Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях

Яна Темиз, 2019

«Хореограф» – романизированная биография российского хореографа Василия Медведева. Герой книги проходит сложный путь от мальчика, мечтающего поступить в Вагановское училище, до успешного и востребованного мастера, осуществившего множество постановок на сценах лучших театров мира и работающего со звёздами балета. Это увлекательная история взросления и становления артиста, чья юность пришлась на 70–80-е годы ХХ века, это рассказ о закулисье и о создании балетных спектаклей. «Такой книги о балете у нас ещё не было: это новое слово в жанре балетной биографии – оригинальная форма, живой слог, мастерская до виртуозности композиция. И герой, интереснейший и по своей работе, и по необычной судьбе…» Ольга Розанова, балетный критик. Книга адресована как любителям балета, так и широкой читательской аудитории.

Действие первое. Экзерсис

Картина вторая. Святая святых

Ленинградское!

Академическое!

Хореографическое!

Училище (выдох, лёгкая пауза)…

Имени!

Агриппины!

Яковлевны!

Вагановой! — каждое слово из этого выученного наизусть названия хотелось произносить отдельно, чётко, с самой большой буквы, по слогам, важно и гордо, с восклицательными знаками.

Не каждому дано не только входить сюда, но даже выговаривать эти длинные, казавшиеся особенными слова. Теперь он имел на это полное право, он был не посторонним, это было его — его родное, его собственное! как дом, как семья! — самое лучшее в мире (это правда, а не детское выражение!) Училище.

Колыбель танца.

Святая святых балета.

— Здравствуйте, ребята! В эфире «Пионерская зорька»! — больше он никогда не слышал этих утренних позывных: ежедневная радиопередача начиналась без двадцати восемь, а он в это время уже садился в трамвай номер пять.

Занятия начинались в восемь тридцать, но ведь надо было доехать, успеть переодеться. Это навсегда осталось в памяти: ранним утром он спешит на трамвайную остановку — особенно помнятся тёмные ленинградские зимы, мороз подчас до двадцати градусов, но это не было причиной пропустить хотя бы один день занятий, не встать вовремя… норма для дисциплинированных детей спорта и балета.

Наверное, кто-то бы сказал, что это потерянное детство. Да, такие дети взрослели рано, моментально становились самостоятельными, не интересовались ерундой вроде игрушек и детских шалостей — потом они ни о чём не жалели. То якобы потерянное детство равняется ещё одной, почти взрослой, очень интересной и насыщенной жизни.

Начиналось с муштры: ранним тёмным утром замёрзшие мальчики стоят у станка лицом к серой стенке, их заставляют снова и снова (по много-много раз, не сосчитать!) делать одни и те же движения… ему казалось, что он был к этому готов.

Оказалось, что Вагановское — вовсе не то же самое, что Дворец пионеров.

Это уже не самодеятельность, где всё-таки на первом месте были танцы, где их иногда хвалили не за результат, а за попытку его достичь, где требования к танцорам были на порядок ниже: это же просто дети, юные пионеры, сегодня они пляшут, а завтра сдают ГТО, поют, маршируют или играют в «Зарницу», мы просто растим всесторонне развитого строителя коммунизма, танцы — это для радости.

Да, там тоже были занятия у станка, была дисциплина, был профессиональный подход педагогов, но здесь… казалось, что всё началось с самого начала, причём на каком-то новом, более суровом витке.

Он думал, что умеет тянуть подъём. Что у него хорошее грандплие, что он тысячи раз делал батманы тандю… нет, всё не так, надо ещё лучше, ещё точнее.

Выше, шире, ниже! Чётче, круглее, жёстче!

Руки, плечо, колено! Препарасьон!

Команды следовали за командами, замечания сыпались, похвалы не дождёшься, и мальчики повторяли и повторяли эти, казавшиеся уже почти бессмысленными, отдельные, вырванные из живой плоти танца, мёртвые движения. Которые как будто превратились в самоцель… когда же мы будем танцевать, когда?! Скорее бы… но зимы в Ленинграде тёмные и длинные, до белых ночей далеко.

Он поступил в экспериментальный класс: обычно в Вагановском учились восемь лет, а им предстояло пройти ту же программу всего за шесть. Может быть, поэтому муштра, и так необходимая в балете, была в их случае ещё более жестокой? Пятилетка в три года — вся страна спешила жить и ставила рекорды, и в области балета тоже решили попробовать? Искусство балета не очень-то жалует эксперименты, в нём всегда больше архаистов, чем новаторов, все трепетно жаждут сохранить всё, как было раньше… тогда ещё, при великих; балет консервативно сопротивлялся идеологическим новшествам, принимая в угоду советской власти лишь их формальную сторону, но никакое искусство не выдержало бы без перемен. В конце концов, и великие были новаторами! Вспомните хотя бы Фокина… да и акселерация, изменение условий жизни — детям по силам освоить программу за шесть лет, просто надо больше работать.

Очень просто: «ещё» больше.

У них всё получилось: в последний год обучения их соединили с теми, кто поступил раньше и учился восемь лет, они сумели, превзошли самих себя, доказали, справились. Учились ударными темпами, повторяя и повторяя, занимаясь и занимаясь…

— Ты знаешь — скажет он через много лет, — вот ты просишь меня вспоминать поподробнее… описываешь всё так живо и похоже, и я погружаюсь в те времена и вспоминаю, например, длинные ногти: их одна дама-педагог вонзала в мышцы, если я плохо их напрягал. И я так боялся её ногтей и старался держать мышцы, как мог, изо всех сил! Не надо, наверное, об этом писать? А то получится ад какой-то, издевательство над детьми, сплошные страдания — а я ведь был абсолютно счастлив! Всё это своё так называемое «потерянное детство», все шесть лет в Вагановском, я был счастлив! Об этом и будем писать!

Да, они были счастливы — дети с театральной улицы.

Кинофильм с таким названием снимут об их Училище в семидесятые годы, но никто в СССР его, к сожалению, не увидит.

Счастьем было рано утром приходить в Вагановское, входить в это здание… да-да, чуть дыша (хотя часто задыхаясь от бега), как в Храм!

Их так воспитывали, и это было правильно! Вокруг были настоящие и прошлые легенды, историей дышал каждый закуток школы… стоило только представить себе, что по этим коридорам и залам ходили великие Павлова, Нижинский, Кшесинская, Фокин и многие-многие другие! А сами педагоги школы, их появление в училище, это надо было видеть: они всегда входили, как на сцену, а удалялись под одним им слышимые аплодисменты… плеяда великих артистов. Страшно представить: танцевавших перед самим императором — живая история.

Дудинская³, Сергеев⁴, Зубковская⁵, Балабина⁶, Тюнтина⁷ — делай, делай сноски, писатель, не рассчитывай на читателя, сегодня мало кому что-то говорят эти имена, узок круг… этих революционеров, привычно подхватываю я. Только «балетные» помнят, да и то…

Имена, имена, имена — преподаватель истории балета, сама уже почти легенда, ходячая энциклопедия Мариэтта Харлампиевна Франгопуло⁸ читала лекции обо всём и обо всех.

Ученики заслушивались. Запоминали истории, имена и даты, что-то забывали или по-школьнически пропускали мимо ушей; Франгопуло повторяла и чередовала свои рассказы, казалась сказочницей или — нет! — сказительницей: откуда было в те времена узнать всё то, чему она была свидетелем?

Прошлое замалчивалось, вокруг существовало только настоящее: алые знамёна на тускловато-сером фоне, и невероятно прекрасное, сияющее (и верилось, что близкое) коммунистическое будущее.

В рассказах Франгопуло прошлое оживало: Императорский балет, хореографические опыты начинающего хореографа Георгия Баланчивадзе (слышали фамилию Баланчин⁹? запомните!), премьера танцсимфонии Фёдора Лопухова¹⁰ «Величие мироздания»… мы его танцевали в двадцать третьем году… ничего себе, моя Мама только родилась, а она уже танцевала! Франгопуло ушла со сцены за десять лет до его рождения — как давно, целая жизнь!

Двенадцатилетним было трудно представить, что эта старая, довольно грузная женщина была такой же лёгкой и тонкой, как девочки из их класса, такой же, как нынешние звёзды Кировского. Как совместить девушку с портрета, написанного самой («как это — кто?! известнейшая художница!») Зинаидой Серебряковой, с нынешней Франгопуло?

С пастельного портрета смотрела прекрасная нежная незнакомка в костюме для балета «Карнавал». На детей насмешливо смотрела немолодая, уверенная в себе дама в очках и вязаной кофте. Преображалась, начиная рассказывать, становилась обаятельной, неотразимой… у Васи навсегда осталась эта способность искренне любоваться пожилыми людьми: красавицей казалась ему его давно не юная Мама, красавицами были и оставались все постаревшие балерины, все его педагоги, с которыми он потом долго поддерживал дружбу: не мог и не хотел разрывать эту пуповину, связывающую его с детством и годами ученичества. Счастливое свойство — восхищение старостью…

Мариэтта Франгопуло не принимала невежества: как, вы не знаете, кто такой Дидло?! Которого упоминает Пушкин в первой главе «Евгения Онегина»?! Сыпались цитаты, даты, факты, а вот и прижизненный портрет Шарля Дидло, смотрите!

Она начала собирать всё, связанное с петербургским балетом, ещё в молодости. Весь никому не нужный хлам, сметённый и сброшенный революцией с корабля истории: пожелтевшие фотографии выпускников Императорского театрального училища, старые пуанты, детали костюмов, афиши, снова чьи-то дореволюционные фото — она хранила, наверняка пряча и немного опасаясь, всё это старьё, и эта коллекция стала основой задуманного ею Музея истории Вагановского училища.

Она просто подарила всё это Училищу — бесценные, а по зарубежным и современным меркам очень дорогие вещи, их бы на Сотбис; она была щедрой и бескорыстной, и прижизненный портрет Дидло и сегодня висит в Музее. Когда-то это была небольшая комната, потом Музей рос, обрастал экспонатами, и Франгопуло была его постоянной хранительницей и смотрительницей.

Мариэтта Харлампиевна Франгопуло, фото из архива Василия Медведева

Теперь она сама — часть истории, и в Музее рассказывают и о ней.

Тактично умалчивая о том, что из Училища и из музея, созданного ею, её уволили: в интернете можно прочитать, что она руководила музеем до самой своей смерти, но это не так.

Она, некогда не побоявшаяся сохранить дореволюционные фотографии, в шестидесятые-семидесятые годы не боялась поддерживать контакты с зарубежными, мало кому тогда доступными звёздами, говорила о них без трепета (перед властями!)… позже, когда он уже был в предвыпускном классе, некоторые не без злорадства шептали: «Договорилась!». Но таких было меньшинство — почти всем было больно и обидно, когда её, саму Франгопуло, специалиста высочайшего класса, живую часть Вагановского, «попросили» уйти. Было по-человечески жаль её: чем ей теперь жить, если она жила всем этим: училищем, балетом, учениками?! Но ещё жальче было оставшихся без неё учеников: потеря таких уроков невосполнима. Наверное, как-то так и утрачивается связь времён, и беда приходит в датское королевство, и пропадают рукописи, и тонут атлантиды цивилизаций?

Вася дружил с ней: по-ученически, восхищаясь, а ей импонировал интерес этого мальчика к истории, не всем же интересно что-то переписывать в архиве, восстанавливать старинные балеты, а он… маленькая и тоненькая, такая хрупкая, но не распадающаяся цепочка времени. Он навещал её и тогда, когда она попала в опалу и одиноко старела в маленькой однокомнатной квартирке на окраине города, и Франгопуло любила и ценила его визиты. Не дожила до его поздних, уже зрелых постановок: его собственного «Онегина», его реконструированной «Эсмеральды», его классически безупречного «Корсара». Но он знал: ей бы понравилось.

В репетиционном зале

…А какой красавицей была Лидия Михайловна Тюнтина!

Сохранился портрет: она в белоснежной блузке, с камеей, в чёрном пиджаке — прямая, строгая, чем-то похожая на Ермолову со знаменитой картины.

Дети её обожали: педагог от Бога! С младших классов она занималась с ними так называемой (о этот вездесущий советский новояз!) «производственной практикой», то есть репетировала и готовила детей для спектаклей Кировского театра. Да-да, они наконец-то танцевали — на настоящей, прославленной сцене!

Вася запомнил свой первый выход на сцену Мариинки — тогда, конечно, Кировского.

Кажется, именно Лидия Михайловна сделала тот вечер незабываемым? Твердила своим маленьким воспитанникам: «Этот Театр… его дух, история, кулисы!», и заставляла их повторять и повторять уже, казалось, отрепетированные движения, и доводила до слёз… что это было — детские номера из «Тропою грома», «Золушки», «Спящей»? Всё это навсегда с ним: наизусть, в памяти, в снах.

Как он волновался, господи!

Пришла Мама, пришла приглашённая Мамой Нонна Борисовна, и эта атмосфера, и полный зал публики… Мариинский театр — и я… Он помнил свой неудачный выход на школьную сцену — уже здесь, в училище. Его вдруг охватило страшное волнение при исполнении знакомой, хотя и непростой классической вариации, он (стыдно вспомнить!) три раза упал. Казалось, жизнь кончена. Но сам Сергеев остановил показ и спокойно предложил Васе начать всё с начала. В его тоне была поддержка и понимание: с каждым такое было, посмотрим, сумеешь ли перешагнуть через это.

Волнение немного улеглось, он собрался, и вторая попытка оказалась удачной.

И дебют в Мариинке прошёл хорошо, почти незаметно.

Осталась только эта точка, веха, отмеченная Лидией Михайловной (и Мамой!): ты вышел на сцену Мариинского театра!

Детские выступления в настоящих спектаклях постепенно готовили их к будущим сольным партиям, к профессиональному умению владеть собой, не поддаваться этому неизбежному волнению, но пользоваться им: равнодушие в их деле ещё опаснее, вы артисты, а не машины! Вы должны войти в роль… их учили и актёрскому мастерству: балет же не спорт, это искусство — и не только танца, но и перевоплощения. Одной техники мало, это только основа, а главное в балете — это душа. «Душой исполненный полёт»… вы должны жить ролью, жить!

Великолепный педагог по актёрскому мастерству Татьяна Ивановна Шмырова¹¹, бывшая балерина Кировского, ученица самой Вагановой; она получила блестящее образование: театроведение, аспирантура ГИТИСа, обладала талантом драматической актрисы, потрясающей мимикой, могла рассмешить и заставить плакать… при этом была добра, смотрела внимательно, умела тактично похвалить любого. После резких окриков в репетиционных залах, суровых замечаний и острых ногтей она казалась детям доброй феей, и с ней они не комплексовали, раскрывались, были свободны и раскованны, хотя учились-то — лицедейству.

Несколько вечеров в неделю Вася был занят — «занят» в театральном смысле этого слова: танцевал в спектаклях Кировского и Малого театров оперы и балета. А ведь были ещё и школьные спектакли, и ёлки, и выступления в Москве… вот какое детство — вовсе не потерянное! С утра, с ранней пробежки до трамвая номер пять, и до позднего вечера была насыщенная событиями жизнь.

Уроки начинались в восемь тридцать: первыми шли занятия по классическому танцу.

Педагог старших классов Геннадий Селюцкий¹² был молод, ещё танцевал, бежал-торопился после уроков в Кировский театр: самому надо было репетировать.

…Всё повторяется: сейчас он, Василий, ставит «Эсмеральду» в Братиславе — и молодой, ещё танцующий, педагог из балетной консерватории помогает на сцене своим совсем юным ученикам, а потом с волнением следит за ними из-за кулис. И сразу вспоминаются собственные ученические выступления в Кировском: тогда за кулисами всегда стоял Селюцкий и переживал за них, своих мальчиков. И поддерживал, защищал… иногда было от кого! Не забыть ту Народную артистку, которая, к ужасу Васи, обругала их такими грубыми, грязными (как шпана во дворе!) словами — за то, что они как-то не так несли её в роли нежной спящей Авроры… что тебе снится, крейсер «Аврора» — для балетных детей эта песня всегда звучала немножко странно…

От Селюцкого им часто доставалось: он ругался, кричал, в сердцах снимал с ноги и швырял туфли… мог и стулом кинуть! Классика, гоголевская комедия: такие страсти, что увлечённый учитель готов и стулья ломать!

— Экспериментальный класс! — возмущался он. — Недоучки! Пятилетку в три года! Если хотите быстрее пройти материал, значит, работайте больше других!

2012 год, из Сараево в Петербург:

«Дорогой Геннадий Наумович!

От всей души поздравляю Вас с юбилеем. Не будет преувеличением сказать, что Ваш юбилей — это праздник для всех нас, Ваших учеников, которые сегодня, конечно же, вспоминают Вас с благодарностью за полученные уроки. Ваш пример служения искусству балета всегда перед нами, он дает нам силы, вдохновляет на творчество, помогает достичь успеха.

Спасибо Вам — за все пятьдесят пять лет, отданных Мариинскому театру, за то, что растут новые поколения Ваших воспитанников, танцующих на лучших сценах мира, за то, что вы, как истинный Мастер старой школы, остаетесь неизменным и недостижимым образцом для всех нас.

Желаю Вам еще много лет радовать Академию русского балета своими выпускниками, оставаться хранителем традиций нашей классики и тем Учителем с большой буквы, о котором всегда помнят его ученики.

К сожалению, я не могу лично присутствовать на Вашем юбилее — разрешите мне вместо этого преподнести Вам не совсем обычный подарок. Именно в этот день — 29 марта — на сцене Национального театра Сараево состоится премьера моего балета «Дама с камелиями», и этот спектакль я с искренней признательностью посвящаю Вам.

Здоровья Вам, успехов в Вашем нелегком труде, счастья и вдохновения!

С уважением, хореограф Василий Медведев»

Вы пишете кому-нибудь такие письма? Пишут ли их вам?

Есть о чём задуматься…

Весь день в Вагановском шли вперемешку общеобразовательные уроки и занятия по их будущей профессии: музыка, французский, история балета — и при этом русский язык и литература, история СССР, математика и география, химия и физика, всё то, что положено всем детям советской страны. Они были как все — но немножко иные.

Девочки, стайками бегущие по школьному коридору, совсем как обычные советские школьницы, но нет: волосы у всех одинаково забраны наверх, заколоты в тугие высокие пучки, спины идеально прямые, а при встрече с проходящей учительницей — быстрый изящный, какой-то нездешний, дореволюционный реверанс. Традиции. Без них нет балета.

Обычные школьники, выросшие сейчас в пятидесяти-шестидесятилетних взрослых, любят вспоминать, как их много учили и мучили разными предметами, как много они зубрили наизусть, и тут же, не замечая противоречия, могут развспоминаться о походах, гуляньях, романах, ленивых каникулах, побегах в кино с уроков, долгих посиделках на чьих-то кухнях… ах, сколько всего тогда было! А добавьте ко всему этому: к обязательным советским линейкам, собраниям и песням, к юношеской любви и прогулкам по белым ночам, к книгам и фильмам — ещё несколько обязательных наук, ежедневные классы, строжайшую дисциплину, вечернюю работу в театре. И вы поймёте, что отнюдь не балетные дети были героями «Сказки о потерянном времени», они слишком ценили каждую секунду.

Новый телефильм «Семнадцать мгновений весны» казался мучительно затянутым: сколько движений и смыслов можно было бы вместить в эту музыку и это экранное время через балет! Целиком его так и не удалось посмотреть: вечера у телевизора — непозволительная, да и бессмысленная роскошь, даже Мама и та вечно занята и смотрит урывками.

Иногда выпадали свободные часы, иногда им позволяли «прогулять» часть какого-нибудь школьного урока: обычные, не балетные учителя смотрели на это сквозь пальцы. Они всё понимали: если здесь, в стенах Училища, сейчас репетирует звезда, то разве дети усидят на математике? Несколько лет в Кировском театре шёл какой-то затянувшийся ремонт, и многие репетиции проходили в залах Вагановского. Вася с друзьями (у него и здесь уже была группа поддержки!) отпрашивались или не уходили домой, оставляли несделанными домашние задания, бежали в зал — и смотрели, смотрели, смотрели. Барышников¹³, Колпакова¹⁴, Соловьёв¹⁵ — они взлетали, а у юных танцовщиков перехватывало дыхание. Вот бы и мне… хотя бы приблизиться к этой высоте… я смогу, я буду работать.

Темнело рано, в половине шестого начинались репетиции, которые могли заканчиваться и в восемь, и в девять: этого времени тут никто не считал.

Ради секунды на сцене — часы (и годы!) в репетиционном зале.

— Мам, представляешь, Селюцкий попросил меня его заменить! Ему надо было на репетицию, и я давал урок вместо него! — он всегда делился очередной радостью: Мама поймёт, как это важно.

— Вася, ты сегодня хоть что-нибудь ел? — страдальчески и уже привычно спрашивала она.

— Конечно, мам! Ел!

— Что?! Опять ватрушку в буфете и всё?!

Ватрушки в Вагановском были вкусными, горячими — сейчас кажется странным, что балетных детей кормили выпечкой, им же постоянно твердили о контроле за весом, взвешивали после каждых недолгих каникул.

А ещё был артистический буфет Кировского и самый любимый — Малого театра: там воспитанники школы, занятые в спектаклях, могли очень дешёво, за двадцать копеек, взять пирожное и лимонад… так и питались — «кусочничали», «всё всухомятку», ворчала Бабушка. Не самое лучшее питание для растущих подростковых организмов, но чем, в сущности, можно было заменить эти ватрушки, пирожки и пирожные в северном советском городе семидесятых годов прошлого века? Готовили в училище и обычные школьные обеды, ими питались, в основном, те, кто приехал из других городов и жил здесь же, в общежитии Вагановского.

В Васином выпуске было много иностранцев: Чехословакия, Венгрия, Мексика, Финляндия… можно было изучать географию по друзьям. Кармен… волшебное, балетное имя, первая любовь… нет, это не важно, это всё было, но первой и главной его любовью был всё-таки балет.

Кому, например, интересна старинная хореография? Правильно: Мариэтте Франгопуло и таким древним, как она, а двенадцати-тринадцатилетним мальчишкам? Вася расспрашивал педагогов, и они с радостью, что могут повспоминать и поговорить об этом, делились с ним… ах, надо было всё-всё записывать, всё-всё запомнить, но тогда казалось, что они все вечны, что ещё успеется.

Лидия Михайловна Тюньтина обладала феноменальной памятью и наизусть помнила многие старинные балеты, охотно рассказывала и показывала, мечтала когда-нибудь восстановить и показать эти шедевры. Но её, как и многих других, не стало, и те балеты ушли вместе с ними.

Выпускной — Вася, Женя Калинов, Геннадий Селюцкий.

Канули в Лету — в холодную серую реку забвения.

— А давайте поставим, Лидия Михайловна! Пожалуйста! — уговаривал он. — Вы же помните «Талисман», а больше никто не…

— Станцуешь с Танечкой? Давай попробуем.

И она поставила (возобновила-восстановила, спасла-выловила из страшной реки) старинное па-де-де из балета «Талисман».

Специально для него и своей ученицы Татьяны Подкопаевой — они танцевали его на выпускном, и фрагмент этого старинного (теперь уже во всех смыслах слова!) балета попал в фильм «Дети с театральной улицы».

Сейчас, поскольку советские запреты уже не действуют, можно посмотреть на них: юный Василий (с модной, длинной, как у «Биттлз» и прочих общепризнанных красавцев вроде волоокого Абдулова, стрижкой) и Таня, о которой закадровый голос (Грейс Келли!) говорит по-английски, что она будущая звезда, которой прочат блестящую карьеру. Кадры с выступления сменяются кадрами с генеральной: они оба в чёрных трико, движения отточены, глаза горят… нет, между ними не было любви, что вы, только танец, только балет, мы же пишем о балете!

А сколько всякой удивительной, ценной, будоражащей воображение старины было в ЛАХУ! В классах стояли старинные вещи, в шкафах — на виду у всех и всем доступные — хранились старинные книги, и можно было полистать полное собрание Ежегодников Императорских театров; в нотной библиотеке были старые клавиры, и по ним играли концертмейстеры на уроках классического танца, характерного танца, актёрского мастерства. Ученики видели, что это издания девятнадцатого века, и было так приятно и заманчиво думать, что ими же пользовались тогда, когда здесь учились Анна Павлова, Кшесинская, Фокин… не школа, а музей!

О Васином интересе к старине знали не только его педагоги, но и библиотекари: он увлечённо переписывал в школьной библиотеке старинные клавиры, он успевал бегать и в нотную библиотеку Кировского театра, и в Театральную библиотеку, которая находилась во дворе школы. Охота пуще неволи, и Вася был невольником своей странной любви.

На его счастье, в начале семидесятых всё это хранилось в открытом доступе, а хранители библиотек, люди старой закалки, безоговорочно доверяли мальчишке-подростку архивные рукописи. И не стоит винить их в небрежении своими обязанностями: они знали, что делают, видели этих отроков насквозь, понимали, как никто, дрожь их пальцев, бережно прикасавшихся к старинным страницам, могли оценить огонь их глаз и жаркое «Пожалуйста!». Кому же и доверять это наследие, как не этим юношам бледным со взором горящим? Их же всё меньше, а мы стареем и уходим, да и рукописи… которые, как принято считать, не горят, увы, не вечны.

…Потом, уже в двадцать первом веке, известный и заслуженный хореограф Василий Медведев вместе с не менее известным и именитым коллегой Юрием Бурлака работали над постановкой «Эсмеральды» в Большом театре. Юрий Бурлака был тогда его художественным руководителем и пригласил Васю: им хотелось восстановить оригинальную хореографию Мариуса Петипа, они увлечённо и вдохновенно изучали все первоисточники, какие только могли найти. Вася обратился и в свою альма-матер и дальше — по инстанциям: нет, теперь всё это не у нас, нет, мы не можем выдать вам эту партитуру, нет-нет, мы не выдаём такие документы из архива. Они (вновь юноши бледные со взорами горящими!) написали официальное заявление-просьбу — и получили вежливый официальный отказ. Секреты балета, прежде передававшиеся из поколения в поколение, теперь оказались для них недоступными… как жаль!

Они всё равно поставили свою «Эсмеральду», и был успех; они реконструировали старинную хореографию, восстанавливая её по крупицам… хорошо, что сейчас всё записывается, всё сохраняется в интернете, ничто не пропадает бесследно или в недрах недоступных архивов. И постановки нашего времени будут всегда открыты для всех — было бы желание открывать.

Может быть, эти официальные отказы объяснялись банально и просто?

Как ни неприятно об этом думать, но факты есть факты: в антикварных и букинистических магазинчиках за границей Василию попадались старинные клавиры — в том числе и со штампом его родного Императорского училища. Обвинить в краже некого — разве что так называемые «лихие» девяностые? Можно лишь надеяться, что проданные ценности спасли кого-то от голода и нищеты… впрочем, их смогли сохранить в блокаду.

Тогда-то, в библиотеках его отрочества, в классах Вагановского, в разговорах с Франгопуло и Тюнтиной, началась его новая, настоящая и главная, но пока немного непонятная и тайная жизнь.

Вдруг захотелось не только танцевать и взлетать, как Барышников, но и самому распоряжаться всем этим — поставить свой собственный балет! Это было увлечение — влечение, и оно влекло и влекло его… куда?..

"Жизель". Василий в роли Альберта

С Татьяной Подкопаевой. Выпускной вечер Вагановского училища, Кировский (Мариинский) театр, Ленинград, 1976

Картина третья. Два занавеса

Первым его настоящим занавесом стала обычная занавеска.

Она отделяла большую комнату («гостиную», говорила Мама) от спальни родителей и быстро превратилась в Васину помощницу и сообщницу, стала неотъемлемой частью его театральных затей. Не раз ей приходилось страдать: от слишком резких рывков у неё отрывалось колечко с краю — искусство требовало жертв, и Мама безропотно пришивала колечко на место.

После их крошечной квартирки у Таврического эта, на улице Восстания, казалась огромной. Да и действительно была не маленькой: просторной и не по-советски шикарной. Целых четыре комнаты! Такие ещё долго, до самой кончины Советского Союза, да и после неё, оставались коммуналками, а им (папе, конечно, у него же такая важная работа!) выделили её всю целиком — счастье, казавшееся совершенно обычным и заслуженным. Вскоре появится и дача в престижном Рощино и станет смыслом жизни папы, и все они должны будут отбывать трудовую повинность на той даче… но квартира была прекрасна!

Широкий коридор («Да тут у вас танцевать можно!» — сказал грузчик, вносивший мебель), и высокие потолки, и тяжёлые двери, и большие окна, выходящие в тихий двор, — старый петербургский дом с тёмной таинственной лестницей, ведущей от парадного сначала к их квартире на высоком («цокольном», странное новое слово) этаже, а потом куда-то вверх… Вася был уже не маленьким и немножко обижался, когда Мама предупреждала его не ходить на чердак: что ему, спрашивается, делать на этом чердаке? Юра с друзьями тайно курили где-то там, повыше, и Вася никогда бы не выдал брата, на которого смотрел с детским обожанием, а у него самого было столько дел! Что ему на чердаке… в подвале (всё-таки интересно было иметь небольшие тайны!), например, всегда жили котята, их можно подкормить и погладить, а около двери на чердак окурки и бутылки, фу…

Конец ознакомительного фрагмента.