Год Змея

Яна Лехчина, 2017

У слепой простолюдинки Рацлавы нет ни красоты, ни дара – только украденная колдовская свирель. С её помощью Рацлава ткёт песни, пленяющие человеческий разум, и из-за неё же попадает в беду: становится частью дани, которую требует хитрый крылатый змей. Некогда он был человеком, а сейчас охраняет сокровища, сжигает города и не позволяет своим узникам доживать до следующего года. Покой его стережёт грозный воин – предводитель каменной орды, чьё имя гремит от южных низин до льдов Севера, – и пока караван с данью идёт по перевалам, Рацлава думает, как ей спастись. Тем временем изгнанный княжич Хортим хочет вызволить из лап дракона свою сестру, гордую княжну Малику, но, пытаясь найти союзников, терпит неудачу за неудачей. Дорога приводит Хортима к далёким фьордам, где он неожиданно обретает то, что способно помочь ему в грядущих битвах.

Зов крови I

Из их деревни было видно, как дотлевали шпили древнего Гурат-града. Над оплавившимися куполами, красными с позолотой, курился чёрный дым. Воздух был душный и прелый, и суховей нёс по степи комки травы и запах гари. Слезящиеся глаза Кригги заливал пот, но она ничего не могла поделать; одно движение — и верёвки сильнее впились во взмокшую кожу.

Кригга рвано выдохнула и облизнула потрескавшиеся губы. Она почти ничего не видела из-за пота и слёз. Под ней, привязанной к высокому деревянному столбу, расстилалась мутная жёлтая степь. Расплывчатый диск солнца пылал над мёртвым Гурат-градом. От жара гóры, огибавшие Пустошь, растеклись и замерцали алым.

— Я стою под столбом во твоей земли, — горло свело судорогой, — охрани меня, матушка, и спаси. Я стою под столбом…

Каждый раз она сбивалась, начинала плакать и кашлять, но спустя мгновение продолжала снова надтреснутым, ломким голосом:

–…во твоей земли. Сохрани меня и спаси. — Кригга дрожала, и верёвки оставляли ожоги на её грубо перетянутых руках. Под грудью давило, живот онемел от страха и боли. — Я стою под столбом во твоей земли…

Ей хотелось пить. А ещё — вывернуться и в последний раз взглянуть на свою деревню. Дары Сармату оставили далеко за частоколом — девицу и тюки с серебром и зерном. Узорные ткани, вытканные лучшими местными мастерицами. Глазурованные блюда, малахитовые шкатулки, нефритовые серьги, расшитые пояса — всё, что удалось собрать. Деревенский голова тряс каждый дом и вывернул собственные закрома, почти лишив приданого своих дочерей, но стоило ли? Говорят, в недрах Матерь-горы спрятаны сказочные сокровища. Что Сармату до их неказистой дани?

Гурат-град был богат и могущественен. Он мог откупиться сам и помочь окрестным деревням, в которых жили не тукеры, желтокожие кочевники Пустоши, а такие же княжьи люди. Но не захотел. Думал, что выстоит и заживёт вольно. Гордый город защищали крепкие стены старинной твердыни князей и ханов. Полноводная река Ихлас несла к нему свои бирюзовые воды. Но Кригга не знала ночи страшнее, чем та, когда Сармат жёг Гурат. Мать, простоволосая и босая, рыдала и прижимала к груди младенца. Кригга, бросив сестёр в тесной горнице, причитала у ног старой бабки, уже не поднимавшейся с постели. А над Гурат-градом крутилось марево ослепительного кроваво-золотого пожара, крошился камень и ревела медная драконья глотка.

— Я стою под столбом во твоей земли, если можешь спасти меня, то спаси, если можешь спасти меня, то…

В деревне жили девушки куда красивее Кригги, более взрослые, налившиеся. С пригожими лицами, а не с таким, как у неё, по-мужицки широким подбородком. Но именно Кригга, уже вошедшая в возраст невест, вытащила из мешочка камень с красным крестом. И на неё надели холщовое платье и в четыре руки заплели светло-русую косу до колен.

Старая бабка, прощаясь, ухватила Криггу за длинные волосы.

— Хорошо загорится, — проскрежетала она, и её колючие глаза заволокло пеленой.

…Если Сармат не прилетит, дадут ли Кригге воды? Или так и оставят умирать на столбе, побоявшись выйти за частокол? Кригга жалобно взвыла и попыталась вытереть плечом блестящую от пота щёку, усыпанную бесформенными кляксами веснушек. Спина у неё затекла, лопатки кололо. Позвоночник словно приварился к шершавому дереву.

И тогда на степь легла тень драконьего тела.

Кригга вскинула голову и отчаянно заморгала, пытаясь смахнуть с ресниц влагу. Она видела, как солнце отразилось на красной чешуе. Слышала, с каким звуком кожистые крылья распороли стылый воздух. Кусочки сухой земли и клубки травы зашелестели и покатились, гонимые горячим потоком. Гадюки и полёвки забились в норы, дребезжаще вскрикнула пустельга. Кригга тоже закричала, но её голос утонул в утробном рычании дракона. Она похолодела, задёргалась и даже не заметила, что верёвки протёрли ей кожу до крови.

Дракон нырнул вниз и едва не коснулся брюхом пожухлого ковыля. Острый конец его медного крыла прорезал линию над сваленными тюками. Кригга рванулась вперёд, будто захотела скинуть путы, и из её беспомощно распахнутого рта потянулись нити слюны. Кригга крепко зажмурилась, прежде чем её обдало жаром, а Сармат-змей взмыл над столбом. Ей показалось, что его тело больше княжеского терема, а размах крыльев — шире любого дворища. Кригга тоненько взвыла, не открывая глаз. Пятнистое от веснушек лицо резко побледнело.

Вокруг драконьей невесты кружился раскалённый воздух. Плясали белые мушки пылинок, на поникшие стебли струился свет. От пота и слёз ресницы Кригги окончательно слиплись, но во рту было страшно сухо, и теперь из горла доносился только рваный скулёж.

Раньше она никогда не теряла сознания. Но когда когти чудовища обхватили столб и сдавили её живот, когда с хрустом вывернули дерево из лопавшейся от зноя земли, Криггу обволокла удушливая спёртая темнота.

Последним, что она увидела, когда случайно открыла глаза, был дым над уменьшающейся деревней.

За одну невесту давали ненужное зерно и бесполезных коней, за вторую — золотые кубки и монеты. Но приданое гуратской княжны — целый город. Великий оплот древности. Весь, со своими куполами и инжирными садами, с сильными мужчинами и посмуглевшими от солнца женщинами. С их маленькими детьми, которых каменные воины поднимали на мечи.

Который день Ма́лика Го`рбовна ходила по глубинным залам Матерь-горы. Высеченные из породы своды уходили высоко вверх — шаги отдавались гулким эхом. Малахитовые, мраморные, аметистовые палаты… Иногда княжне казалось, что Матерь-гора сама прокладывает ей путь. Двери появлялись сами по себе. Вымощенные полы выводили её то к пиршественному столу, то к сундукам с одеждой — как в первый раз. Малика давно потерялась во времени, потому что в горных недрах не было ни утра, ни ночи. Она плутала по тем местам, где ей позволяла Матерь-гора, и за этот срок не встретила ни одного живого существа.

В палатах были десятки вырубленных ниш, и в каждой — по каменному воину. Но гуратские захватчики двигались и говорили. Эти же — безмолвные изваяния с закрытыми глазами. Их потрескавшиеся ладони сжимали рукояти тяжёлых двуручных мечей, и как Малика ни старалась, она не могла сдвинуть ни пальца. Княжна долго изучала прочную кольчугу и трогала шершавые лица, но никто из воинов даже не шелохнулся. И тогда Малика шла дальше. Горные чертоги были сказочно, таинственно прекрасны: стены переливались в свете негаснущих лампад. В отполированных камнях Малика видела своё отражение — она в платье цвета киновари с длинным рядом пуговиц. Но в Гурате княжна носила одежду не хуже. И ни одни недра не могли сравниться с её городом.

С её мёртвым сожжённым городом.

Скоро она начала скучать. Малика не могла долго любоваться собой, даже несмотря на то, что была красива. Расцветшая, высокая, статная. Гладкая кожа, медовые волосы и отличительный для Горбовичей нос с горбинкой. Чёрные брови вразлёт, хотя это её нисколько не портило.

Княжна исследовала ходы, которые открывала ей Матерь-гора. Перебирая вещи, оставленные для неё прихвостнями Сармата, нашла брошь в форме сокола — знак её рода, символ Гурат-града. Она заглядывала в лица каждому каменному воину, пытаясь узнать одного-единственного — Ярхо, их предводителя. Беспокойно дремала на холодных полах. И когда все занятия исчерпали себя, Матерь-гора смилостивилась: Малика разглядела неприметную, обложенную кварцем дверцу, хотя твёрдо знала, что раньше из малахитовых палат был только один выход.

Дверца вывела её на узкую, круто закрученную лестничную спираль. Каждая ступень — обтёсанный гранит. Под ногами Малики мелькали вкрапления мрамора и скользкого кварца, тысячи пятнышек на множестве ступеней — княжна быстро сбилась со счёта, и виток за витком уводил её наверх. Под конец она подобрала юбки и зашагала, согнувшись от усталости. Новую дверь украшал цветной витражный круг с изображением крылатого змея — один кусочек, около хребта, откололся, и на его месте темнела дыра.

Комнатка была небольшая, с низким потолком и очень бедная по сравнению с самоцветными палатами. Освещали её свечи, а не резные лампады. Жужжала деревянная прялка, и на каменной скамье, устланной белым полотном, сидела старая вёльха.

Вёльха была низкорослая и дряблая, в неподпоясанном платье поверх длинной рубахи. Седые волосы выглядывали из-под рогатой кички, подвески которой переливались мелким бисером. Малика знала, что кичка — убор замужних женщин. Как ведьма могла его носить? Княжна выпрямилась и прошла вглубь комнаты, постукивая башмачками, но вёльха не обратила на неё никакого внимания. Она продолжала прясть, нашёптывая незнакомые слова и обнажая гнилые зубы. Колесо прялки мерно поскрипывало. В растянутых мочках старухи поблёскивали колдовские лунные камни.

— Послушай, ведьма, — княжна вскинула голову, — где здесь ещё живые?

Она так соскучилась по человеческому голосу, что стерпела бы даже вёльху. Но та не ответила. Не оторвалась от нитей и не прервала потока странных слов. Малика не боялась сглаза — ей казалось, после пожара в Гурате она не боялась ничего. Молчание ведьмы вывело её из себя, а княжна держала лицо даже тогда, когда хотела оставить от чертогов лишь малахитовые и опаловые осколки, — поступить с домом Сармата так же, как он с её.

Это была последняя капля.

— Ты что, глухая? Отвечай, если я с тобой говорю.

Вертелось колесо вёльхи, ползла пряжа.

— Мерзкая жаба, — ноздри Малики расширились. Княжна шагнула к прялке, но не отшвырнула её только из-за брезгливости — ведьминские вещи грязные. — Посмотри мне в лицо. Есть здесь кто живой, кроме тебя? Где Сармат? Где его брат-изменник? Я хочу их видеть.

Вёльха и ухом не повела. По-прежнему крутила волокно, тянула нити и, бормоча, улыбалась пряже гнилым ртом.

Малика презрительно скривилась и отступила.

— Ты, наверное, страшно глупа. — Ведьма не подняла головы. — Годы выбили у тебя последние мозги, гнусное отродье. Что ж, оставайся здесь и мри в одиночестве.

Она уже собралась уходить, но напоследок вздёрнула породистый нос и выплюнула:

— Да что ты там всё прядёшь?

И тогда вёльха гадко захихикала. От неожиданности Малика приподняла чёрные брови, а ведьма продолжила смеяться — грудь её затряслась.

— Она спрашивает, что я пряду, — сообщила она прялке, давясь скрипящим, надрывным хохотом. Морщинистая шея заходила ходуном. — Она спрашивает, что я пряду!..

Два острых глаза впились в лицо Малики: один — жёлтый, второй — чёрный, без зрачка.

— Смерть твою, княжна.

Дрогнуло гордое лицо. Малика выдержала взгляд вёльхи и ещё долго и холодно смотрела на неё, вновь принявшуюся за работу.

— Старая дура, — обронила она надменно. Развернулась на каблуках и вышла вон.