.

И как бы всё это не казалось немыслимым, парировать его высказывание было нечем.

— Мы на своеобразной дороге, мост туда, где возможно всё, если правильно всё делать. Ответь же мне. Понимаешь ли ты цену того, чтобы измениться? Ты должен понять суть прошлого, его отражение на будущем и принять действительность, какой бы она не была, — промолвил Харон, акцентируя внимание на последних словах.

Голову снова заполнили воспоминания. Кровь на руках, артиллерийский обстрел, без вести пропавший брат, могила матери. И я, скиталец с войны на войну. Один… С афганской болячкой в голове и чувством чрезмерного самоедства. А сейчас, осознавая всю нелепость происходящего и услышанного, я, наверное, еще и больной кретин.

— Говорят, принятие отчаяние — принятие собственного стоицизма, — тихо ответил я.

— Может быть. Всё возможно, да только кто знает… — отозвался серый взгляд голосом Харона.

Клубы тумана подкрались всё ближе, полностью скрыли меня в этом пространстве.

— Что ж, Максим. Может, что-то и выйдет… — промолвил Харон, а я, наконец, сделал шаг.

— Что же… Удачной тебе дороги, — проговорил вслед Харон.

Всё же, для меня он оставался не менее загадочным, чем всё происходящее со мной в последние мгновения жизни. С каждым шагом туман становился менее плотным, и я уже мог попытаться что-либо разглядеть. Я вышел из гущи тумана, белая вспышка ударила в глаза, игриво мелькала черными пятнами в ослепшем взгляде. Меня словно пронзали все чувства сразу: страх, шок, тоска, печаль и радость…