Ремиссия

Ярослав Александрович Колесников

Заключительная третья книга трилогии «О прощении»Его мир — мир ненависти. Его прошлое пропитано утратами, злостью обращённой к себе, злостью, обращённой к другим. Голос ненависти звучит в его голове, убивает памятью, напоминает ему, кто он такой.Утратив себя самого, он загадывает желание, проговаривает его бездонному космосу и верит, что оно обязательно исполнится.Так он и выходит на мост. Туда, где можно начать всё сначала или… хотя бы простить себя самого.

Глава I То, что делает собой

Да, пожалуй, я всё же сумасшедший. Всё началось идти под откос ещё пять лет назад. Серость на лице, ненависть во взгляде. Дни шли наперекор, мешались во всём бывалом потоке эмоций, чувств. Сначала я перестал замечать сутки, потом недели, месяцы. Купил блок сигарет, открыл глаза, а он уже давно выкурен, как выпита и бутылка едкой горькой жидкости. Тогда же и собеседник в голове обзавёлся голосом.

Голосом острой ненависти, потери и собственной вины. Спустя время, он тоже пристрастился к визуальному контакту наряду с моими призраками. Куда бы я не пошёл, какой бы рассвет не встречал, его тень всегда стояла позади меня с ярым оскалом. Моя совесть стала моей ненавистью, моё счастье — стало моей смертью.

— Посмел, — ответил я.

— Как всегда будешь вспоминать о прошлом, горевать, что у тебя нет волшебной лампы с джинном внутри, который бы по заветному желанию предоставил тебе машину времени? — спросил голос ненависти.

Я печально улыбнулся и запрокинул голову к небу.

— Ты же знаешь, я не сторонник глупых фантазий о том, что было бы прекрасно отматывать прошлое и выстраивать себе мягкую дорожу в жизнь. Одну же голову делим, — ответил я.

— Знаю, поэтому и делаю то, для чего я и был задуман, сам ведь догадываешься, — сказал он.

Сознание затряслось, выстраивая в хронологической последовательности всё произошедшее ранее по нарастающему. Моя память — моя боль, а моя боль напоминает мне, что я живой.

— Ты же сам создал меня. Как бы ты и не говорил самому себе, насколько страшен этот ад, ты всё равно возвращаешься. Просто тебе самому приятно испытывать эту боль, прижигать её окурком, поливать сверху спиртом, — рассмеявшись, продолжил он.

И всё, что он говорил, было сущей правдой. Я ненавидел себя самого же, что в последствии и легло в основание моего раздвоения или же шизофрении. Называйте как хотите, как душе ближе.

— Ведь ты считаешь, что лишь боль заставляет тебя убеждаться, что ты по-прежнему реален, — со смешком выдавил он.

— Ты ведь настолько жалок, что и сам не веришь в то, что ты настоящий. Тебя нет. Ты задвинулся на задний план. Ты никому неинтересен и никому не нужен, — продолжил он.

Хронологический ряд выстроился так, как ему положено, и картины минувшего, выбив ставни, хлынули в моё сознание, вытеснили реальность на закрома внимания.

…Я не был общительным, яро-социальном человеком, но всё же имел парочку друзей. Мы познакомились с ним в ВУЗе, были в одной группе. Обычное социальное взаимодействие, ничего сверхъестественного. Он стал моим единственным другом, человеком, которому я полностью доверяю. Время шло, дружба крепчала. Мы не любили собираться массовками, пьянствовать в толпе относительно незнакомых людей. Мы предпочитали тихие светские посиделки. Одна гитара на троих, одна сигарета на всех.

— Одна судьба, — дополнил голос ненависти.

Однажды, точно в такой же вечер, мы сидели у него в гостях, залив в себя полбутылки горячительного. Надо же… Ничего разумнее, чем позвонить абы кому из его списка контактов, мне не пришло на ум. Да и он поддержал эту затею. Глупую затею, которая обернулась тем, чем всё и закончилось.

Пьяный взор наткнулся на контакт, нехотя глаза бегали по ряду цифр, стараясь сфокусироваться. Хоть и идея показалась ему забавной, звонить по этому номеру он не захотел. Однако, моя глупая напористость дала о себе знать, и я сам позвонил по номеру. Протяжные гудки, хрип по ту сторону телефона. Меня поприветствовал женский голос, что удивительно, незнакомка не послала меня куда подальше за столь поздний звонок.

— Алло… — протянула девушка.

— Беспокоит старший лейтенант Костров, — ответил я, едва сдерживая смешок.

Какой же я идиот, по что же я сунулся к телефону… Стоило сбросить, да вот руки никак не дотягивались до красно-белой кнопки на экране. Конечно же, картину памяти никак нельзя изменить. Она проявляется в моих глазах, а я, старательно прячась от собственной вины, могу лишь смотреть, чувствовать, помнить…

— Да-да, я вас слушаю, — ответила она.

— Вам знаком некий парень по имени… — разговор разрастался, а звуки становились всё более приглушёнными.

Шквал эмоций и неприятной памяти покрыл моё сознание, словно туго затянутая петля на шее. Воздуха становилось всё меньше и меньше, а мне бы совсем маленький глоток…

— Ты умрёшь здесь. Умрёшь, чтобы воскреснуть с большей ненавистью к себе самому же, — продолжает голос ненависти.

С момента звонка прошло около двух недель. Он сообщил мне, что моя глупая затея оказалась не столь глупой. А как же. Видимо, найдя утерянный общий язык, они стали парой. Время шло, отношения крепли, выходили на более серьёзный уровень, я успел хорошо сдружиться и с ней. Всегда помогал им в отношениях, когда на почве мелкой бытовухи, они ссорились и расходились. Пытался поддержать, восстановить связь, которая могла угаснуть. Зачем? Может, просто одному дураку хотелось подарить счастье другим.

И так хочется проснуться, закричать им о том, что не стоит меня слушать, не следует, не нужно. В глазах вечно прятался дождь. Спустя три года, они объявили о свадьбе. Чудесно же, правда? Стоило бы прыгать от радости, понимая то, что сумел создать для кого-то счастье? Что в этом нелюдимом и неласковом мире, где принято скалить друг на друга зубы, я смог свести кого-то вместе, обмотать крепким узлом. Как на то время было модно, был организован и мальчишник, и девичник. Чёрт бы побрал тех, кто это придумал.

Стоило же пойти всё наперекосяк. Чудес и сказок не бывает, ведь так? Голос ненависти раскрывал свою улыбку, а его глухой сиплый хохот рыком проносился у меня в лёгких. Это было в начале декабря, одним вечером после дневной смены. Я сидел на подоконнике, прослушивая очередной плейлист под тихий треск табака. Меня отвлёк лишь рингтон телефона.

— Не смей! Не бери, не трогай! — пытался заорать я сквозь пелену неизвестности.

— Занимайте свои места и пристегивайте ремни, наш ком отправляется к горлу, — рассмеявшись, прошипел голос ненависти.

Рука тянется к телефону, и принимает входящий вызов. Я нервно сглатываю и продолжаю погружаться в эту тёмную пучину отчаяния.

— Макс… Нужно поговорить. Серьёзно, — сказал голос в телефоне.

— Да, слушаю. Что случилось то? — спросил я.

По ту сторону послышался глубокий неровный вздох.

— Не по телефону. Я подъеду? — спросил он.

Отчётливый шаг по паркету, раздумья о том, что случилось, пирамида скомканных сигарет. Наконец, звонок в дверь. Он зашёл, разулся и, повинно опустив голову, пошатываясь с ноги на ногу, уселся на стул на кухне. За тот самый стол, где они всегда сидели, будучи у меня в гостях.

— Ну? Что? — спросил я, присев напротив него.

Он вздохнул, упёрся ладонью в щеку и пустым взглядом смотрел в одну точку. Его красные раздражённые глаза блестели, но вмиг высыхали.

— Да что с тобой? — вновь спросил я.

Он поднял стеклянные глаза на меня, гулко выдохнул и вновь обернулся к стене.

— Я… Я… Чёртов мальчишник, какой же я дурак, что же я наделал? — пробормотал он, укрывая голову руками.

В голову лезли различные идеи, даже те, о которых не стоило бы думать. Да, может, напился, ляпнул, чего не следовало ей сгоряча, может, не отзвонился, ну? Всякие глупости могут быть.

— Я… Изменил ей. Прямо, чёрт возьми, перед свадьбой! — прерывисто выкрикнул он и впился зубами в сжатый кулак.

Горло пробило на кашель, а медные лёгкие потребовали закурить услышанное. Чёртова жизнь, чёртов он, чёртово всё. Канон любого индийского сериала, да? Только всё начинает цвести и пахнуть, как тут кто-то проезжает по всему этому саду, вырывая с корнями все цветы, оставляя лишь чёрную землю.

— Что? Что… — сказал я.

В сознании вновь раздался эхом смешок.

— Ты и сам знаешь, что будет дальше, так что продолжаем, доходим до твоей любимой картины, — пробормотал голос ненависти.

— Последствия, — сухо ответил я голосу ненависти у себя в голове.

Его довольное рычание пронеслось по черепной коробке, игриво подтвердило сказанное.

— Что я теперь ей скажу, что я теперь скажу всем? У нас же свадьба через пять дней. Пять дней! — воскликнул он, вдарив кулаком по столу.

Я протянул руку и сграбастал с подоконника пачку сигарет, вытянул две, протянул ему одну.

Никотин никак не помогал в решении проблем, но помогал либо успокоиться, либо вовсе о них забыть. Но не в этом случае уж точно. Едкая горечь табака царапала горло, дым бил в глаза, умело прятал его слёзы.

— Как же… Как же так? Как я мог? — шептал он самому себе.

А я молчал. Выпускал к потолку кольца дыма, изредка поглядывал на него. Я не гений с сверхзвуковой химией в голове, способный решить любую проблему. Я не советчик, который мог бы посоветовать хоть что-то. Я не психолог.

— Может… Она меня сможет понять, простить? — сказал он с красными глазами.

Я медленно покачал головой. Думаю, такое уж никто не простит, как бы сильно люди друг друга не любили, какую бы горячую привязанность друг к другу не испытывали.

— Любовь измеряется болью прощение. Привязанность — болью прощания, — вновь расхохотавшись, прорычала ненависть.

— Да чёрта с два она меня простит! Такое не прощают, таких не прощают, — сказал он, впился ногтями левой руки в свои волосы.

Помехи в глазах, белый шум в ушах. Что же я наделал… Бросить бы сейчас сигарету об стол, да влупить бы ему по голове, да вот только…

— Это ничего не изменит? Ха-ха-ха, — отозвалась ненависть в голове.

— И что теперь? Скроешь от всех правду? Будешь жить под этим бременем, будто бы ничего подобного и не случалось? Или поговоришь всё-таки? Признательно раскаешься? — спросил у него я.

— И что же я ей скажу? Ой, родная моя, любимая, тут одно недоразумение? — спросил он.

— Правду, какой бы она не была, не выбирают. Такова жестокая суть, — ответил я.

Он протёр лицо руками, уставился на меня.

— Есть что для храбрости? — спросил он.

— Нет уж, мой дорогой друг, храбрость тебе тут не советчик, — ответил я.

Молчание продлилось около минуты. Он взглянул на часы и окинул взглядом моё лицо саднящим взглядом. И зубы скрипят от злости. То ли у меня к нему, то ли у него к себе.

— Значит, поговорить… И чем же это кончится? — спросил он самого себя.

— А думать не поздновато спохватился? Кажется, сделанного уже не изменить, — горько сказал я.

Он натужно улыбнулся и поплёлся к выходу.

— Знаешь, я сволочь. Да, самая настоящая, — прошептал он.

— Позвони мне, если что. Хорошо? — спросил я напоследок.

Он натужно улыбнулся, сгорбился под тяжёлым флисовым капюшоном и удовлетворительно кивнул, бывай, мол.

Весь последующий вечер я провёл в тишине, положил на стол телефон и всматривался, выжидал, пока он зазвонит. Боялся ли я того, что услышу? Боялся ли я осознавать, что, обернувшись всё иначе, события минувших дней, никак бы не отразились на реальности? Да. Может, и не боялся вовсе. Но чувствовал себя паскудно определённо. В конце концов гул мыслей стих, а в глаза заволоклась тёмная пелена сна.

Лишь когда разбитая физиономия открыла глаза, взглянула на часы и, встряхнув головой, потянулась к телефону, я понял, что проспал до самого вечера. Голова гудела, трещала, словно собиралась разлететься осколками по всей кухне. Так никто и не позвонил. Может, к лучшему? Может, всё хорошо?

— Конечно, всё хорошо, а результат то какой положительный! — расхохотавшись, сказал голос ненависти.

Так было всегда, необязательно, чтобы я был на кладбище или видел их. Я просыпался, выкашливал забитую в горле смолу и приветствовал моего верного спутника. И каждый раз падал к холодным стенам, задыхался, скатывался на пол, закрывал уши и глаза, стараясь сбежать от всего, ото всех, от самого себя. Это заменило мне жизнь, это заменило меня самого.

В то время и у меня была девушка, что уж скрывать. И всё было хорошо, по крайней мере, до сложившихся обстоятельств. Мы встречались с ней на протяжении восьми месяцев. В планах было и нечто грандиозное. Но ведь не может же быть всё красиво и гладко без изъянов. Правда ведь? Правда.

Беда не приходит одна. Поэтому, когда твой мир переворачивается с ног на голову, первое время ты сам не можешь привыкнуть к сложившейся ситуации, ищешь скрытую гнусную подоплёку, не знаешь, во что верить.

А я ведь любил… Был любимым. Любил ощущение прикосновения каштановых волос к моей щетине. Любил искры в тёмно-янтарном взгляде. Любил, когда сердце обливалось кипятком, когда по коже от тепла, ставшим родным, идут мурашки. Но и моя бензопила начала завывать, стремясь раскромсать меня по кускам.

В тот вечер я проснулся и не знал, что стану совершенно другим человеком.

Голос ненависти опять злорадно усмехнулся.

— Ой, прям-таки человеком?! А что в тебе такого от человека? А? — спросил он.

Я успел расслабиться, привести себя в порядок после некомфортно сна на столешнице, провернуть в голове события ночи. Когда на столе зазвонил телефон, сердце выдало такт, покрылось инеем, а дыхание, сбившееся на ровном месте, никак не хотело стабилизироваться. Неизвестный номер. Не сторонник брать подобные звонки, пускай и код региона был местным. Однако, звонивший не терял уверенности и названивал мне на протяжении получаса. В конце я всё же не выдержал.

— Да? Слушаю, — хриплым голосом ответил я.

— Максим?! — спросил женский голос.

— Да, я, что-то хотели? — спросил я, не узнав голос женщины.

— Это его мать. Ты уже в курсе о случившемся, тебе ещё знакомые не передали? — всхлипнув, спросила она.

Сердцебиение начало затмевать голос собеседницы.

— Что случилось? — спросил я.

На той стороне послышался едва уловимый тихий вой.

— Вы о том, что случилось на мальчишнике? — растерявшись, спросил я.

— Нет… Нет… Не совсем. Понимаешь… — обрывисто продолжила женщина.

Всхлипы не прекращались, они впивались в разум, желая поселиться на задворках памяти.

— Он… Она… Покончили с собой, — сказала женщина и разрыдалась.

Тёмная пелена пикселями застилала взор, кожа леденела в ужасе, во рту застыла вязкая горечь. А женщина всё рыдала, но искренне старалась перебороть истерику, чтобы завершить разговор. До меня доносились лишь обрывки, состояние шока постигло и меня самого.

–… С… ас устанавливаются пр… ны. Похо… ны в среду, — сказала женщина и завершила разговор.

Телефон выскользнул из дрожащей ладони, упал на холодный пол, отскочил в сторону. А сам я ушёл на второй план, позволяя химизму мозга справляться со всем самостоятельно.

Мне всё ещё слышался её скрипучий вой. На кухне до сих пор витал аромат его одеколона. Он, она… Они ушли. Нет. Нет! Это не правда… Это всё иллюзия пришедшего сна, это всё просто кошмар, от которого я обязательно проснусь! Но не находилось в реалиях никакой заветной кнопки «ESC» или красного креста в верхнем углу взора, не находилось ничего, что могло бы опровергнуть всё это.

На кухонный стол со стуком опустился прозрачный стакан. Из холодильника была изъята тёмно-бурая бутылка. Напиться бы до чертей, да забыться к чёртовой матери. Так я и поступил. Готовился встретить гранитное горе, несправедливость и вероятную ненависть.

В стакане с виски убаюкивающе звучит резонирующая колыбель, зовущая в страну сказок на время кратковременного забвения. Опрокинутая в горло скользкая желчь капризно соскользнула, с родным жжением пронеслась по тракту, обняла, подарив своё тепло.

Я потерял двух единственных друзей. Двух человек, которых сам же и свёл. А ведь если так подумать, припомнив глобальную теорию вероятности, то, может, если бы не мой звонок, они бы никогда и не сошлись? Может, никакой бы свадьбы не планировалось, никакого мальчишника… Они бы остались живыми. Да и я дурак, ну на кой чёрт я всегда встревал в чьи-то отношения? Поссорились? Ну и пускай. Разошлись? Да и чёрт с ними. Нет же, как же так! Мне всегда и везде больше всех надо. Идиот, эгоист и убийца, который просто заигрался.

Трещащую по швам голову разбудил звонок телефона, черти, мелькающие у уголков глаз, неспешно отстранились, игриво разбежались по тёмным углам, донося до ушей рычащий хохот.

— Алло, — прокашлявшись, ответил я.

— Здравствуйте, лейтенант Костров, беспокоит следователь Громов, — безэмоционально сказал голос в телефоне.

Я вздохнул, приподнялся из-за стола, зацепил губами сигарету и закурил.

В память вновь вторгся вой его матери, жгучее отчаяние вперемешку с чувством потери заставило меня пошатнуться, припасть к стене. Противное послевкусие спирта на нёбе норовило встретиться с утренней порцией табака, запиться ещё большим количеством.

— Учитывая всю ситуацию и то, что мы фактически трудимся в одной сфере, не считаю нужным объяснять причины моего звонка, так? — спросил он.

— Так, — кратко ответил я.

— Раз вам всё известно, не могли бы вы приехать в отделение для установления причин произошедшего? — вновь спросил он.

Его слова путались с моими собственными мыслями, заглушались вовсе. А звонок от его матери… Всё ещё застыл в моём черепе. Вой не прекращался. В глазах непоколебимо стояла картина, когда он, ещё будучи живым, попрощался со мной и навечно скрылся за моей входной дверью. Меня разрывало на части, а гложущее чувство вины всё никак не хотело выветриваться из головы.

— Так что? В 17:00 вам будет удобно? — спросил он.

— А… Да, конечно, приеду, — ответил я, завершив звонок.

Мрачное лоскутное небо встретило меня снегом, мороз пробивался сквозь пальто, покалывал рёбра, не давал мне застыть на месте от шумов в голове.

Проходящие мимо зеваки привычно толкались друг с другом плечами, оборачивались, метая из глаз искры неприязни и злобы, проходили дальше, скрываясь из взгляда за очередным поворотом, где… всё происходит точно также.

Наш мир укутал нас в колючую броню, снарядил злобой, выпустил на улицы города, где живёт чуть больше пяти с половиной миллионов точно таких же злых и равнодушных. Наш мир нам не рад, а мы отвечаем ему взаимностью. Скалим зубы в чёрное небо, в попавшихся под ногу людей.

Тем не менее, мы всё те же люди. Люди, ждущие чудес от праздничных дат, людей за застольем, которым посчастливилось прирасти друг к другу настолько, что своих они не ненавидели. Люди верят, что из порочного круга «столкнулся, оскалился» можно выбраться, люди верят, что злость, скопившаяся в их кулаке, является праведной.

А я? А я верю, что, смотря в бездонную пучину ночного неба и моля о шансе, кто-то из бездны посмотрит на тебя, сжалится и скажет «да будет так». Моё «хочу, чтобы…» разлетается на миллионы йот, уходят в пустое пространство дальнего космоса.

Разумеется, может, фатум мироздания, сама Вселенная меня всё же услышит. Услышит тогда, когда я уже не буду в это верить. Мои слова летят дальше, да вот только ответа нет. Да и вряд ли будет, будем честны.

Следователь Громов встретил меня у порога отделения, не стал пробуждать меня от мыслей в голове, лишь молча провёл в кабинет, усадил напротив себя, достал из тумбы грязно-серую папку с делом, толкнув её по столу ко мне.

— Итак, Максим Викторович, что вам известно, с чего всё началось? — раздался его монотонный голос.

— У них планировалась свадьба, до их… смерти был мальчишник, на котором он ей изменил. Приехал ко мне, рассказал о случившемся. В итоге он принял решение всё же поговорить с ней об этом. А что случилось дальше… Да что там могло случиться, кроме истерики? — спросил я самого себя.

— Угу. То есть… Всё на почве измены? Закатившаяся после диалога истерика и… сам результат, м-да уж, — ответил он.

— Ранее она пила курс седативных. Там что-то с эмоциями у неё. Бурлят сильно… Бурлили, то есть, — продолжил я, уперевшись взглядом в папку с делом.

Собеседник вздохнул, прочистил горло.

— Причина её смерти — передозировка таблетками. Думаю, не стоит вносить ясность, какими именно, — ответил он.

Я лишь гулко вздохнул, непроизвольно вдарил ногой по старому ламинату кабинета.

— Вы… Изучите дело, — проговорил он, кивнув на папку.

Рука тянется к папке, информация в которой и фотографии были чётко и уставно зафиксированы судмедэкспертам. На кровати с бледным лицом и закатанными глазами лежит молодая девушка. На полу лежит цилиндровая пустая баночка, катающая по полу из стороны в сторону от ветра, пробивающегося через приоткрытое окно.

— А что с ним? — спросил я сквозь стеклянные глаза, перелистывая дальше.

— Там, дальше, — кратко ответил он.

Уплотнённые листы вырывались из-под пальцев, норовили быть смятыми от злости. Информационное поле, наконец, предстало перед глазами. Указанная причина смерти: самоубийство путём падения с высоты. Фотография оцепленной зоны внизу многоэтажного здания, юшка, растекающаяся по грязному снегу и… Дыхание сбилось, и любые попытки стабилизировать его ни к чему не приводили. Горло пересохло, выдавая, скорее, сип, чем голос. Жар окутал тело, тьма подступила к глазам, а черти вновь заметались по сторонам, освещая комнату разноцветными искрами.

— Они сделали это практически в одно и то же время, но это явно не парный суицид, — сказал Громов.

— Выходит, они о нём и не сговаривались. Каждый сам, в тайне ото всех, принял такое решение, — ответил я.

Папка закрылась, проскользила обратно к следователю, закрыв от моего взора фотографии тех людей, что ещё лишь пару дней назад теплили в себе счастье и любовь.

— Что ж, благодарю за информирование, лейтенант. Примите мои соболезнования, — ответил он, спрятав дело обратно в тумбу, кивнул в сторону двери.

Принять соболезнования? Вы предлагаете принять их человеку, который мог всё это хоть как-то предотвратить?! Нет. Не будь этой проклятой дневной смены, я бы, вероятно, мог хоть как-то изменить сложившуюся ситуацию? Жизнь чужих людей не по карману никому. Я должен был горевать, возможно, даже рыдать. Однако, единственное, что окутало мой разум, была ненависть. Чистая, первородная ненависть к самому себе, ко всем тем, кто был с ним в тот вечер, к ним самим.

Ком скудности тошноты подбирался к горлу, а я поспешно вывалился из отделения, свернул в ближайший двор и распластался на горе снега, выставив лицо уже потемневшему небу. Я тускло посмотрел на свои руки, впился в корни волос, вбивая свою голову в холодную мягкую влагу. Слёзы не заставили себя ждать и искры потекли по щекам.

— Почему… Почему ты плачешь? — спросил я себя, глядя в небосвод.

— Ты же сам пожал ровно то, что посеял. Ты же знаешь одно вечно-железное правило? Не делай того, чего не просят. Не делай добра, не получишь зла. Ну, разве не этого ты хотел? — со злостью орал я под своды крыш.

Малозначимые серые люди вовсе не обращали на меня внимание. Опять же, у них свои болячки, своя злоба. Орёт дурак — пущай орёт, напился, может. Так зачем подходить? Вот и я был рад всеобщему безразличию.

Человек всегда ищет виновников случившегося, тех, по чьей вине что-то не срослось или слишком быстро разрушилось. Что покрылось прахом или исчезло в памяти под видом несбывшихся грёз. Человек на то и человек, чтобы во всём искать причины, следствия.

Я пришёл в себя только через полчаса, когда холод ветров стал тёплым, а мозг стал подавать всяческие импульсы в виде судорог по всему телу.

— Проснись, дурак, ты ещё жив, — прошептал я, поднимаясь из снега.

Замёрзшие ноги неторопливо повели меня прочь, а боль суставов терялась, нисколь не ощущалась на фоне боли душевной.

Дом, милый дом обжёг своим теплом. Дом — это место, где тебе радуются. Где тебя ждут с теплом в руках, с улыбкой и блеском в глазах. А мой дом… Мой дом пропитан холодом серых стен, голосами тех, кого не стало, памятью, которой лучше никогда бы и не было. Разрядившийся от мороза телефон, наконец, пискнул, царапнул светящимся экраном раздражённые глаза.

13 пропущенных от моей девушки, четыре пропущенных от неизвестных номеров, скорее всего, от общих знакомых, один пропущенный от его матери. Раз версия следователя подтвердилась моей версией, вероятно, они знали, что я знал о них всё? Вероятно, они верили, что я присмотрю за ними в случае чего? Вероятно, они меня возненавидли? И, всё также вероятно, они беспрекословно правы.

На горящем мониторе во вкладке социальной сети высветилось сообщение. Алексей был нашим общим знакомым, который, скорее всего, уже в курсе обо всём абсолютно. «Похороны в среду в 13:00. Я говорил с его и её матерью, с некоторыми нашими общими знакомыми, боюсь, тебе будут не рады, все принялись думать, если б ты был там, то подобного не произошло бы. Но всё же, если вдруг, они будут на пятом секторе, четвёртом ряду.». Что и ожидалось.

Людям свойственно ненавидеть кого-то. А я не мог их судить, пускай и хотелось доказать, хотелось оправдаться. Сказать, что всегда стремился сделать им лучше, сказать, что правда бы в любом случае рано или поздно пролилась на свет. Или же вовсе смахнуть всё на то, что у него была своя голова, свои ответственности, обязанности. Да вот только абсолютно некого было обвинить в двойном самоубийстве, а иначе, как мы знаем, невозможно.

Человек всегда ищет причины, связи, следствия. Я уже говорил? Поэтому, в состоянии душераздирающей агонии, они запросто могли возненавидеть меня даже за то, что я их свёл или не был рядом в роковой момент. Но и я не могу жить с такой ношей. Не по Сеньке эта шапка.

— Так и сдох бы в том сугробе, кто вставать заставлял? — сквозь картину памяти донёсся голос ненависти.

Знакомым я так и не перезвонил, девушке тоже. Мне хотелось побыть наедине со своей головой, осознать, обдумать, что следует сказать их родителям, как смотреть в надгробные плиты дорогих людей. Экран монитора погас, оставив меня в кромешной темноте.

Холод зимы, снег, я, бутылка. Нежеланно выжившие в этой квартире, нежеланно дышащие этим воздухом. Нечто чёрное и липкое, словно чувство собственной ненужности, сжимало грудь, сбивало дыхание. А я жаждал… жаждал открыть глаза несколькими днями ранее.

Среда. Чёрный костюм, долго пылившийся в шкафу, укутал меня в броню, готовился поглощать на себе удары. Побитые временем туфли, сковывающие ступни, повели меня туда, где меня ждала лишь ненависть. Колонна из машин у кладбища, скопище людей у могилы. Мой вид заставил некоторых из них сморщиться, отвернуться.

Чувство жгучей обиды и раздирающей злобы смешались воедино, эта субстанция пылала в глазах, норовила сжать кулаки и… Нет… Нельзя.

— Давайте… Ну же. Возненавидьте меня, — прошептал я одними губами, исподлобья оглядывая всех собравшихся.

Люди поочерёдно подходили к могилам, в которых на глубине двух метров располагались красивые гробы, до которых мёртвым нет никакого дела. Они прощались с умершими, кидали поверх горсть чёрной мёрзлой земли. Дошла очередь и до меня. Некоторые решили вовсе удалиться, некоторые же остались.

— Я знаю, что моё появление здесь для вас неприятно, может, даже унизительно мерзко или оскорбительно. Не буду вас судить, у каждого своя точка зрения, о чём и как следует думать, кого ненавидеть и за что. Я же… Я свёл их, мирил при ссорах, хотел подарить толику счастья своим близким, — начал я.

Кто-то прыснул за спиной, кто-то глубоко вздохнул. Один лишь Алексей из наших общих знакомых видел искренность в моих словах и не отворачивал от меня взгляда, как это делали другие, не метал в меня жгучие искры исподлобья.

— Да кто бы говорил! Ты! Сволочь! Ну почему!? Ну почему!? — рыдая, прокричала её мать.

— Брось, Костров! Не ты ли их свёл, а? Дурака не включай, прими последствия! — крикнул кто-то из толпы.

— Последствия… Мои последствия? За свои деяния ли?! — рыком ответил я, отдавшись незнакомому чувству внутри.

Люди загудели, недовольные глаза пожирали меня взглядом, а я продолжал смотреть сквозь них.

— А кто тогда виноват? М-м-м? Ты их свёл — это раз, ты не давал им друг от друга отстать — это два, ты! Именно ты то, в конце концов, подвёл их к свадьбе! — вновь высказался кто-то.

— Так устроена цепь мыслей. В каком-либо происшествии человек всегда ищет виновника, даже если тот не так уж и виновен. Но мне чертовски противно осознавать то, что вы видите его во мне. Если бы вы только знали, сколько они для меня значили… Мои единственные друзья, мои верные друзья. Люди, кому я мог полностью довериться и открыться в любой момент. Если бы вы знали, как же мне паршиво режет горло ацетоном при любом упоминании их имён. Если бы вы знали, как же я хочу сейчас бить кулаками в глухие мраморные стены, чтобы доказать, что я лишь хотел лучшего… — закончил я.

В толпе началась суматоха, вперёд вышла его мать.

— Хватит. Просто уходи, — сказала она.

— Если бы ты был с ним тогда… — раздалось тихим голосом.

— Если бы не ты, они жили бы счастливо, — донесся чей-то голос.

— Если бы не ты… — разрослась плеяда ненавистников в толпе.

Зубы скрипели, жилки пульсировали подступающей кровью, да вот только… рука не поднялась. Я прыснул и поспешно удалился от них, позволяя горящему чувству внутри проникнуть в каждый нейрон. Я отдался мимолётному пламени, поскольку лишь оно одно могло послужить трезвым путеводителем.

Я был подавлен. Я столкнулся с кучкой меркантильного отребья, которое готово признать и припомнить любые твои ошибки, при этом невзирая на свои же. Горло жгло, глаза метались по сторонам, а я так хотел… Так хотел сказать, что я невиновен. Сказать, что я желал лишь всего самого лучшего, да вот проглядел, что он изменил. Сказать, что это лишь его вина. Да вот они, каким бы его поступок не был, скорее, сложат всю вину на меня. Людям не нужна правда, не нужны твои слова о ней, не нужна твоя искренность.

— Я ему кто? Отец, воспитывающий принципы? Мать Тереза, заботящаяся о нём? Идиоты! Гнусные подонки! — выговорил я, проходя мимо них.

Что-то внутри довольно урчало, потешно хихикало моим же смехом, обнимало, правильно, мол, говоришь.

Я вышел из толпы, пред этим окинув взглядом его и её мать. Алексей вышел за мной, пройдя мой маршрут быстрым шагом, он всё же догнал меня.

— Всё, что они говорят, неправда. Пускай, все сейчас говорят чушь и тому подобное, но я знаю, что такое личная ответственность и знаю, что ты тут не причём, — сухо сказал он.

Пламя ненависти, что начало зарождаться именно с того дня, загорелось впервые, обожгло моё сердце, норовило выбить им всем рёбра, выломать от злости зубы, а затем… провернуть тоже самое с самим собой.

— Мне плевать. Пусть эти идиоты, так «любящие» друг друга ложатся рядом с ними в мёрзлой земле, — высказал я, даже не повернувшись к нему.

Может, со мной что-то не так? Или всё-таки что-то не так с этими людьми? — задавал я себе этот вопрос, уставившись в стекло оконной рамы. Конечно, их поведение можно было объяснить горечью утраты. Но всё же? Неужели они готовы найти виновника в любом втором? Я, наконец, решил проверить вкладку социальной сети, где большинство наших общих знакомых даже ничего не написали.

— Что не так, гнусные мрази? Не понравилось моё чистосердечное на кладбище? А? — рыча, проговорил я монитору.

Моя проблема в том, что я принял всё случившиеся слишком близко, слишком сильно мозолила глаз своя вина. Проблема в том, говорил я себе, что, переняв их ненависть, я начал рушить всё на своём пути, стал слишком импульсивным. То рычал от злости к ним, то от злости к себе.

Мой мир окутан чёрным Солнцем. Накрыт чёрным небом. В моём мире принято ненавидеть, люди любят скрипящую злость, они страстны к гневу. Мой мир строится на личной неприязни чужих к чужому. А я… до последнего в это всё не верил.

Я всегда хотел быть честным, добрым к окружающим. Даже весь этот мир никак не мог воспитать во мне социальную мразь такого масштаба, чтобы ненавидеть всех окружающих. Но результат есть результат.

— Не стал мразью? Справился? — спросил я.

— Стал, — сухо отвечаю я.

— Значит, они победили? — вновь спрашиваю я.

— Значит, — отвечаю я.

Плещущая ненависть в моей голове никогда больше меня не покидала. Скорее, стала чем-то столь родным, чем-то таким, что всегда пряталось в глубине меня.

Звонок.

— Да… Слушаю, — сказал я.

— Ты в своём уме? Не объявлялся целую неделю, ни сообщения, ни звонка.

— Я… Я не мог. Ничего не мог, — ответил я.

— Что ты не мог? — спросила она.

Прерывистый вдох, выдох.

— Он, она… Они покончили с собой, — сухо ответил я.

Девушка вздохнула.

— А я ничего не смог сделать. Вернее, сделал всё, чтобы именно так и получилось, — сказал я, сдерживая режущую стекловату в глубине души.

— Я сейчас же приеду, поговорим, — ответила она и, не дождавшись ответа, завершила вызов.

В голове звучала лишь сирена кареты скорой помощи, которая оказалась так неуместна в их сказке. Вспышки камер следователей. Вой его матери. Ненависть во взгляде, отвращение в словах. Всё становилось громче и громче. Сознание разрывало по кускам. Звуки перекрывали друг друга. А я, как последний сумасшедший, начав задыхаться, припал к холодным стенам. Ненависть и жалость в купе так и норовили выпотрошить меня наизнанку, обглодать все кости.

— Сволочь! Убийца! — вопили они.

— Всё из-за тебя! — донеслось из видения силуэтов.

Отчаяние вновь сменилось ненавистью. Рука со всей скорости влетела в стену, окрасив костяшками обои под бордо.

— Вы можете меня ненавидеть, как и я могу ненавидеть вас, — прохрипел я, скатившись по стене на пол.

Ты — объект массовки, который так старательно пытается из неё убежать, что и не замечает, как сам таковым и становится. Ты врастаешь во всё это корнями, не зная кто же на деле виноват. Ты? Он и она? Они? К чёрту. Всё это балласт моих мыслей.

Такой же пассив, как те самые многомиллиардные постеры по всему миру с лозунгом «Только ТЫ решаешь, какой будет твоя жизнь!».

И я решил. Я обрету собственное бессмертие в кровавых следах на тусклых обоях. В разрастающейся ненависти к людям, что уничтожили меня и отняли то, чем я дорожил. Я взгляну на них из-под чёрных век, принижу стеклянным взглядом и улыбнусь страху в их глазах…

Да вот только как бы сильно я не бил, как бы больно не становилось, гул в голове никак не утихал, пока не послышался звук поворота механизма дверного замка. Она приехала. Тёмно-янтарные глаза с досадой смотрели на безликого с разбитой рукой. Но мои розовые линзы были разбиты, лицо разрезано осколками. И искры в её глазах казались обычными чёрно-белыми бликами, каштан утерял свою красу. Мир стал бесцветным полотном, который какой-то бессовестный мальчишка купил за последние деньги и испоганил в попытках нарисовать свой шедевр.

— М… Максим… Ты в порядке? — спросила она.

Я по-прежнему сидел на полу, с тоской взглянул на неё и, запрокинув голову, уставился в потолок, который ныне был уже вовсе не белым, скорее, грязно-серым.

— В порядке, — сухо ответил я.

— Что случилось, что произошло, милый? — спросила она, найдя место на полу рядом со мной.

Она охватила мою ладонь своими. Но обожжённые пальцы уже не хотели чувствовать тепла, поэтому ладонь самовольно вырвалась из её руки.

— Са-мо-у-бий-ство… Двойное, — скрипнув зубами, прошипел я.

Пришлось выкладывать всю историю. Разговор с его матерью, следователем, Алексеем, о случившемся на похоронах. Во рту стоял привкус медной ручки.

— Боже мой… Как же так… — спросила она, прикрыв ладонью рот.

— Легко и просто. Таблетки и открытая крыша, — горько улыбнувшись, ответил я.

Она, недоумевая, посмотрела на меня, в её глазах были слёзы, в моих глазах пустота.

— Как ты можешь так легко говорить об этом? Они же… Были твоими единственными друзьями, — сверкая искрами на щеках, спросила она.

— Знаешь, было бы мне легко, я бы говорил лишь о том, какие они эгоистичные сволочи и о том, какую глупость учудили, — ответил я.

Я отвёл взгляд и уставился в крыши соседних домов, вглядывался в небо.

— Я понял, что никому не сдалась доброта, правда, какой бы она не была. Я пришёл на похороны и встретил кипящую ненависть, что и отбила у меня все резоны горевать, да и вообще думать о случившемся, — не поворачиваясь, сказал я.

— А знакомые? Что они? — спросила она.

Я лишь ехидно усмехнулся и качнул головой.

— Аналогично, — кратко ответил я.

Послышались её всхлипы. Она искренне хотела меня поддержать, но я… изменился. Я стал не тем человеком, кому она однажды открыла душу, не тем, к кому ехала через весь город, не тем, кого она ожидала увидеть, не тем… Последняя неделя превратила меня в нечто такое, что не может проявить хотя бы нечто смахивающее на заботу, кроме преследовавшей меня ненависти. Себя, к сожалению, не обмануть. Она хотела меня успокоить, дать веру в то, что не все люди такие, что я всё ещё не один. А я безэмоционально пялился в окно.

— Но ведь так не должно быть. Это же хамство, эгоизм. Почему они видят виновного в тебе. Почему они тебя так возненавидели? — спросила она, вытирая рукавом слёзы.

— Человек может возненавидеть другого даже за самую простую мелочь, а тут… Что ж, пусть хоть ненавидят, насылают порчу, оставляют записки на двери с надписью: «Гад, убийца», — ответил я, наконец, развернувшись к ней.

Больно то как. Иглы впиваются в моё сердце, которое уже перестало биться. Тепло пытается согреть мои руки, которые уже замёрзли. Навечно застыли в том снежном горбу около отдела.

— Но так ведь нельзя, почему ты просто смирился? Ты же ведь всегда бился за правду, честность! — роняя слёзы, воскликнула она.

— Правду? Честность? Самой не смешно?! Только вот я слишком поздно осознал, что никакой правды то и нет. Вся правда — то, что решит большинство. Советую и тебе это принять, целее будешь, — безэмоционально ответил я.

Она огорчённо взглянула мне в глаза и, заметив то, что я вовсе не смотрю на неё, быстро опустила взгляд.

— Что с тобой стало? — спросила она.

— Ровным счётом ничего, просто разочаровался уж сильно, — ответил я.

Она взяла меня за руку и, протерев глаза, вновь взглянула на меня.

— Посмотри на меня, пожалуйста, — попросила она.

Я развернулся к ней, пытался разглядеть янтарь, который видел ранее всегда, но только не сейчас.

— У тебя взгляд мертвеца, я, пускай, и не знаю, что именно они тебе сказали, но ты за эту неделю изменился до неузнаваемости. Пропал блеск из глаз, пропало всё, — сказала она.

— Всё в порядке, просто немного устал после всей этой недели, — сказал я, ощущая в сознании вновь рычащий хохот.

Он проносился в черепной коробке, жёг, разрывал на части, и я ели сдерживался, порой, доходило даже до тряски. Словно неконтролируемый порыв, это нечто смерчем стремится смести абсолютно всё на своём пути…

…Провал в памяти. Я открыл глаза, сидя под окном, любуясь на большее количество кровавых отметин на стене. Прошло около двух недель с момента её приезда. Тогда всё ещё кипело внутри. Тогда во мне всё ещё было желание бить кулаками в глухие стены, пытаясь доказать всем, что я невиновен. Когда все оскалились против меня. Когда несправедливость и ненависть пылала во мне.

Тогда я уничтожил всех. Даже тех, кто остался со мной, тех, кто был мне дорог. Тогда же приступ гнева окутывал меня жаром, когда затрагивалась тема обо всём произошедшем. Именно тогда последние причины оставаться собой были уничтожены… мной самим же. Люди, открывшие мне собственную душу, получив от меня лишь чёрную ненависть, становились опустошёнными. Они смотрели мне в глаза, укрываясь от собственной пелены слёз, надеялись, что я скажу последнее «Прости.», надеялись, что всё обязательно изменится.

Тогда же за обшитой дверью растаял её силуэт. Безусловно, когда видишь напротив себя в лице любимого человека нечто страшное и угрожающее, ты боишься. Боишься его, боишься того, что и сам ты ошибся. Твой «зайчик», «солнце», «милый» прожигает тебя глазами, рычит в ответ на твои слова, обретает лицо самого потаённого страха. Она… не выдержала. Лишь долго рыдала, пыталась прикоснуться… да вот тщетно. По ту сторону — тишина.

Я сжёг в мимолётном пламени собственной ненависти все нити, чувства. У меня осталась лишь память о каштане, тёмном янтаре в глазах и непростительной вине. Последняя целая память, пожалуй, самое дорогое из того, что у меня осталось. Спустя полгода всё и началось. Беспамятство, собеседник в голове, основавшийся на до боли знакомых чувствах, кошмары. Я начал путать сны с реальностью.

— Моя совесть стала моей ненавистью, — рычал я, желая разорвать мешковатое отражение.

Было легко поддаться сонным чудесам. Особенно, когда в них всё хорошо. И тепло руки, и отражение янтаря в моих серых глазах, и незыблемая поддержка двух друзей. Однако, я уже приучился к подобному, поэтому, как только осознавал нереальность происходящего, просыпался.

— Чудес не бывает, мой дорогой и любимый друг, — сказал голос ненависти.

Тогда же началось дикое самоедство, груз вины вновь давил на рассудок, ледяные оковы прострации заставляли меня падать на пол, выслушивая речи о собственной ничтожности от голоса ненависти. Нет, он не планировал меня убивать. Его цель — наносить мне сокрушительный, но не смертельный урон. Тогда же, при попытках встать с пола, тень голоса ненависти выходила из самых тёмных углов и вновь опрокидывала меня с ног. Он впивался в мою глотку и с перепадами между гневом и презрением твердил:

«Ну же, посмотри, кем ты стал. Что же ты ныне имеешь? М-м? Ну, скажи же мне? Скажи, чёртов ублюдок! Вина за то, что не смог спасти их, вина за то, что облил душевной желчью ту, что открылась тебе! У тебя ничего нет. Да и тебя самого… тоже… нет. Ты никто по имени никак. Просто грязное пятно в памяти тех, кто ещё остался жив!».

Конечно, я извинился перед ней. Да вот даже «педаль в асфальт» никак бы не изменила сложившегося. Только дурак простит такого эгоиста, как я. Она лишь посмотрела на чёрные мешки под глазами, колкую щетину, постоянно сжатые кулаки и потерянный взгляд. Жалостно покачала головой, уронила лицо на ладони и ушла прочь.

— Иди. Пускай. Ничего не изменить, — сипом выдавил я вслед.

Забыть и выветрить из головы? Пробовали, да вот больная память, в купе с голосом ненависти, никак этого не позволяла. Пожалуй, так будет лучше. И я больше не смею обжечь единственных дорогих мне людей, и она не будет жертвой моей же тени ненависти.

Да, я сумасшедший. И в этом только моя вина. Поначалу я до дрожи боялся творящегося у меня в голове, вечно пытался спрятаться, не понимая, что от самого себя уйти уж никак не получится.

Даже при попытках начать жизнь с чистого листа с другими людьми, всё накрывалось медным тазом. Я не чувствовал людей, не чувствовал тепла. Я видел в них лишь пустоту, меркантильность и ненависть. И сам я вижу в себе столько меркантильности и ненависти, что среди них ничем не выделяюсь. Отпугнул всех и в последствии стал никем. И это, пожалуй, хорошо. Быть никем по имени никак. И в случае чего, надеюсь, никто даже не почешется…

Наконец пучина воспоминаний отпрянула от меня. Я по-прежнему сидел на кладбищенской лавке напротив двух гранитных надгробий. Тело привычно потрясывало. Ранки на душе капризно желали быть обработаны спиртом. Так было после каждого подобного сеанса. Раз за разом я возвращаюсь в этот ад.

— Ну что? Как тебе наш экспресс в последние частички целой памяти? Как ты сейчас себя чувствуешь? Всё ещё не досчитываешь дней? Может, наконец заведёшь дневник, чтобы каждый раз по пробуждению просыпаться не застрявшим в событиях пятилетней давности? — рассмеявшись, спросил голос ненависти.

Каждый раз эти долговременные воспоминания затягивают меня всё глубже. И каждый раз в реальном времени проходит лишь мгновение, пока я нахожусь там и переживаю всё случившиеся как в первый раз. Я закрыл металлическую калитку, ещё раз взглянул на фотографии в рамках.

— Может, стоит сказать «прощайте»? — спросил я самого себя.

Не было никаких гарантий, что я доживу до следующего раза. Меня ждёт либо свинцовый кусочек питерского неба в голову, либо же голос ненависти поглотит меня целиком.

Я вернулся домой. На столе стоял стакан и бутылка виски. Никаких кружек со сладким чаем, конечно же, не было. Они ушли, и она ушла. С тех пор здесь всегда тихо. Остаток отпуска, меньше недели, я проведу в сопровождении своих двух единственных нынешних друзей. Моё непоколебимое мортидо и голос ненависти. Они-то от меня точно никуда не уйдут. Мой дом стал моим замком. А я — узник замка тишины.

— А зачем томить? Ну сам подумай, перекинуть свою тушу через оконную раму, да и всё. — прошептал голос ненависти.

— Пока ещё есть бутылка, значит, всё не так уж плохо на сегодняшний день. Знаю, в той песне не так пелось, но у меня своя песня, — ответил я.

— Нравится оно тебе, жить в бесконечном дне, который никак не закончится? Это же самая настоящая игра в дедлайн! — рассмеялся голос ненависти.

Бутылка поелозила в руках, плёнка, скрывающая крышку, была сорвана, а в стакан полился вкус отчаяния.

Я пью до дна. Пью и морщусь. Морщусь не от жгучего спирта, разливающегося огненными языками по моему телу. Морщусь от себя самого. От того, кем я стал.

— Именно так, друг мой… Именно так, — промолвил я, выключив свет.