Девочка, имя которой не называется, встречается с парнем, которого зовет Королем темных земель. Их бурный роман начинается еще в юности, но ни он, ни она не понимают, что в их отношениях что-то не так. Только смутное ощущение, что не хватает нежности, да и формула «бьет – значит любит» не проходит проверку на практике. Бьет – значит обладает, вот так будет правильнее. На то он и Король. Так проходит год за годом, у них рождается сын. Но удушающее ощущение, что клетка захлопнулась и ключи выброшены в море, не дает покоя. Получится ли у повзрослевшей принцессы свергнуть своего Короля во имя спасения себя и его наследника? Комментарий Редакции: История эта основана на реальных событиях, только всем действующим лицам даны вымышленные образные имена, которые подчеркивают роли, сыгранные настоящими людьми в не вымышленной пьесе. Точно, тонко и очень больно о порочном круге насилия, из которого сложно, но можно выбраться. «Я прочитал этот роман за день, не отрываясь. Завораживающее путешествие в страну юности, предельно откровенное, смелое, рискованное и одновременно наполненное сентиментальными, романтическими грезами – предчувствие грозы, но еще не сама гроза. Влюбленность, но еще не сама любовь. Что же чувствуют хорошие девочки? Ответ ты вряд ли узнаешь. Но точно почувствуешь», – Сергей Милушкин, писатель, журналист, автор романов «Майнеры», «Послание из прошлого», «Заражение» «Подросток – это граната с невырванной чекой. Когда и как рванет, вопрос любви, удачи, воспитания. Книга Яны Филар про утят, из которых вырастут разные птицы. Читать такое нежно и боязно», – Юрий Некрасов, писатель, автор издательства «Эксмо» («Золотая пуля», «Призраки осени», «Осень призраков»), лауреат премии «Книга года по версии Фантлаба», лауреат премии журнала «Мир Фантастики».
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Король темных земель предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Декабрь
1
Каждый раз перед дверью Андрея Ивановича я колебалась прежде, чем нажать кнопку звонка. От моего дома до репетитора непростой путь с одного конца города на другой. Дважды в неделю я втискивалась в тесно забитую маршрутку, которая спустя десяток остановок пустела, потом садилась на свободное место возле окна и погружалась в дорожную медитацию. По меркам Москвы час дороги — не расстояние, но в нашем маленьком городке это было неслыханно дальний путь. Гнездился мастер под самой крышей, как голубь. Последняя остановка — рынок, через дорогу кирпичный дом в восемь этажей. Дальше до горизонта стройки: там росли новые человейники, школы, детские сады и пивные, и дом моего художника был вехой на краю обитаемых земель, а сам он со своего чердака, словно с гравюры Фламмариона, мог заглянуть за небесный свод.
Дверь в подъезд не запиралась, лифта не было. Кнопки подписаны: слева — А.А. Климкин, справа — А.И. Якунин. Мама нашла Якунина по объявлению, когда я надумала поступить в местный институт культуры на факультет дизайна. Счастливое время выбора еще не утекло безвозвратно, не обросло обязательствами перед собой и семьей, а было данностью от природы, подарком, который мы оцениваем слишком поздно.
Лет до тринадцати я мечтала связать жизнь с птицами: знала всех птах в округе, и они принимали меня как родную — кто еще из говорящих обезьян мог часами неподвижно стоять в кустах, стараясь не наступить на шприцы и наблюдая, как щеглы чистят перышки? Я писала дневники наблюдений, в которых давала птицам имена, выдумывала им жизнь, а потом печатала на мамином рабочем компьютере. Потихоньку дневник вылился в выдуманные захватывающие истории, а я открыла в себе писательские амбиции. Новой мечтой стала журналистика: статьи в школьную газету, участие в конкурсе школьных изданий в столице. Но журналист — человек общительный, а я такой не была, и журналистика была скорее сублимацией настоящей мечты. Писатель же — не профессия, говорили мне, да и кто ты такая, чтобы писать, поживи сначала на свете, наберись опыта — правда какого именно и когда этого опыта должно набраться достаточно, не уточняли: слишком уж много неизвестных и никаких гарантий удачи.
Затем я вспомнила, что люблю рисовать.
Мой отец, сколько я его знала, писал картины. Бабушка хранила его школьный альбом с набросками солдат, оружия и военной техники — того, что интересовало любого советского мальчишку, который смотрел кино о воинских подвигах и играл в фашистов и Красную армию. Повзрослев, он стал рисовать обнаженных женщин: они то лежали на берегу моря, подставив солнцу округлые ягодицы, то летали под облаками, расправив белые крылья. Повзрослев окончательно, папа принялся за пейзажи и портреты без nude. После развода мама вынесла картины в прихожую, потомила там пару лет, а потом выбросила словно мусор, оставив единственную — реплику Айвазовского: «Море. Коктебельская бухта», 1853 год.
Первую картину маслом я написала в одиннадцать: срисовала с фотографии безымянного шведского городка с музеем, рекой, аркой моста и пышным, как взбитый белок, деревом. Родные заключили картину в раму, пророчили мне судьбу Пикассо и дарили книги о живописи, так что путь художника казался мне прямым и надежным.
В моем сознании Андрею Ивановичу пятьдесят и навсегда останется пятьдесят, я воспринимала его таким с его густой светлой бородой и водянистыми глазами человека, смолоду перетруждавшего печень, но вовремя вставшего на путь исправления. Смотрел Андрей Иванович с добротой, но всегда с мелкой искрой усмешки над неопытной молодостью. Это меня смущало — а еще то, что он был мужчиной.
— Входи-входи, — приглашал он без улыбки в свое гнездо. Порой казалось, я была ему в тягость.
За стальной дверью следовало повернуть направо, там деревянная, никогда не запираемая на ключ. Еще в прихожей нос улавливал запах льняного масла. Дальше простенькая холостяцкая кухня, санузел и, наконец, святая святых — комната, где творил мастер. Не найти идеальнее места для живописи: полоток такой высокий, что не ощущаешь его присутствия, огромные узкие окна чуть под углом — так, что видно небо, а солнечный свет почти целый день заливает комнату, ведь искусственный убивает цвет. Пахло в мастерской густо и масляно, красками пропитались мольберты, столы, скрипучий пол и две резные кровати с простым ситцевым бельем, и нельзя было с уверенностью сказать, какой за окном век. На вагонке стены обитали картины, десятки картин. Андрей Иванович писал и портреты, и пейзажи, но больше всего любил натюрморт: вазы, фрукты, хрустящий хлеб, затейливые складки тканей. И в самом центре — полотно с разрезанной на ровные дольки селедкой, чья голова свисала с тарелки на тонком стебельке позвоночника. Ее мутный взгляд не молил о пощаде и не спрашивал о причине, а выражал абсолютное презрение к бренности трехмерного бытия. В той селедке заключалась душа Андрея Ивановича.
В его мастерской я была как на сцене, и десятки пар мертвых глаз наблюдали за моими художественными потугами — глаз мертвых, потому что в портретах, написанных на заказ, нет жизни: Андрей Иванович писал их по принуждению, а не призванию. Но даже в них чувствовалось волшебство: не будь тех картин, сгинули бы изображенные на них лица без всякого следа на земле.
Глаза же главного зрителя, мастера и учителя, заставляли понервничать. Он оценивал мою работу, но мне казалось, что оценивают меня. Мне всегда так казалось в эпоху темных земель.
Когда мы с мамой пришли договариваться о цене, она показала Андрею Ивановичу мои рисунки, и он сказал: «Да, из этого выйдет толк». Рисовала я по наитию, без технической базы: вдохновенно, но по-любительски. Считала теорию слишком скучной и не принимала иного мнения. Однако с первого же урока совершала ошибку за ошибкой, и количество их заставляло меня сомневаться в наличии дара.
Я давно раскусила метод художника: сначала покритиковать, затем слегка похвалить — по-отцовски подуть на рану. Головой я понимала, что он поступает верно, но всё равно причиняет боль. То, что давалось мне легко в школе, то, что выделяло меня из толпы, оказывается, нуждалось в долгой и нудной шлифовке.
В мастерской иногда появлялась дочь Андрея Ивановича, чуть постарше меня и уже студентка художественного ВУЗа. Это для нее предназначалась одна из резных кроватей. Девушка разворачивала на полу свитки своих работ, и на лице отца появлялась улыбка.
— Вот как рисует, — украдкой показывал мне Андрей Иванович ее альбомы и светился от гордости.
Ревность всегда мучительна. Талант его дочери, унаследованный, с детства пестуемый, кричал в каждом штрихе сангиной, в каждой мышце обнаженной натуры, в идеальных пропорциях, в мягких кудрях Аполлонов и Афродит на ее безупречных работах. А ведь она еще только училась, но была частью мира картин и красок по праву рождения, а я — случайным прохожим, которому и за десяток лет не сделать так, как играючи умела она. И я презирала себя, собственную ограниченность, ограниченность самой жизни.
— Кто тебя научил так мыть кисти? — спросил Андрей Иванович, неожиданно объявившись в ванной. Я придавливала щетину к куску мыла, чтобы получилось пушистое солнце с расходящимися лучами, и покручивала рукоятку в руке — так кисти отмывались лучше всего.
Сперва я подумала, что он ругается, но в его голосе было не осуждение, а любопытство.
— Сама придумала, — я пожала плечами.
— Я заметил, ты чем-то расстроена.
— Да нет, всё в порядке.
Андрей Иванович вздохнул и вышел.
— Ты не веришь в себя, — хотелось услышать мне.
— Да, вы правы. Мне никогда не стать такой же, как ваша дочь.
— Но тебе и не нужно, у каждого свой путь. Ты думаешь, ей всё дается легко, но и ей пришлось одолеть немало трудностей, а впереди их еще больше. Только вера в то, что этого хочет твоя душа, помогает не сдаться.
Но, когда я вышла из ванной, он не стал давать отеческих наставлений, он вообще был немногословным, как мой отец, как Володя. Андрей Иванович протянул мне книгу в синей обложке: Дмитрий Мережковский «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи». Каким-то непостижимым образом он понял, какую роль играют в моей жизни книги.
— Хочу, чтобы ты это прочла.
Не понятно, сделал ли он подарок или дал книгу на время.
— Спасибо, обязательно.
В тот же вечер я уселась за книгу, написанную столетие назад о гении, жившем задолго до смерти Бога. Леонардо в глазах современников был святым и Антихристом, сверхчеловеком, бросившем вызов церкви. Но больше всего меня поразило то, что его ученики даже не пытались превзойти учителя, предпочитая довольствоваться готовыми методами. Они копировали его работы, становясь бледной копией мастера и теряя себя. Можно ли вообще научиться быть гением, а не ремесленником, или это дар свыше?
Не найдя ответа, я отложила книгу и погасила свет.
Сверхчеловек Мережковского потерпел поражение, утянув за собой тех, кто его любил. Даже гений обречен на одиночество и непонятость, и даже гению приходится пробиваться к свету сквозь страдания, зависть и невежество окружающих. Мы можем лишь бессмысленно повторять за лучшими либо вспыхивать и сгорать.
2
Клепе повезло быть счастливой хозяйкой черного пуделя Джонни. Я помню его щенком: смешной игрушкой с нежным розовым животом, теперь он подрос, и морда вся в серебре. Мама не любила собак, и я отдала всю нежность чужой. Клепа оставляла ключи с просьбой выгуливать Джонни, пока она в школе, что я делала с превеликой радостью. Ее бабка ворчала: дескать, нечего всяким девкам ключи доверять, но что значит мнение бабки, когда есть дружба и собачья преданная любовь.
Собираясь в свет, Клепа носилась по дому в корсете и длинной юбке. Недавно она прикупила красные гады, в которых ходили все неформалы с «драмы». Мысок у них был из металла, что для сибирской зимы — безумие. Когда я увидела эту невероятную обувь, то долго смеялась от восхищения: толстенная подошва-трактор, и ноги в них словно спички. Гады мы ласково звали «говностопами», и я выпросила у мамы такие же, но поскромней, без металла.
Мы слушали «Nightwish» и «Evanescence», выли под вокал Эми Ли в трио с Джонни. Я расспрашивала Клепу о музыке, поражаясь, как велик неизведанный мир и как много еще предстоит узнать. Вся одежда моя окрасилась в черный, на руках и бедрах звенели цепи, из шеи торчали шипы, и мы пудрили лица белым, чтобы стать принцессами смерти посреди духовно мертвого мира.
Даже Джонни, наш черный пудель, был не обычным псом, а булгаковским символом демонических сил, и когда мы ступали с ним по темным улицам, то были Воландами и Мефистофелями, и наше преданное Зло бежало рядом, быстро-быстро перебирая ногами.
Мама смотрела на мои трансформации без особых эмоций, даже на драные колготки в сетку и на то, как я подшивала юбку до супермини, только не знала, что я курю и говорю, как сапожник, а еще меня выгоняют с уроков за внешний вид. Меня удивляло ее спокойствие. А потом я нашла мамины студенческие фотографии: вот она, челка набок, нога на ногу, сигарета в зубах, а в магнитофоне наверняка «Кино» или похожий на Иисуса Тальков — боги прошлого. Она до сих пор хранит кассеты с их вечными песнями.
Любопытна, но немного обидна цикличность жизни. Мне никогда не хотелось быть похожей на маму, делать скучные вещи, приходить после работы домой, пить пиво у телевизора, ждать мужа с рыбалки или, что еще хуже, рыбачить с ним, накалывая червяков на крючок. Ты же была такой крутой, мам, заводила, душа компании, лидер. Во что ты превратилась с годами? Теперь ты называешь любовью не ругать его пьяного, а укрыть одеялом и проветрить комнату от синюшного смрада. Теперь ты называешь любовью раболепство перед мужским пьяным телом.
Я уж точно такой не буду. Великая сила росла во мне, подминая семью и привязанности, возвышая меня над родителями и сверстниками, придавая существованию великую, но пока не известную цель, и уже нельзя было отличить меня от этой великой силы. Силой этой легко объяснялось мое горькое одиночество: не потому, что я не умела общаться с людьми, а потому лишь, что они не умели общаться со мной.
Клепа сообщила, что за ней придет человек, и мы ждали человека, и пришел Он.
Джонни с лаем выскользнул из моих рук и убежал в коридор здороваться. Я отправилась вслед и вдруг стала вся мягкая, как желейный мишка.
Где Клепа таких находит? Где то место, откуда сходят они на землю?
Он прекрасен и страшен был, и пропасть Его, черная дыра Его рвала ткань моего мироздания. Высок Он и ладно сложен, аристократически бледен, под шапкой скрывал темные кудри, собранные в аккуратный хвост. Я подумала вдруг, что сам Леонардо не устоял бы и избрал Его натурщиком для ликов Христа и Иуды и множества других ликов, как когда-то избрал Салаи.
Я склонилась к Джонни, будто всё, что интересовало меня, заключалось в маленьком черном пуделе. Потом и вовсе ушла, не выдержав взгляда. Прислонилась к стене у самого выхода, не смея попадаться глазам Его.
Что связывает Его с Клепой? Неужели… Не может этого быть.
Оказалось, он всего-то задолжал Клепе услугу: за то, что покрасила его светлые корни обещал сводить на репетицию группы, чтобы маленькая нимфетка не осталась на ночь одна.
Я выдохнула. Он не опустится до нее, и законы мира пока еще нерушимы. Но и до меня он не снизойдет: такие, как этот мужчина, не видят таких, как я. Где вся та сила, что наполняла меня до встречи с ним? Так мелкий хищник видит хищника иного порядка и понимает, что сам может стать обедом.
Совершив над собой усилие, я снова вышла, и он уже был не так страшен — не замечал никого вокруг, и мысли его блуждали в иных мирах. Клепа предавала ноги безумным гадам, предавала тело одежде, и пора было уходить. Облаченная, она развернулась ко мне и молвила:
— Пойдешь с нами?
Клепа поведала, что зовут прекрасного незнакомца В. Вот так просто и нежно богов могут звать не Хесусами, не Исмаилами, не Белимирами, а просто В. Я пробовала имя на вкус, и оно мне нравилось. Столько жизни в нем, и силы, и черноты.
У меня тут же возникло желание написать огромный портрет В. и повесить картину в спальне, чтобы он всегда был рядом и знал каждый мой сон.
Мы зашли при параде в офис, где в подвале должна играть музыку, но охрана преградила нам путь. В. снял шапку и назвал фамилию, и фамилия оказалась еще прекраснее имени. Мои щеки вспыхнули, когда я примерила ее на себя, и она пришлась впору.
Оказалось, что срок аренды истек, и музыка больше не звучит в тех стенах. Мы вновь вышли на легкий мороз, снега выпало мало, на дорогах блестел ледяной каток. В Сибири так мало песка, он ценнее он рук, ног и черепов, и расходуют его бережно.
Горевали недолго и отправились в ледяной поход: путь наш лежал через Советский проспект, мимо Ленина с протянутой вдаль рукой, по улице годовщины Октябрьской революции, по гнилым шпалам мимо Первого кладбища. Солнце жило недолго и умирало в шесть вечера. Нас тянуло к самому мрачному, земному, мертвому, потому что мы возросли оттуда и не знали иного. В. был словно в своих стенах, словно щука в воде, словно стриж в небесах, он мог править всем этим царством, и лик его, и длинная белая шея его, и размах плеч его принадлежали королю этих темных земель.
Поняла я вдруг, что не все люди, меня восхищавшие, были давно мертвы.
Меня поразил масштаб его личности: ему были известны все тайны мира. В. рассказывал о секретах изготовления дамасской стали; о том, как на лету мог клинок перерезать шелк; о кривой сабле легендарного Саладина, травленой до миллиона змеистых линий; поведал о древнем Востоке и боевых искусствах и о том, какие точки на человеческом теле смертельны, если туда ударить.
Возле кладбища к нам прибилась собака: рыжая сука размером с волка, свалявшаяся грязная шерсть цвета осени. Я без страха потрепала ее по загривку и назвала Кицунэ. Она радостно затрусила рядом.
— На кладбищах самые дружелюбные псы, — бросил В.
— Почему?
— Всегда сытые.
— Едят свежие трупы?
В. фыркнул.
— Нет, конечно. На могилах оставляют еду с поминок.
— Мы с Хоем и Кирей там конфеты берем, — вставила Клепа.
— Нельзя! — обернулся В. и так сверкнул на нее глазами, что у меня пробежали мурашки размером с дыню, а Кицунэ в испуге попятилась. — Нельзя заходить на кладбище, если у тебя не похоронен там родственник. Это святая земля, нельзя беспокоить духов.
Хорошо еще, он не знал, что Клепа целуется на чужих могилах и вырезает на них пентаграммы.
Клепа сникла, будто ее отругали за двойку. В. добавил что-то о тупых готах и сатанистах, и это так напоминало старческое брюзжание, что я рассмеялась. На вид ему было за двадцать, я прикинула мысленно: двадцать шесть. Рядом с ним мелкая Клепа казалась совсем юной, он порыкивал на нее по-отцовски. Забавно, мы так часто играли с ней в дочки-матери, что она по привычке до сих пор звала меня «мама».
Так шли мы, странная семья в черных одеждах, и каждый из нас рос без отца.
Глупая Кицунэ то и дело кидалась под колеса машин. Мы стояли на светофоре, и я склонилась к ней, чтобы удержать от прыжка. Она прильнула ко мне: под рукой и густой рыжей шерстью билось собачье сердце.
Впереди показалась стая безродных псов. Возможно, у Кицунэ была течка, потому что стая вдруг проявила к ней недвусмысленный интерес. Девочка прижалась к моей ноге, подняла блестящие палевые глаза, прося о помощи.
Псы окружали нас, Клепа тяжело задышала, В. напрягся и прошептал:
— Спиной не поворачиваться. Бить по носу.
Сначала явился страх, потом кристальная ясность дальнейший действий. Я ударила толстой подошвой гада о тротуар и, когда стая вздрогнула, издала нечеловеческий ураганный рев: «ФУ-У-У-У-У-У-У-У-У-У!»
Псов как ветром сдуло. Запоздало пришла мысль, что Кицунэ, моя девочка, тоже могла поджать хвост и скрыться в страхе в кустах, но она лишь благодарно завиляла хвостом.
— Теперь ты вожак, — довольно сказал В., — она тебя выбрала.
То был один из счастливых дней, когда у меня наконец появилась собака, а король темных земель смотрел на меня с уважением. Но затем темнота окончательно спустилась на землю, и нужно было прощаться с обоими.
— Как жаль, что я не могу взять тебя с собой. Прости, моя Кицунэ.
Спутники молчали, пока я целовала мокрый собачий нос.
— Тебе нужно ее отпустить, — молвил король.
— Знаю, — ответила я и прогнала ее.
Кицунэ отбежала, но не ушла далеко. Смотрела ребенком, и я беспокоилась за нее: слишком безрассудная она и пропащая… Хотелось бы мне самой решать, с кем жить и как, но пока я никто и жить приходится по чужим правилам. Я прогнала Кицунэ еще раз. Она перестала вилять хвостом, и в глазах ее стоял безмолвный вопрос. Постояв пару минут, рыжая скрылась в зарослях у дороги. Кто знает, как скоро найдет ее проклятое колесо.
В течение многих лет, проезжая мимо Первого кладбища, я высматривала сквозь прутья ограды, в тенях могил и меж уходящих вдаль рельсов густую шерсть цвета осени. Однажды мне показалось, что Кицунэ так же беспечно бросается под колеса, но духи кладбища оберегали ее и делились с ней пищей.
3
Новый год для семьи священен: тридцать первого декабря мы по традиции убирались в квартире, нарезали крабовый салат с кукурузой под покрики матери, что я на кухне только мешаюсь; я наблюдала, как мама наряжает елку, прерывая любую мою попытку в этом помочь, а в полночь все трое — я, мама, Володя — слушали президента с одной из года в год речью, а потом засыпали под взрывы петард и салютов. Иногда приходила мамина подруга Иришка, тогда праздник несколько оживлялся: она напивалась, плясала, бросалась обувью в дверь соседей и лезла целовать всё, что движется. Но радовала Иришка своим присутствием не каждый год.
Я впервые собиралась встречать семейный праздник вне дома.
— Можно я встречу новый год с Клепой?
Мама нахмурила брови.
— Ну хорошо. Только в час возвращайся.
— Нет.
Я прикинула, что к часу вернуться с другого конца города не успею. К тому же мы с Клепой собирались как следует напиться, ведь мы уже совсем взрослые.
— Нет?
— Вернусь утром.
— Тогда никуда не пойдешь.
— С чего вдруг такая забота? Всю жизнь не обращала на меня внимания, отпускала гулять где попало, а теперь нельзя?
— Замолчи.
— За что ты меня так ненавидишь?
Мама закатила глаза, а я разревелась. Признаться, я сама не ожидала от себя слез, но там будет В., король с ликом Христа и Иуды! Уж не знаю, на что я рассчитывала: мы с ним больше не виделись с тех пор, как ушла Кицунэ, но даже просто его присутствие в пределах вытянутой руки казалось невероятным счастьем.
— Ты же не из-за своей Клепы ревешь, я права?
Я решилась признаться: есть же мизерный шанс, что мама поймет.
— Там будет один парень…
— Понятно, — она сложила на груди руки. — И сколько ему?
— Двадцать шесть, — соврала я, вытирая глаза. На самом деле я понятия не имела.
— Взрослый. Работает?
— Да, он юрист, — снова ляпнула я на голубом глазу.
Бог мой, какая разница, кто он и откуда, всё это так не важно! В эпоху темных земель мне казалось, что существует великое знание, и я открыла его врата, я прозрела и понимаю истинную суть жизни. Всё некогда важное тогда обесценилось: семья, будущее, друзья детства, всё это было навязано и фальшиво, ценен стал лишь настоящий момент, ураган внутри и люди, взрывающие мое сердце. Ну а родители не понимали вообще ни черта.
— Тогда тем более не пойдешь.
— Мам!
— Тебе шестнадцать! Ты не можешь гулять по ночам с какими-то парнями без моего согласия. Там… — она зачем-то указала пальцем в окно, — там маньяки людей убивают.
Ясно, отчего мама встала в позу: она боялась, что меня найдут с веткой в проломленном черепе. В декабре по всем каналам прокатилась новость, что в Москве в Битцевском парке объявился маньяк, страшнее которого еще свет не видел. Двигала им не банальная сексуальная несостоятельность, а тяга к смерти, возведенная в абсолют, и родители так не вовремя вспомнили о своих детях.
— Наверняка, маньякам просто с родителями не повезло, — дерзнула я.
— Ты никуда не пойдешь. Разговор окончен.
— Дура!
Конечно, мне известны были слова похуже, но я всё-таки росла с уважением к старшим. Мама была уже на пороге комнаты, но развернулась и уставила на меня длинный крашенный ноготь. В глазах ее стояло желание меня придушить.
— От дуры слышу.
Из-за ее спины раздалось тихое: «Истеричка».
Это Володя, мой отчим. В глаза он такого не скажет, он вообще мало говорит и не проявляет эмоций и то, что он сейчас высказал честное мнение означало, что мне удалось вывести его из себя.
Отчим появился в моей жизни довольно рано: когда я училась во втором классе. Мама года за два до его переезда к нам устроилась в крупную фирму на руководящую должность, и для командировок ей выделили водителя. Поначалу Володя честно трудился, выполнял служебные, а затем и личные просьбы мамы: подвезти-забрать. Он даже докидывал меня в соседний крохотный город к ныне покойной бабушке. Та в благодарность передавала ему пироги и звала на чай, но Володя всегда отказывался. На то имелась причина: его безуспешно пыталась угостить свекровь его любовницы. Когда правда вскрылась, бабушка была вне себя от злости и называла маму «гадюкой».
Впрочем, отец тоже не без греха и в своих частых отлучках из дому завел женщину: высокую, статную по имени Ира.
День, когда он ушел, я запомнила навсегда. Вечером ноября, в воскресенье, он с одним чемоданом, в черной дубленке и шапке с завязками на макушке обнял меня и сказал, что это не навсегда, мы будем обязательно видеться, и чтобы не забывала отправлять ему письма. Я молча кивнула и села на диван, обхватив колени. Мной овладела холодная отстраненность: вроде как не со мной это происходит, не с нашей семьей.
На пороге он обернулся к маме, родители пошептались. Я расслышала только ее усталое: «Раньше надо было думать», а затем он ушел. Навсегда.
— Каков подлец, — бросила мама. — Поздно говорить про любовь, когда всё давно сломано.
Я не ответила, сидя, словно сомнамбула, глазами в стену. Пыталась найти внутри слезы, а они всё не шли. Так в десну ставят укол перед тем, как вырвать мертвый пустотный зуб, а потом не можешь пошевелить замороженными губами.
И тогда во мне поселился страх: родной человек не всегда может быть рядом. Папа нашел женщину, и я оказалась не так важна, не так хороша, чтобы он остался. Что если так же поступит мама? Любой, ставший мне близким? И как удержать их? Нужно было кричать, бить кулаком в стену, обхватить его ноги и не отпускать… Вот тогда он бы остался.
Маме было тяжело без мужчины решать мелкие бытовые проблемы и пытаться прокормить нас обоих. Лишь однажды мне довелось застать ее в слезах: в тот момент мы жили вдвоем без отца, за окном девяностые, и то были дни полнейшего отчаяния, когда мама лишилась работы. Она плакала от бессилия, тогда я обняла ее, а это случалось не часто: прижалась так сильно, как в раннем детстве, и сказала, что она сильная и всё наладится.
Маме было тяжело, но я, эгоистка, радовалась, что она принадлежала лишь мне одной, пока в нашей квартире не появился Володя.
Выждав полгода после развода, мама с раскрасневшимся от волнения лицом поведала, что грядет радость и скоро мы будем жить не одни, а с Володей.
— Знаю, что ты перемен не любишь, но эта перемена совсем небольшая. Ведь с Володей ты знакома давно.
Так и живем мы уже восемь лет, и все восемь лет я чувствую себя лишней в квартире молодоженов.
Володя пытался наладить со мной общение: играл со мной, обсуждал кино и учебу, но только при маме. Казалось, когда мы наедине, он вообще теряет дар речи. Я держала дистанцию и упорно называла его на «вы», избегая упоминать имя. Назвать по имени значит сблизиться, а сближаться я не хотела.
— Ты называешь его папой? — осторожно спрашивал в трубку отец.
— Конечно, нет.
— Правильно. Помни, папа у тебя только один, и он никуда не делся. Даже если он далеко.
Папа, как же мне тебя не хватало…
Володя, наверное, отчаялся меня переделать и стал вести себя, словно призрак. Мама успела сменить работу на перспективную должность на юге области и дома бывала набегами. Пока мама работает, мы с отчимом не разговариваем — впрочем, на выходных тоже. Мама заставляет целовать его в щеку и дарить подарки. Говорит, я должна на него молиться за то, что принял ее с ребенком. Вот ведь подвиг: просто жить со мной в одной квартире, бросив двоих детей от бывшей жены. Я делаю, как она просит, но не очень-то искренне.
Конец ознакомительного фрагмента.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Король темных земель предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других