Письма из мая

Янина Хмель, 2020

Куда могут привести неосторожно прочитанные письма? Возможно, к великой любви, а возможно, к катастрофе. Арсений, молодой и перспективный психиатр, попавший на работу в лечебницу на грани закрытия. Здесь никому нет дела до больных, ни главному врачу, ни персоналу, и только молодой доктор пытается облегчить душевные страдания своих пациентов, одна из которых Вайлет – девушка, написавшая трогательные письма, полные любви и безумной боли. Письма, которые так неосторожно прочёл Арсений. Сможет ли молодой врач исцелить Вайлет, спасти душу, в которую влюбился с первой строки…

Кровью чувств ласкать чужие души

Железная дверь захлопнулась за моей спиной, зацепив край рабочего халата.

— Замечательно! — буркнул вслух я и потянул за халат, оставив застрявшую часть за дверью.

Злой в первую очередь на себя, я стоял в порванном халате в тёмном, пахнущем сыростью и плесенью подвале. Нащупал рукой выключатель, свет зажёгся не с первого раза: выключатель заржавел.

Давно сюда никто не заглядывал. Или заглядывал, но вполне обходился без света. От сантиметров пыли на полках слезились глаза.

Начальник отправил меня сюда сортировать в алфавитном порядке коробки бывших пациентов. Такое вот наказание за то, что я не умею держать язык за зубами. Вдогонку добавили ещё и ночные дежурства. Так что для злости у меня были причины.

Не знаю, что мешает больнице содержать это всё хотя бы в отдалённом порядке. Наверное, не так часто кто-то высказывал своё недовольство начальству, за что можно было отправить в подвал.

Коробки были помяты, будто их пинали ногами, а иные даже не были закрыты, стояли одна на одной, как будто какой-то псих пытался построить башню. Первым делом я расставил коробки по одной: не особо хотелось потом ещё и содержимое раскладывать по коробкам, догадываясь, что куда положить.

За столь нудным занятием я провёл половину рабочей смены. И только хотел покинуть подвал, уже находясь около железной двери, как где-то в дальнем углу послышался шум. Скорее всего, одна из коробок всё-таки упала. Я вновь нащупал выключатель и вернулся к стеллажам.

Коробка не просто упала: всё её содержимое вывалилось и рассы́палось по полу. Я раздражённо выдохнул и присел, чтобы убрать всё обратно.

Имущество некой Виолетты К. состояло из конвертов в стопках, перевязанных разноцветными лентами, и старого пера с чернильницей. Любопытство заиграло на кончиках пальцев, но я не стал развязывать ленты. Нельзя читать чужие письма без разрешения отправителя или получателя. И всё бы ничего, но последний свёрток, перевязанный алой лентой, развязался прямо в моей руке.

Эти письма очень хотели быть прочитанными.

В связке было восемь конвертов. Самодельные. Пожелтевшие. Без адресов. На каждом конверте ровным мелким почерком было написано: «с любовью из мая». Ни имени отправителя. Ни имени получателя.

Внутренний голос шептал мне, чтобы я вернул всё в коробку. Потом закрыл коробку крышкой и поставил на стеллаж, на котором сверху была приклеена буква «К». А после быстрым шагом ушёл из подвала.

Не знаю, по какой причине, но письма не выходили у меня из головы. Где остальные вещи этой бесфамильной пациентки? Обычно всё складывалось в одну коробку.

Закрывая подвальную дверь на ключ, я заметил Алевтину.

— Привет, давно ждёшь?

— Успела соскучиться. — Алевтина подошла ближе и поцеловала меня в щёку. Потом отстранилась и нахмурилась: — Вытирал полки халатом?

— Тряпку не захватил, — пожал плечами я.

— Сегодня ночное дежурство?

Я кивнул. Теперь понятно, почему она без настроения.

— Хочешь, с тобой останусь?

— Езжай домой, — я погладил её по спине.

Алевтина недовольно фыркнула и прошла вперёд.

Я молча зашёл к себе в кабинет. Она, тоже не проронив ни слова, зашла следом.

— Халат смени. А то больше на пациента похож, чем на доктора.

Я усмехнулся и подошёл к шкафу.

— Давай заберу, постираю.

— Я взрослый мальчик…

— Который по-взрослому договорился, а теперь разбирает подвал и семь ночей подряд будет дежурить, — прошипела она, вырвав халат из моих рук.

Я ничего не ответил.

— Скоро до личной палаты договоришься!

Я опять промолчал, надевая чистый халат.

— Конечно, дежурить интереснее, чем проводить вечера со своей девушкой…

— Езжай домой, — повторил я.

— До завтра, — Алевтина недовольно закатила глаза и ушла.

Стоило десять раз подумать, прежде чем начинать отношения с коллегой. А я, видимо, подумал только девять. И именно того десятого раза не хватило, чтобы принять правильное решение.

Месяц назад я перевёлся в частную клинику на окраине родного города. Я пытался вырваться за его пределы, но всё равно вернулся. Стало быть, где родился, там и пригодился. И уже успел впасть в немилость начальника. И завести романтические отношения с коллегой.

Алевтина числилась на хорошем счету: лишнего не скажет, даже если подумает. Будет тихо выдавать лекарства «психам», не задавая вопросов «зачем это?» и «почему ему?».

Свою профессию я выбрал осознанно и для того, чтобы разбираться в больных душах, а не усугублять их проблемы. В мире психиатрии так считают немногие. Если псих не нужен своим родным, то отчего он должен быть нужен психиатру?

Вот за такое несогласие я и отбываю наказание, а моя девушка не разделяет мои взгляды.

В клинике на данный момент числится восемь пациентов. Уделить своё время каждому из них, разобраться в проблемах и помочь их решению не составляет для меня труда. Никого из них не навещают, чтобы поинтересоваться о состоянии души. Их души интересны только мне.

Пропуская первые семь палат, потому что они пустые, прохожу в палату №8 к Софии. Она уже пятый год находится в лечебнице. У неё истерическое расстройство. Сейчас ей двадцать пять. Она эмоционально нестабильна, импульсивна и требует постоянного внимания к себе. София из обеспеченной семьи. Но, как и остальные пациенты лечебницы, стала обузой. Она лишь оскверняла «чистое» имя семьи. Родственники устали терпеть истеричные выходки Софии и под чужой фамилией упекли её в частную клинику в другой город.

Я приоткрыл дверь: пациентка мирно посапывала.

— София? — окликнул её, чтобы убедиться.

Она даже не повернулась на мой голос. За последнюю неделю я впервые видел на её спящем лице умиротворение и улыбку.

Я подошёл к двери палаты №13. Прислушался. Здесь находилась самая маленькая пациентка. У тринадцатилетней Таи аутизм. Она никогда не знала материнской любви: мать отказалась от неё ещё в роддоме. И сейчас Тая с опаской реагировала на любое проявление любви и заботы в свой адрес. Моя самая молчаливая пациентка, с которой мы общаемся посредством её рисунков. Как правило, аутисты не впускают в свой мир новых людей. Они и на присутствие «старых» реагируют отстранённо. Но мне удалось найти подход к Тае.

Она привыкла спать с включённым светом. И сейчас сквозь щель внизу виднелась яркая полоска.

В этой больнице она с семи лет. В её палате мало что меняется. Только табличка на двери: 7,8,9,10,11,12,13… Каждый год. Дети-аутисты не дружат с математикой, цифры находятся далеко за пределами их вселенной. Но Тае было важно, чтобы табличка на двери палаты показывала её возраст.

Я приоткрыл дверь: Тая не спала. Она смотрела в окно на звёзды. Моё личное наблюдение: эта палата имела самое большое окно во всём здании, с самым широким подоконником, на котором можно было без опаски сидеть, стоять, лежать, прыгать. Знала ли Тая об этом? Она здесь шесть лет и ни разу не была в других палатах. Сейчас она, как обычно, сидела в углу подоконника, вытянув ноги в другой угол, и смотрела на ночные спутники, высоко задрав подбородок.

— Тая, — позвал её я.

Она едва заметно кивнула. Я прикрыл за собой дверь и медленно подошёл к подоконнику. Тая выполняла свой постоянный ритуал: в правой руке она нежно держала своё левое запястье и водила большим пальцем по внутренней стороне. Будто бы каждый раз проверяла свой пульс. Я заметил, что она делала так даже во сне. Это что-то значило для неё. Что-то, что было ей важно.

Однажды я спросил у неё, зачем она постоянно проверяет свой пульс. Тогда она впервые подняла на меня большие серые глаза. И впервые заговорила со мной. Она медленно протянула мне левую руку и прошептала: «Чувствуешь?» С её позволения я прикоснулся к ней. «Чувствуешь? Тук-тук-тук…» — ещё тише сказала Тая, как будто выдавая мне свою самую сокровенную тайну.

— Чувствуешь? — прошептал я сейчас, в нашем общении это было кодовым словом.

— Тук-тук-тук… — тихо произнесла она и перевела взгляд на меня. А в её больших серых глазах отражались звёзды.

— Такое красивое небо. Тебе нравится?

Я понял, что не сто́ит выводить её из выдуманного мирка. Нужно получить позволение, чтобы иногда заходить туда. Там ей хорошо и уютно.

Подушечками своих маленьких пальчиков она пыталась прочувствовать окружающий мир, а свои чувства выражала на бумаге, окуная эти пальчики в акварель. Так она разговаривала. Тая никогда не использовала чёрный цвет.

— Звёзды тук-тук-тук, — отвечала мне она.

Возможно, она считала звёзды, как считала и свой пульс.

— Когда звёзды уснут, ты тоже пойдёшь спать, пообещай мне, Тая.

Укладывать её спать силой не имело смысла. Получить её доверие очень непросто, а разрушить его можно в считаные секунды.

Тая едва заметно кивнула мне в ответ. Я медленно дотронулся до её запястья, она улыбнулась, и я оставил её наедине со звёздами.

Я вышел из палаты Таи и остановился возле двери с табличкой «17». За этой дверью тоже не спали. И неудивительно: пациент с диагнозом «эндогенная депрессия», тридцатипятилетний Плотон, уже три года находился здесь и всё это время страдал от бессонницы.

Я тихо вошёл в палату. Плотон сидел без света в углу кровати и медленно покачивался взад-вперёд. Кто-то скажет, что это явные признаки безумия. А вот и нет: попробуйте вот так покачаться, когда вам очень плохо на душе, и вы поймёте, что эти действия облегчают страдания.

Я присел на кровать.

— Плотон, — очень важно обращаться к пациентам по имени, чтобы они не забывали его. Например, этот пациент называл себя «Плот-он» — раздельно и медленно, каждый раз растягивая «о». Но это было следствием протекания симптомов его заболевания: для эндогенной депрессии характерны двигательная заторможенность и замедленная скорость мышления.

Плотон медленно посмотрел в мою сторону, не прекращая качаться взад-вперёд.

— До-о-октор, душа бо-о-олит, во-о-от тут, — простонал он, похлопывая себя по груди.

Для него душевная боль равноценна физическим страданиям. Он часто показывал, что тоска «сидит» у него за грудиной. При этом чётко отличал ощущение тоски от симптомов заболеваний внутренних органов, например, сердца.

Как жаль, что ещё не придумали лекарство от душевной боли. Для профилактики ему выдавали витамины, а я в каждое ночное дежурство давал ему минимально вредное для его организма снотворное, чтобы он мог поспать.

— Вот, возьми, друг. Немного полегчает.

Я протянул ему одну таблетку.

Плотон проглотил её, не запивая, и свернулся калачиком в том же углу кровати.

— Спасибо-о-о, до-о-ок… — несвязно в полудрёме пробормотал он.

Я вышел из палаты, оставляя его наедине с душевной болью, ведь лекарства от неё так и не придумали.

Боль своих пациентов я чувствовал остро, как свою.

Я вышел на веранду, на ходу закуривая сигарету.

Следом вышла Инна, моя напарница по ночным дежурствам. Она тоже закурила.

— Ночной обход?

Я кивнул.

— Почему после семнадцатого ты всегда расстроенный?

Всех пациентов она называла по номерам их палат. Кроме Таи — девочку всегда звала по имени: пропиталась к ней материнскими чувствами. Своих детей у Инны не было, и ей нужно было кому-то отдавать нерастраченную нежность.

— Потому что каждый раз выдаю снотворное за таблетку от душевной боли, — вместе с дымом выдохнул я.

— Ох, устала повторять! — фыркнула она, затушила окурок и прикурила следующую сигарету: — Как ты перевёлся к нам, семнадцатый хоть спать стал! Иным способом пить снотворное он отказывался…

— Да знаю я, но всё равно тяжело, ведь приходится врать.

— Они не нужны своим родственникам. Вот даже жена семнадцатого больше года не навещает его. Скажи мне, Сеня, отчего они все нужны тебе?

Я сделал пару затяжек, прежде чем ответить ей.

— А отчего тебе хочется заботиться о Тае? Она ведь такая же пациентка тут, как и остальные. Не хуже и не лучше.

— Наверное… — Инна задумалась, выбрасывая окурок в урну, — я считаю её особенной.

— Вот тебе и ответ: каждый из них особенный для меня. Каждый нуждается в заботе. Каждый достоин помощи, чтобы выбраться наружу, чтобы разобраться в своих проблемах.

— Загляну-ка я к Тае, — улыбнулась в ответ Инна.

— А я пойду к двадцатой, — я вернулся в здание.

Почти уверен, что пациентка из палаты №20 тоже не спала. Дарина попала в психлечебницу после смерти сестры-близнеца десять месяцев назад. До сих пор она находилась в крайне депрессивном состоянии, при этом убеждая, что всё ещё чувствует присутствие сестры, а иногда заявляла, что её сестра вселяется в неё. «Я — Алина! — в припадках кричала Дарина. — Я здесь, я не умерла!»

И этот случай был сложным для меня. Очень тяжело сидеть перед ней и рушить все её надежды, говорить, что сестры больше нет. Дарина не могла сдерживать свою боль, не хотела смириться с этой потерей. Печально, а ведь от этого страдали её родная дочь и сын сестры. Дарина сломалась и не может позаботиться о детях. Сначала мать Дарины приводила малышей в больницу, потом перестала. А потом перестала приходить сама.

Я приоткрыл дверь. Девушка не спала.

— Дарина, — позвал её по имени я.

Она приподнялась на локтях.

— Тебя мучает бессонница?

— Я хочу поговорить с сестрой… — тихо произнесла Дарина. В её заплаканных глазах всё ещё теплилась надежда. Мне было больно эту надежду рушить.

Я присел на край кровати.

— Дарина, — взял её дрожащую руку, — ты ведь понимаешь, что Алины нет? — осторожно подбирал слова я, чтобы ненароком не вызвать её истерику.

— Понимаю… — ответила Дарина. — Её нет сейчас, она уже спит. Она придёт завтра! Мне нужно поговорить с ней…

Отрицание слишком затянулось. Я отпустил её руку.

— Ложись спать. Утро вечера мудренее.

— Добрых снов, — она притянула подушку к себе.

— Добрых… — тяжело вздохнул я и вышел из палаты.

Я подошёл к палате №23, из которой доносился храп, тихо приоткрыл дверь и убедился, что Филипп спит.

Филипп был самым пожилым пациентом больницы, у него Альцгеймер. Иногда Филиппа навещала жена, но он узнавал её очень редко. Она наблюдала за ним через окно, вытирала слёзы и уходила.

В палате №25 находилась очень непредсказуемая пациентка. Катерина, или Кэтти, как мы её звали, попала в больницу с биполярным аффективным расстройством. Она была молода и гиперактивна, с её перепадами очень сложно справляться и ещё сложнее их контролировать. Все её эмоции всегда доходили до предела: она была либо слишком счастлива, либо слишком несчастна.

Я приоткрыл дверь её палаты и обрадовался: Катерина тоже спит.

Пациент палаты №30 был единственным, кто всегда спал по ночам, потому что считал, что в это время суток и только во сне никто не мог слышать его мысли. У двадцатипятилетнего Оливера была шизофрения. Он считал, что окружающие воровали его мысли и составляли против него заговор. Оливер редко покидал стены своей палаты, постоянно что-то записывал в толстую тетрадь и прятал её под подушку. В присутствии людей он шёпотом приказывал своим мыслям замолчать, чтобы никто не мог их прочесть. Также Оливер был единственным пациентом, к которому я ещё не смог найти подход.

Я подошёл к последней палате №33, где находился тридцатитрёхлетний Авраам, который страдал иерусалимским синдромом: он считал себя Иисусом. И, слава богам, сейчас наш «Иисус» мирно спал в своей постели.

Мой обход закончился. Уже начинало светать. Я заглянул в палату к Тае — она выполнила обещание и сейчас посапывала в кровати, держа большой палец правой руки на левом запястье.

Я с улыбкой прикрыл дверь её палаты и вышел на веранду, доставая сигарету из пачки. Сейчас я курил один, Инна, скорее всего, спала.

Я задумался о той девушке, чьи письма нашёл в подвале. Кому она писала? О чём? Кем она была? И почему находилась в психлечебнице?

Мои пациенты — одинокие заблудшие души, которым я подсвечивал дорогу к свету. Они брели на ощупь в темноте. Одиночество — это тоже болезненное состояние души.