У вас разве сердце от этого не болит? Сборник рассказов

Яна Павлова

Сборник коротких рассказов о жизни маленького человека. Узнаете ли себя в девочке, чей единственный друг – деревенская печка; в мужчине, стоящем перед постелью умирающей матери; в женщине, которую преследуют призраки минувшего? В каждом из них есть немного нас. И всех объединяет одно – стремление к счастью. Получится ли?

Таня

1. Поздняя ночь

— Танюш, воды. — Страшный голос хрипло проник в сон. Таня видела чудовище: чёрная огромная тень надвигалась на неё, но вдруг упала и захрипела: «Воды!», а потом завопила, раскрыв розовую пасть с дрожащим в глотке язычком…

— Тань! Тань! — кричала бабушка. — Вставай!

Дед на жёлтой постели бился в судорогах.

Лохматая, в задравшейся сорочке, Таня стояла испуганная и шептала:

— Скорую? Скорую?

Бабка суетилась, мешая, звала бригаду пить чай, каждого из них знала лично, ибо всю жизнь работала в медицине, только судебной. Она дёргала приехавших за халаты, причитала: «Как же я одна?! Я же одна не смогу! Спасите его-о!», а потом бросалась к фотографиям с чёрными лентами и молила сурового черноволосого мужчину: «Меня забери! Меня!» Бабке налили воды в тёплый стакан, дали таблетку. Таня вжималась в кресло, обнимала свои колени. Плакала.

Деда увезли.

— Помолись, Танюш?

« — Жить будет? — Будет». Таня всё пыталась посмотреть ему в глаза, но видела лишь закатившиеся зрачки. «Умрёт, — думала она. — И я никуда не уеду. Потому что если уеду, то умрёт и бабушка».

«Не уедет, останется», — бабка скрыла улыбку, повернувшись спиной к внучке. Луна светила в её лицо. Располневшая, расползающаяся по швам, в ночной сорочке до пят и узкой косой едва ли не ниже пояса, бабушка стояла в свете луны, глядела на неё и морщилась: «А всё-таки нехорошо…»

«Сейчас улетит», — подумалось Тане.

2. Раннее утро

Принесли молоко, поставили в печку. Раньше бы Таня бегала заглядывать: плёнка появилась? Чуть кисловатая, но такая вкусная! Пальцы продашь — душу оближешь.

Сегодня Тане не хотелось ни молока, ни бабкиной доброй ругани.

— Пошли к деду?

— Пошли, — весело согласилась бабка.

— Ты почему такая счастливая?

— Чего? — спохватилась та. — С чего это?

— Вот и я говорю: с чего это?

— Так… — бабка посмотрела сначала на часы, потом — на стол, после моргнула несколько раз и скользнула взглядом по Тане, — позвонили б… Ну, если б… Если б того…

— Ладно, — Таня вздохнула, — пошли.

На улице свежело: пахло тающим снегом, слякотью и морозом, переходящим в весну. Пели птицы, и Тане страшно хотелось жить. Проснуться в одном из тех городов, что изображают на открытках: миллиарды живых огней в ночи. Проснуться в надышанной солнцем веранде, видеть пылинки в столбцах света, падающего из окна, выйти во двор, вдохнуть нарождающуюся зелень, раскинуть руки, расхохотаться.

3. Утро. Больница

Дед был бодр и играл с мужиками в карты. К врачам пошла бабка, а Таня присела на краешек больничной койки и, не смотря в лицо деда, тихо сказала:

— Останусь.

Прощай, мечта! Остаётся дышать молодой весной, смириться и жить, жить, жить. Ведь живут же и вроде неплохо. А воздух какой! Ну, бывают ли в городах такие?

Таня стёрла блестящие слезинки и повернулась к деду, вскочила:

— Деда! Тебе плохо?!

Мгновение назад бодрый, здоровый и полный какого-то дедовского счастья от игры в карты, от мужиков, пропахших рыбой, от любимой внучки, дед стал серым: лицо помертвело, с глаза стекла полусухая слеза и теперь поблёскивала у подбородка в тусклом больничном свете.

— Так чё ж, плохо, что ль, у нас? Мы ж живём, аль нет? Живые же мы, что ты нас… Похоронила, что ль? Ну, деревня, ну и чё? Тебе-то чё надо? Еда есть, здоровая, своя. Рыба, вон, грибы скоро пойдут, ягода… Я ж позавчера двух окуньков словил, а на той неделе… Неужель не помнишь? Хорошо ж у нас, Тань, — дед вздохнул и грузно встал с койки. Он держался за поясницу и распрямился не сразу, будто с натугой, и только сейчас Таня осознала, насколько стары её старики.

4. Утро. Дорога домой

Назад шли молча. Таня пинала резиновым сапогом камушек. «Больно тебе? — вопрошала она. — Мне тоже больно. Я терплю, и ты терпи», — камень подбросило вверх и уронило в лужу. На тёмных домашних лосинах появилось несколько грязных капель.

Таня хотела смотреть на небо, но небеса в этот день были настолько синими, что резали глаз, и смотреть можно было только на линию горизонта — справа протянулась блестящая полоса, слева — чёрно-серая. Волга и лес.

Волга… Приходи летом: острокаменистое дно, скользкое, как будто тысячи улиток умерли на дне реки, чтобы люди по нему не ходили. Заплывёшь — и ряска, ряска, ряска. Много ли красоты? Но — от чего? от кого? — есть же любовь! Волга? — Моя! Волга? — Люблю! Почему? За что? — Да Бог его знает…

Полная живительными мыслями, Таня заметила городского мальчика Никиту, приехавшего на каникулы к бабушке: высокий, семнадцатилетний и такой стильный, что и первая модница на весь посёлок чувствует себя деревенщиной, стоя с ним.

А Таня… Сапоги в грязи, лосины вытянулись на коленях, куртка огородная, рабочая, пузырится…

— Привет, — покраснела Таня.

Откуда было ей знать, что эти сапоги, куртка, лосины и чистое лицо смешны для городских ребят. Таня! Танюша! Они не любят девчонок, они излюбляют! И ты не скоро поймёшь, от какой беды упасли тебя сапоги да куртка. Мальчик со смехом прошёл мимо.

— Это кто? — спросила бабушка.

— Никто! — закричала Таня и побежала.

Вперёд, к речке! К блистающей Волге! Чувствовать свежесть текучей воды, дышать и плакать, а ветром слёзы снимет, — и будто не было их: сохнут, едва появляясь. Прибежать на пирс, забиться в нишу между камнями, над берегом, над бежевыми барашками волн. Протяни руку — коснёшься деревьев.

5. День

Бабка знала: в дела любовные лезть себе дороже. Глядя, как Таня волчком вертится у зеркала и хмурится, бабка хмурилась тоже: «Как мать! Точно как мать! Такая же красивая, такая же дура вырастет, — задумывалась на мгновение и добавляла, — а дай Бог, так и не дура».

Таня щипала бока, груди, морщилась от боли и тоски, тёрла щёки. Бабка не выдержала:

— Чё глаза-то краснющие? — и уже мягко, — ну хочешь, пойдём купим тебе на базаре чего? Кофточку, там, юбочку…

Таня рявкнула:

— А ты деду звонила?!

Бабка, растерявшись, перепугалась:

— А чего?

— Да ничего! Он любит тебя! Всю жизнь любил! А ты! Ты! Дура! — из глаз Тани летели злые слёзы. — Не любишь его! Он умирает, а ты весёлая! Дура ты, поняла!

Таня бухнулась на пол, ударилась головой о трельяж — он обиженно зазвенел.

Бабка смолчала, ушла на кухню, переступив через длинные Танины ноги, чем-то загремела. Вынесла чай в стакане с подстаканником и сунула его во внучкины руки, обняла за плечи:

— Всё пройдёт, — уверенно и тихо сказала она.

— Как с белых яблонь дым? — улыбнулась Таня. Чай обжигал ей ладони.

6. Через несколько дней

— Деда выписывают! — бабка мыла полы, в доме пахло снегом и хлоркой.

Таня чихала. На веранде стоял огромный сундук: кое-что в нём принадлежало родне, кое-что попало сюда случайно. Больше, чем вещи, Тане нравился только запах: истлевшие книги, разваливающиеся от прикосновений — у них страницы хрупкие, как крылья у бабочек. Таня заглядывала в сундук много раз, но всегда находила в нём что-то особенное.

Прапрабабушкино платье, севшее на Таню как литое.

Прабабушкина рубаха, в которой Таня теперь спала.

Бабушкины тетради со старательно выписанными стихами неизвестных поэтов.

И материны бусы, которые Таня однажды спрятала в носок, чтобы не разбить, и никогда не доставала.

Решив уехать, Таня положила в сундук исписанную юношескими волнениями тонкую тетрадь и два цветастых пояска, сделанных на заказ местной портнихой. Грела мысль, что её дети так же, как она сама сейчас, будут копаться в сундучище, выуживать миллион мелочей, скопленных целыми поколениями Березиных, дышать запахом семьи, пропитываться им и нести, нести его дальше.

Конец ознакомительного фрагмента.