Если весь мир – театр, то балетный театр – это целый мир, со своими интригами и проблемами, трагедиями и страстями, героями и злодеями, красавицами и чудовищами. Далекая от балета Лиза, живущая в Турции, попадает в этот мир совершенно случайно – и не предполагает, что там ей предстоит принять участие в расследовании загадочного убийства и встретиться с любовью… или это вовсе не любовь, а лишь видимость, как всё в иллюзорном мире театра? Этот роман не только о расследовании убийства – он о музыке и о балете, о турецком городе Измире и живущих в нем наших соотечественниках, о людях, преданных театру и готовых ради искусства на все… даже на преступление.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Призраки балета предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
4. Вальс
Ноябрь… что может быть хуже?!
Для Лизы это всегда был самый нелюбимый месяц, а уж в этом году…
Темнеет рано, и нет надежды, что дни скоро, совсем скоро начнут удлиняться; начинаются холода и дожди, и нет надежды, что скоро, совсем скоро будет весна; и школьные хлопоты позади, и перешли на зимнее время, и до Нового года еще далеко, и нет надежды… на что? Да ни на что нет никакой надежды!
Лиза пошла на кухню и забыла — зачем.
Постояв несколько секунд в растерянности, она попыталась привычно собраться с мыслями: никакого беспорядка на кухне, разумеется, не было, на плите ничего не варилось и не требовало внимания, дети ее ни о чем не просили.
Зачем она здесь?
За окном выл и гудел ветер — как всегда в ноябре.
Дождь стучал то в стекло, то по балкону, и тьма (не иначе как пришедшая со Средиземного моря!) так плотно занавесила окна, что, как и каждый длинный ноябрьский вечер, Лизе казалось, что эта тьма вовсе не до утра, а навсегда.
Тьма и ветер хозяйничали в ноябре и делали что хотели.
Никакие двойные стекла, никакие ставни и стены не защищали от них, они насвистывали свой жуткий вальс и крутили в нем оторванные от деревьев листья; море, днем так красиво расположившееся за окном, превращалось в пугающий черный провал; горы огромными монстрами надвигались со всех сторон; тьма властно и безнаказанно обступала дом, и распоясавшийся ветер с такой злобой трепал росшее под окном дерево, как будто хотел показать Лизе, кто настоящий хозяин города.
А если опять землетрясение?
За две недели Лиза пыталась приучить себя не думать об этом.
Зачем думать, если предсказать ничего невозможно, если сумка со всем необходимым давно собрана и стоит в прихожей, а алгоритм действий продуман и отработан?
И при всем этом — как же не думать?!
Если бы в нашей власти было приказать себе думать или не думать, или не волноваться, или спокойно спать, или что-то чувствовать, или не бояться…
Да, конечно, сумка, в которую специально проинструктированные в школе дети положили фонарик, и воду, и свисток, стоит в прихожей, но, рассуждая логически: чем может помочь сумка?! Кто-то же должен вовремя проснуться, понять, что происходит, поднять мальчишек, добежать до двери, принять решение (и не какое-то, а верное решение!), куда бежать дальше, и только после этого подхватить спасительную сумку и действовать.
Лиза любила рассуждать, в ее жизни пока не было ситуаций, когда нужно было подчиняться интуиции, и ей казалось, что из трех возможных вариантов поведения при землетрясении — выбежать на улицу, подняться на крышу или спрятаться под прочный стол — она непременно выберет не тот, который нужно. Кроме того, ноябрь, а значит, на улице холод, и мальчиков надо как-то одеть и одеться самой, а это тоже время, драгоценное время!
Поэтому спали они теперь в теплых пижамах, в которых при необходимости можно было сразу выйти и, не замерзнув, добежать до машины. Вернее, спали Денис и Тимур.
Лиза почти не спала, ее спасало только то, что можно было прилечь днем, когда сыновья были в школе. Уроки возобновились, и, проводив мальчиков до школьного автобуса, Лиза с облегчением вздыхала. Современное здание дорогой частной школы было специально укреплено на случай землетрясения, оно было не очень высоким, и при нем был большой парк, куда при малейшей опасности быстро и организованно выводили детей.
Лизе казалось, что сама она, растерянная, испуганная, не смогла бы быстро и организованно сделать ничего полезного. Особенно если будет спать. Потому что спала она так, что разбудить ее было невозможно, и это было вечным предметом насмешек ее родных.
Теперь, вот уже несколько недель она спала урывками и только днем, а ночью, заставив себя лечь, чтобы не мучиться еще больше, дремала, стараясь быть настороже и прислушиваясь к любым ночным звукам, всегда не таким, как дневные, — непонятным, громким и пугающим.
И каждый вечер, предвещающий наступление еще одной такой ночи, нагонял на нее тоску.
Чтобы отвлечься, она каждый вечер — в час назначенный! — то хваталась за книгу, то пыталась смотреть какой-нибудь фильм, то принималась готовиться к урокам, то бралась за какие-то навсегда отложенные хозяйственные дела, но ничего хорошего из этого не получалось. Лиза привыкла рано вставать и переделывать все, что можно, в первой половине дня, по вечерам же она была не способна ни на что, кроме ужина и поездок с детьми на разные курсы.
Хоть бы и сегодня нужно было куда-нибудь ехать! И пусть там ветер, дождь и прочие ноябрьские радости — зато можно было бы не бродить бесцельно по квартире, не зная, за что взяться и чего ожидать.
Вот, спрашивается, зачем она все-таки притащилась на кухню?!
Так нельзя, надо что-то с собой делать, ты одна, и у тебя дети, а, между прочим, общеизвестно, что детям тяжело и вредно наблюдать, как их мать плачет или нервничает. Или не знает, как выйти из какой-то ситуации. У них от этого могут развиться всякие страхи, неуверенность в себе и… мало ли что еще!
Лиза закрыла жалюзи и задернула занавески. Так, по крайней мере, эта темнота за окном не бросается в глаза. Правда, с другой стороны, она же там, никуда не делась, глупо просто отгораживаться от жизни, разве жалюзи спасут тебя от землетрясения?!
Снова открыв жалюзи, Лиза заставила себя посмотреть на зажженные уличные фонари и светящиеся окна соседних домов — видишь, какая мирная картинка.
В соседнем доме непривычно светилось — не окно, нет, весь огромный, опоясывающий квартиру застекленный балкон. Лиза и не заметила, что там начали делать ремонт, а ведь раньше все замечала, все! И вот балкон застеклен сверху донизу, освещен экономным голубым светом и похож на аквариум, и там, за стеклом, какие-то люди что-то делают, кажется, красят стены. А одну стену и вовсе сломали, чтобы увеличить комнату, не побоялись. Значит, верят, что их дом не разрушится, что все в порядке, все как всегда.
Вот именно что «как всегда».
Это было совсем не то «всегда», которое было в ее прежней жизни.
Там все было понятно, логично и как-то солнечно, даже если приходил ноябрь или начинался дождь. Тогда было ясно, что нелюбимый ноябрь не может не прийти, ну и пусть приходит, всего-то тридцать дней; дождь тоже закончится, его, в конце концов, можно переждать дома, а мальчишки даже любят выскакивать на улицу и мокнуть.
А где можно переждать землетрясение?! В бомбоубежище, которые в свое время им показывали в Москве на занятиях с символичным названием «гроб» — «гражданская оборона»? Да разве в Измире найдется бомбоубежище?! К тому же его завалит к черту, если землетрясение будет достаточно сильным, и все дела.
Плохо было еще то, что землетрясения было не видно.
В том смысле, что вот наводнение, к примеру, или смерч какой-нибудь можно увидеть: прибывает вода или приближается нечто, как у Чехова в «Черном монахе», или течет лава, или надвигается цунами или ураган. Это можно увидеть и успеть что-то предпринять. Эти беды не обрушиваются совсем неожиданно, как снег на голову… впрочем, при чем здесь снег? Уж он-то, вопреки пословице, весьма предсказуем и к тому же безопасен.
Разве что лавина… но тот, кто идет в горы, знает, куда и на что идет, и (как там у Высоцкого?) никто не гибнет зря, и лучше, чем от водки и от простуд, правильно?.. Но по этой логике и ты сознательно идешь на риск, живя в таком опасном месте, вон родители звонят каждый день и уговаривают вернуться, даже муж вроде бы проникся вероятной опасностью и предлагает приехать.
А ты, дорогая бедная Лиза, сидишь в своем любимом Измире, рискуя жизнью детей.
Вернее, не сидишь, а стоишь посреди кухни в полном отупении, открываешь и закрываешь жалюзи, и боишься, и спать ты опять сегодня не сможешь. И перечисляешь мысленно все существующие стихийные бедствия, от которых, как от военных действий или преступников, можно как-то защищаться. А вот от террористов, например, никакой защиты нет, и нельзя ничего предсказать и предпринять, и грозят они каждому, любому, где и когда угодно — как землетрясение.
Получается, если другие стихийные бедствия и катаклизмы — это война природы с человеком, то землетрясения — это ее терроризм! Лизе на секунду стало смешно от собственных запутанных умозаключений: вот ведь как мысли кружатся.
Тук-тук-тук! Раз-два-три!
Стукнули неплотно прикрытые ставни в спальне — знакомый, привычный, почти каждый ветреный вечер повторяющийся звук. Привычный, ритмичный — нечего бояться, сейчас он снова повторится… ну же… вот, правильно! Раз-два-три — все нормально, все предсказуемо. Ставни надо закрепить, но для этого нужны мужские руки, у самой Лизы ничего не получилось, вызвать мастера недосуг, да и стук этот, в общем, не мешает. И ветер ведь не всегда такой, как сегодня.
Нынче ветрено, и волны с перехлестом… волн в такой темноте не увидеть, но лучше вспоминать стихи, чем просто стоять тут и бояться. Что там еще про ветер, кроме хрестоматийного блоковского «на всем божьем свете»?
Ах, нынче ветру до зари дуть сквозь стенки тонкие груди — в грудь! Господи, как все это… сквозь стенки и до зари — это-то и пугает!
Стихи заодно со стихией — наверно, так и должно быть, по крайней мере, по-русски, а уж думать Лиза могла только на этом языке.
Раз-два-три. Вальс с чертовщиной. О, вальс в три па!
Ей показалось, что они действительно раздаются — отчетливые, осторожные и увлекательно-мерные звуки вальса. Пожалуйста, стучи сколько угодно, это просто вальс, я его не боюсь. Или все-таки?..
Дикий крик, от которого она чуть не подскочила, донесся из детской.
— Это сыр! Сы-ы-р, я тебе говорю! Мам, скажи ему, что если сыр, то нельзя!
— Господи, какой сыр?! Тим, ты меня напугал, нельзя же так! Все соседи тебя слышат, наверно! Какой еще сыр?! Где?
— Ничего не сыр! — тут же вступил старший. Одно название что «старший» — двенадцатый год, шестой класс по местным правилам, а в России был бы пятый, тоже маленький еще, и зря, наверно, Лиза все убеждает его быть взрослее. — Ты сама говорила, что если братья, то никакой не сыр!
— Господи, вы о чем?! — перекрикивая уже ревущего младшего, в отчаянии завопила Лиза. — Какой сыр и где?! Все сначала, пожалуйста, и по порядку! Денис?
Лиза всегда старалась выслушать обе стороны и по возможности соблюдать хоть видимость справедливости. Поэтому, когда она, указывая на одного из сыновей, с интонацией телеведущей, взывающей к далекому специальному корреспонденту, посланному на место конфликта, произносила его имя, второй, как правило, замолкал и ждал своей очереди дать свидетельские показания.
— Ну, я ничего не делал, — как обычно, начал ныть Дениска, — я просто вошел… что нельзя в комнату войти?!
— Нельзя, потому что сыр! — вклинился в паузу младший, не дотерпев до конца фразы.
— Да где у вас сыр, я не понимаю?! В комнате?!
— Ну да, у меня! А Денис пусть не смотрит, потому что… как это? Секрет, вот!
Господи боже мой.
Все понятно.
«Сыр» по-турецки означает «секрет», а дети говорят так, как им удобнее, то есть смешивая три, а иногда и четыре языка. Родные им русский и турецкий, изучаемый в школе с пяти лет английский, а теперь еще и немецкие словечки, которыми щеголял Денис, начавший учить его в средней школе.
— Да мне наплевать на его малышовые сикретсы! — почти по-английски завопил Денис. — Я вошел, а он…
— А у меня сы-ы-р, я тебе говорю!..
— Слушайте, замолчите-ка оба! Телефон, по-моему, звонит?
Лиза побежала в гостиную, радуясь тому, что разговор с кем-нибудь (какая разница, с кем — с кем угодно!) отвлечет ее от вечерних страхов, и надеясь, что во время этого разговора мальчишки не начнут кричать так, что придется его прервать.
— Алло, — смягчив звук «л» так, чтобы ответ был приемлем и по-русски, и по-турецки, сказала она в трубку.
— Алло, — нетерпеливо повторила она, не услышав ответа.
— Лиза?.. — неуверенно и почему-то удивленно выговорил наконец мужской голос.
— Цветан? — так же неуверенно уточнила Лиза.
Хорошим слухом она не отличалась и могла запросто перепутать голоса. Бывали забавные случаи, когда она вела беседу с племянницей, полагая, что говорит с золовкой. Родственницы обижались, а Лизе казалось, что они могли бы выучиться телефонному этикету и представляться, не рассчитывая на определители номера.
— Да, я… простите, Лиза, я не вам звоню, это ошибка. Я, наверно, нажимал не ту кнопку, — начал обстоятельно извиняться Цветан.
«И так понятно, что нажимал не ту кнопку!» — почему-то разозлилась Лиза.
Надежда на отвлекающий разговор испарялась, сейчас он еще раз извинится и будет звонить тому, кто ему нужен, своей балерине, например. А она не нужна — и снова будет ходить как потерянная, смотреть в темные окна и вздрагивать от любых звуков. От вальса с чертовщиной в исполнении ветра.
— Еще раз простите…
— Ничего страшного, пожалуйста, — на всякий случай улыбнувшись, как будто ее злость на том конце провода могла быть замечена, если она не улыбнется, ответила Лиза.
— Я звонил Ринату, — ага, значит, не балерине, а мне-то что?! — Но вообще-то, так даже лучше…
— Что лучше?
— Может быть, вы могли бы приехать завтра в театр? Мы с Ринатом можем не все понять или не так перевести, а тут…
— А что случилось? — заинтересовалась Лиза. Злость прошла так же быстро, как появилась.
— Вы, наверно, заняты, но тут есть проблемы…
— Что-нибудь с постановкой? — Лиза думала, что ситуация с «Лебединым» уже перестала быть «ситуацией» и все нормализовалось: приехал знаменитый постановщик, шли репетиции, шились костюмы. Нелли держала ее в курсе и частенько по вечерам выплескивала по телефону свои переживания, которых у нее всегда было много по малейшему поводу. — Мне Нелли ничего такого не говорила.
— Нет, не совсем. Завтра полиция придет, они сегодня уже были, с турками общались, а с нашими без переводчика трудно, они завтра с переводчиком придут, но, может быть, вы тоже могли бы?
— Могла бы, а что случилось-то? — господи, из этого тоже ничего не вытянешь толком, как из ее мальчишек! Тоже, что ли, сы-ы-р?!
— Случилось несчастье, погибла Пелин… это наша балерина, может быть, вы знаете?
— Конечно, знаю! — как же не знать? Красавица Пелин, звезда труппы, Жизель и Аврора, а теперь еще и Одиллия и Одетта… что же будет с постановкой? — А что с ней?
— Нам ничего толком не рассказали, но идет… следствие, — чуть помедлив, подобрал слово Цветан. — Говорят, ее убили, но кто и как… — он замолк, но Лиза сразу же представила себе, как он сделал характерный жест рукой, означающий неизвестность или неопределенность.
— Мам, у тебя мобильник мяукает! — закричали из кухни, и послышались звуки не то борьбы, не то драки.
— Ну и несите его сюда! Извините, Цветан, это я не вам, тут мобильный звонит… я завтра приеду, если нужно.
— Спасибо, в десять или в десять с половиной, если вы не заняты.
— Нет-нет, не занята… прекратите сейчас же! Дай его сюда, Тим… извините, Цветан, всего доброго!
— До завтра, Лиза, спокойной ночи.
— Спасибо, — серьезно ответила она, как будто Цветан мог знать о ее проблемах и действительно пожелать ей спокойной ночи — в прямом смысле слова. А было бы неплохо — провести хоть одну спокойную ночь!
— Что ты не подходишь-то?! — возмущенно закричала Нелли, едва Лиза нажала на кнопку. — Домашний у тебя занят целый час!
— Ничего не час, это Цветан звонил, я две минуты разговаривала… подожди, я тебе перезвоню. Что у вас там случилось? — спросила она, набрав домашний телефон Нелли. — Цветан что-то сказал про Пелин, но я так ничего и не поняла.
— Да никто ни черта не понял! Игорю послезавтра улетать, а тут следствие это! Вдруг они его не выпустят, как ты думаешь?
— Почему не выпустят? Я, конечно, порядков не знаю, но вряд ли… да что с Пелин-то?
— Убили ее, представляешь? — Нелли издала характерный вздох, и Лиза поняла, что она говорит, не выпуская изо рта сигареты. — Сегодня из полиции приходили, нас тоже пытались допрашивать, только толку-то! Ты завтра с утра можешь?
Хорошо, что я уже в теме, подумала Лиза, иначе ничего бы не поняла. Нелли не давала себе труда договаривать фразы. Или говорила так, словно ее собеседники были заведомо в курсе проблемы, знакомы со всеми, кого она упоминала в своих рассказах, знали всю ее жизнь и не нуждались в дополнительных пояснениях.
— Да, я приеду, мне Цветан сказал уже…
— Как это он тебе дозвонился?! У тебя же вечно занято!
— Почему вечно, Нель? Это я с ним и разговаривала, а до этого было не занято, а он, между прочим, вообще не мне звонил, — зачем-то объяснила Лиза. Просто чтобы разговор продолжался, наверно?
— Как это не тебе?! А кому?
— Ринату, кажется, но попал ко мне, ну и рассказал про Пелин…
— Нет, ты представь, какой ужас! Тут и так с этим «Лебединым» проблем выше крыши, а теперь еще это!
— А кто же танцевать теперь будет?
— А черт его знает! Вчера все перегрызлись уже, как только от полиции избавились. Это видеть надо было: то ходили на цыпочках с постными лицами, ах, как жаль, ах какая потеря, а как сыщики эти ушли, что началось! А чайки наши знаешь что выкинули? Им, видно, кто-то с утра уже про Пелин рассказал, так они взяли и перекрасились обе — теперь одна блондинка, другая брюнетка! Ты понимаешь, куда метят, да?
«Чайки». Так, с легкой руки болтуна Романа, неожиданно оказавшегося в тени знаменитого Гинтараса и компенсирующего свое поражение всеми способами, в основном веселой и пустой болтовней, стали называть двух сестер-балерин по фамилии Генчай.
Ипек Генчай и Ясемин Генчай — они были похожи, как близнецы, хотя на самом деле одна из сестер была на год старше.
«Господи, что за имена у них у всех, не выговоришь! — громогласно жаловался Роман, пользуясь тем, что обладательницы имен, стоящие рядом, его не понимают. — Что за «чай» какой-то?! Почему «ген», интересно? «Генеральский чай», да? Похоже на «генштаб»! Да и имена — не дай бог!»
«Вы неправильно делите, — поправила тогда присутствовавшая при этой сцене Лиза. — Не «ген» и «чай», а «генч» и «ай». Означает «молодая луна» или «молодой месяц», как вам больше нравится. И имена вполне нормальные для турецкого языка — «Шелк» и «Жасмин», очень распространенные».
«А моя фамилия по-турецки как бы была?» — с неподдельным интересом вмешался приехавший накануне Гинтарас.
Он знакомился с труппой, с ужасом и изумлением осматривал маленькую и едва пригодную для постановки сцену, приступал к работе, и Лизу тогда позвали на всякий случай — мало ли кто кого не поймет. Гинтарасу, впрочем, она оказалась почти не нужна: он сносно говорил по-английски, обаятельно и доброжелательно улыбался, привычно восполнял недостающие слова выразительными жестами, был спокоен и прост, несмотря на звездный статус, и все его понимали и без Лизиной помощи. Разве что сам он не понимал говорящих по-турецки, но все турецкие фразы кто-нибудь охотно переводил на английский, без сложных слов все легко и весело обходились, — вообще, как сразу почувствовала Лиза, знаменитый танцовщик принадлежал к тем, с кем легко и приятно общаться и кто умеет ладить с людьми. Неважно, на каком языке.
«А что с вашей фамилией?» — не поняла Лиза, и ей стало неловко оттого, что она вдруг забыла эту знаменитую литовскую фамилию.
«Даугела» означает «лесной», — помог ей Гинтарас.
«Тогда по-турецки было бы «Орман», — сказала Лиза, тотчас же вспомнив совершенно, на ее взгляд, неудобоваримое сокращение от звучного литовского имени, которое уже ввела в обиход Нелли. Она превратила «Гинтараса» в «Гену», и почему его обладатель мирился с этим ужасным крокодильим прозвищем, было непонятно. Наверно, по доброте душевной, которой у него, кажется, было немало.
«А «Гинтарас», кстати, означает «янтарь», так что я «лесной Янтарь», представляете? — засмеялся, став еще привлекательнее, знаменитый литовец. — У нас, в литовском, очень много таких имен — со смыслом. Типа как «Вера», «Надежда», «Любовь».
«Значит, ты у нас драгоценный камень? Или янтарь все-таки полудрагоценный? — попытался сострить Роман. — Так сказать, Каменный гость!»
«Который хуже татарина?» — подмигнув, спросил Гинтарас.
«Я бы попросил насчет татар! Иго давно закончилось, а вы все туда же! — влез и Ринат. — У нас тоже говорящих имен полно!»
«В турецком почти все такие, — сказала Лиза. — В принципе, можно выбрать любое слово и так назвать ребенка. «Дениз», например, «море», причем так и девочек называют, и мальчиков…»
«А Ротбарт наш и вовсе Тайфун! — вспомнил Роман. — Нет, ну как можно человека назвать Тайфун, а? Что за язык такой! И чайки эти — шелк и что еще? Жасмин? Это еще куда ни шло, но «шелк»?! Черт-те что, по-моему!»
Значит, девушки-чайки быстро сориентировались.
Конечно, ни одной из них партия Одиллии-Одетты не светила: молодые еще, в труппе недавно, техника не та, какие там тридцать два фуэте, — однако в отсутствие примы Пелин, в таких форс-мажорных обстоятельствах, да поделив роль пополам… почему нет? Не отменять же премьеру, когда до нее три недели, когда государственные деньги уже вложены, да и спонсорские истрачены, и костюмы сшиты, и декорации сделаны! Вечное, соблазнительно безнравственное “Show must go on!” любого искусства со времен античных амфитеатров — хоть трава не расти!
— Короче, ты давай завтра, приезжай!
— Хорошо, приеду, я же сказала. В десять с половиной, — улыбнулась она, вспомнив, как это сказал Цветан.
— В пол-одиннадцатого, что ль?! Слушай, ты тут по-русски говорить разучилась уже!
— Нет, это не я, это Цветан так сказал…
— У него, кстати, с ней, одно время вроде было что-то, только она потом замуж вышла, и все.
— У кого? — не поняла Лиза.
— Да у Цветика же! С Пелин! Только давно вроде. Может, это он ее и убил, ха-ха?! Типа из ревности, а?
— Нель, ты хоть полиции такого не говори… и вообще никому! Сама подумай, у вас же там одни сплетни, кто-нибудь подхватит, а у человека неприятности будут.
— Да ладно, шучу я, что ты так заволновалась? Все, до завтра, пока!
Телефонные разговоры Нелли заканчивала так же стремительно, как начинала: просто отключалась в тот момент, который лично ей казался подходящим, и все.
А Лиза так и осталась с трубкой в руке и ощущением какой-то недоговоренности.
Ничего себе, события — разве так бывает? Нет, где-то и с кем-то — понятно, а чтобы так близко к тебе?
Как землетрясение.
Так же страшно и неожиданно.
Измир казался Лизе очень спокойным и некриминальным городом, газеты иногда пытались раздуть хоть какие-то преступления, как правило, совершенные на бытовой почве, изредка соседи судачили о квартирных кражах и угнанных машинах — что ж, мегаполис все-таки, никуда не денешься! — но в целом, по сравнению с Москвой или Петербургом, жизнь здесь была более безопасной, тихой и размеренной. Соседи, даже в высоких многоквартирных домах, знали друг друга, дети спокойно гуляли во дворах и бегали в магазин за хлебом, забытую в кафе сумочку могли сохранить и вернуть, подъезды освещались, домофоны работали, подростки почему-то не писали всякие гадости в лифтах и не поджигали пластмассовые кнопки с номерами этажей. Нет, на этом идиллическом фоне, конечно, иногда что-то случалось — на радость прессе и читающим ее, скучающим пенсионерам.
Вот и случилось.
Лиза едва знала Пелин, вернее, балерина едва знала Лизу и лишь слегка кивала ей при встрече, как знакомому, примелькавшемуся лицу. Саму приму, разумеется, знали все. Красивая, молодая, талантливая — как же так?.. Ей ведь лет двадцать пять было, не больше, как жалко! Значит, у Цветана был с ней роман — как это я угадала?
— Мам, у меня труд завтра или нет? — завопил из своей комнаты Денис.
— Не кричи, пожалуйста, оттуда, тебя слышат все соседи, — в сотый раз привычно сказала Лиза. — Почему ты меня спрашиваешь, интересно? У тебя расписание перед глазами висит!
— Ничего не висит, я на кровати лежу и не вижу! Если завтра, то мне нужен картон.
— Денис, ну сколько можно?! Почему ты мне всегда это говоришь в последний момент? Где я сейчас возьму картон?!
— Мам, у меня есть, я ему дам, ты только не плачь, — высунулся из своей комнаты со спрятанным там «сыром» Тимур.
Ну вот, дожили: «только не плачь».
Лиза всегда считала себя довольно уравновешенной — или зря она так считала? Да нет же, она и была такой — спокойной, терпеливой, владеющей собой, это после этого землетрясения что-то в ней надломилось. Вон уже дети говорят — не плачь, значит, и правда, пора брать себя в руки.
Тук-тук-тук. Раз-два-три. Вальс со слезой.
«Я должна научиться жить одна, — вдруг окончательно, бесповоротно решила Лиза. — Я никогда не пробовала и не умею. Я три года одна, практически одна, но разве я чему-нибудь научилась? Нет, я решаю только сиюминутные вопросы, не решить которые нельзя, я занимаюсь детьми, а дети — это все равно что я, я делаю вид, что живу, а на самом деле я жду. Жду, что он приедет и мы опять будем жить вместе… потому что вообще-то я совсем не умею жить одна. Для меня это… как в одиночку танцевать вальс, вот именно — вальс! Я понапихала в свою жизнь всего, чтобы занять время и не задумываться. А пора бы задуматься. Три, нет, уже три с половиной года — не маленький срок, а я прожила его, как в тумане, ожидая, что все изменится. Но больше я ничего — и никого! — ждать не буду! Я научусь жить одна, научусь!..»
Раз-два-три.
В прошлом году от такого же урагана упало дерево во дворе, большая высокая лиственница, но из-за шума и воя ветра никто даже не услышал этого, и на утро все с удивлением разглядывали огромные, вывороченные из земли корни. Может, и сейчас там, за стенами что-то происходит, что-то страшное и плохое?
Раз-два-три. Вальс начинается, дайте, сударыня, руку… очень кстати, когда, как говорится, некому руку подать.
Раз-два-три… что ж, когда-нибудь оно все-таки наступит — спасительное, безмятежное утро!
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Призраки балета предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других