Препараторы. Зов ястреба

Яна Летт, 2022

Много веков континент Кьертания скован вечным льдом, а города обступает смертельная и манящая Стужа. В ней обитают только снитиры – необыкновенные звери, живущие сразу в двух слоях реальности, Мире и Душе. Части тел снитиров поддерживают жизнь на континенте. Их сердца бьются вместо моторов поездов и машин, а их глаза разрезают темноту вместо фонарей… Охотиться на снитиров могут только препараторы – люди, обладающие особыми физическими свойствами. Три рекрута-препаратора – Сорта, Ульм и Миссе – отправляются на обучение этой почётной службе. Но каждый ли из них выдержит испытания, уготованные судьбой? Для широкого круга читателей.

Омилия. Дворцовый парк

Восьмой месяц 723 г. от начала Стужи

На дворец опустился вечер — даже всё богатство Химмельнов не могло помешать этому случиться. В дворцовом парке стараниями придворных препараторов царило вечное лето — покачивались на лёгком ветерке тяжёлые розовые бутоны, ровно струилась вода в оросительных ручейках и фонтанах, негромко вразнобой квакали лягушки у старого пруда с золочёной статуей Души на островке в центре. В белых беседках, перевитых ползучим виноградом, негромко смеялись, переговаривались. Тихий звон бокалов плыл между деревьями парка привычно и легко.

— Вы так прекрасны, моя госпожа, — шептал, краснея и бледнея, золотоволосый юноша, сидевший на алой бархатной подушке у ног Омилии. — Ваши глаза подобны небу, отражающемуся в озёрной глади…

— Но почему не просто небу? Как, по-вашему, озёрная гладь влияет на его цвет? — поинтересовалась Омилия и тут же устыдилась — лицо юноши залила смертельная бледность.

— Я… Я, пресветлая госпожа, хотел только…

— Ладно, продолжайте, — смилостивилась она. Получилось не очень вежливо, зато юноша выдохнул с облегчением и продолжил катиться вниз по накатанной дорожке алых, как розовый лепесток, губ, бледной, как снега Стужи, кожи, изящных, как у мраморной статуи, рук…

К этому последнему сравнению Омилии тоже захотелось придраться. В конце концов, статуи делались по людскому образу и подобию. Но голос золотоволосого юноши, чьего имени она, признаться, не помнила — знала только, что его семья владела большей частью Дравтсбода и изрядной — Тюра — струился почти приятно и не слишком отвлекал её от мыслей, а большего и желать было нельзя.

Омилия рассеянно оторвала стебелёк, с любопытством заглядывавший в беседку, и сунула в рот. Мать пришла бы в ужас, но они с отцом, по счастью, были слишком заняты беседой с послами в голубой приёмной. От неё ничего не требовалось — только занимать разговором мальчишку из Дравтсбода, но ему, к счастью, не слишком требовалась собеседница.

–…Так прелестны, так мудры…

Омилия прекрасно понимала, что бесконечный поток комплиментов — сплошная ложь, от начала и до конца. Несмотря на то, что в главной галерее замка Химмельгардт портреты её предков спорили друг с другом в неземной красоте, сама она явно пошла не в многочисленных красавиц-прабабушек.

Возможно, художники просто им льстили. В конце концов, её отца, в последние годы изрядно располневшего и обрюзгшего, тоже продолжали рисовать стройным, молодым и удалым, как будто годы не имели над ним власти.

Вот матери и вправду ничего не делалось с годами — конечно, не без помощи многочисленных баночек и склянок, жестянок с кремами и порошков, поставляемых кропарями, и всё же мало кто может похвастаться такой гладкой белой кожей и золотой гривой без единого седого волоска в без малого сорок пять.

Омилия не унаследовала красоты матери, чтобы там ни плёл одуревший от радости — видимо, принимал её молчание за поощрение — мальчик на бархатной подушке.

Волосы у неё не золотились и не вились кудрями — служанкам приходилось изрядно попотеть, чтобы соорудить из них модную при дворе высокую прическу — и то приходилось прибегать к помощи накладных прядей и валику из ткани, который прятали в глубь круглого пучка.

Глаза были похожи цветом на озёрную воду куда сильнее, чем на небо над ней. Слишком светлые, с прозеленью — как будто на воде начала зацветать ряска.

Нос — катастрофа. Слишком широкий и крупный, если держать голову прямо — с детства под руководством матери Омилия привыкла всегда держать лицо чуть повёрнутым в бок — то в одну, то в другую сторону — чтобы не испортить шею и посадку головы.

Кожа, бледная, как положено, была испещрена самыми что ни на есть не аристократичными веснушками, и как мать, няня и служанки ни прятали её от солнечного света, веснушки высыпали с завидным упорством, стоило только явиться самому захудаленькому солнечному лучу.

Что до статуи — Омилия напоминала разве что изваянных древним скульптором хааров, украшавших въезд в парк с северной стороны, выбросивших в вечном прыжке костлявые худые ноги. К прошлому балу с разрешения дворцового декоратора препаратор Горре заменил их на собранных им химер из частей настоящих снитиров. Ноги химер слепо перебирали в воздухе, как будто на самом деле бежали на месте, неся стройные ревкины тела. Зелёные птичьи глаза буравили ахающих гостей, а из центра груди, там, где сердце, тянулись к зрителям собранные из костей многосуставчатые лапы, пока мать, наконец, не велела отдать химер Горре и вернуть мраморным статуям их законное место.

«Всё это современное искусство — не для дворцового парка».

Омилия тогда хмыкнула, но спорить не стала. Причудливые уродцы Горре нравились ей, как и созданные им изображения Стужи, но не было ничего удивительного в том, что матери не дано оценить творения величайшего художника своего времени. Мать ценила только старину. Старина была понятной и безопасной: её успели оценить умные люди. Полагаться на чей-то вкус куда проще, чем вырабатывать собственный.

–…снежные изгибы…

Омилия поперхнулась:

— Что, простите?

— Нежные переливы вашего голоса, пресветлая, — застенчиво пояснил юноша, краснея, и она, вздохнув, кивнула:

— Ах, вот что. Простите. Пожалуйста, продолжайте.

Он вновь зачастил, ободрённый, и начал потихоньку ёрзать на своей подушке, подбираясь к ней — видимо, надеялся коснуться подола платья или носа синей туфельки.

Синий — цвет Химмельнов, и Омилия с детства научилась различать — а позже ненавидеть всем сердцем — сотни его оттенков. Платье, которое она надела сегодня, было вообще-то красивым — тёмный шлейф, расшитый гербами Химмельнов с изображением щита и снежинки, светло-голубая складчатая юбка, корсет, туго зашнурованный серебряными лентами. В таком наряде любая дурнушка покажется красавицей, так что, может, мальчик из Дравтсбода и не кривил душой.

Она внимательнее посмотрела на него — искоса, по привычке не поворачиваясь к нему лицом. Он-то, их знатный и богатый гость, действительно хорош собой — аристократ от и до. Над ним природа потрудилась как следует. В глазах ни тени мысли — матери он бы наверняка понравился. Не потому ли она настояла на том, чтобы им дали побыть наедине эти полчаса — вопреки дворцовому этикету?

Внутренний брак — пусть даже с представителем одного из богатейших и знатнейших родов Кьертании — не имел никакого смысла с точки зрения отца. Но вот планам матери — если им суждено сбыться — он может соответствовать в полной мере.

Омилия вздохнула. Ей давно надоело быть разменной фишкой в родительских играх — но, должно быть, у Химмельнов иначе не бывало никогда.

Юнец поймал её взгляд, и его собственный стал умоляющим.

— Встаньте, — приказала она, и он торопливо поднялся с подушки.

— Пресветлая… — пробормотал он испуганно. — Простите… Если я хоть чем-то…

— Тс-с-с! — она покачала головой и заговорщически поманила его пальцем. — Наклонитесь. Ближе. Наследницы не кусаются.

Кажется, он не поверил — ей пришлось ещё пару раз ободрить его, пока он наконец не оказался достаточно близко. Тогда, надёжно ухватив его за край камзола, она, оглядевшись по сторонам — никого — подтянула его к себе и впилась в его губы жадным поцелуем.

Юноша, кажется, ахнул — удачно — её язык скользнул ему в рот, и Омилия с трудом удержалась от смешка, когда он попытался отстраниться, дрожа, как от холода.

— Ну вот, — сказала она удовлетворённо, наконец отпустив его камзол и вытирая рот тыльной стороной ладони. — Теперь будьте умницей. Посидите здесь оставшиеся двадцать минут тихонечко, ладно? Я скоро вернусь.

Выходя из беседки, она погрозила ему пальцем:

— И не болтайте, ладно? Девичья честь, сами понимаете.

Он торопливо закивал. Вид у него был совершенно ошалевший — даже руки дрожали.

— Вот и славно.

Она подхватила шлейф, чтобы удобнее было продираться через кусты. В дальнюю беседку, куда она шла, редко заходили. Тому, кто облюбовал её, редко были рады на приёмах и балах — впрочем, он и сам их не жаловал.

Свет здесь не горел, и она уже подумала, что беседка пуста, когда бледная рука высунулась из переплетения ветвей и помахала ей:

— Омилия? Иди сюда. Думал, сегодня ты обо мне забыла.

— Никогда! — Опираясь на перила, она забралась внутрь, перебравшись через туго сплетённые лозы. Темнота в глубине беседки приветливо дрогнула.

— Где твой ухажёр из Дравтсбода? Ты оставила его в чулане для вёдер или забыла под вешалкой?

— Сидит в центральной беседке. Я обезвредила его на ближайшие пятнадцать минут.

Темнота хихикнула.

— Не буду интересоваться, как.

— У меня свои методы.

— Не сомневаюсь.

Омилия угнездилась на скамейке из тёмного мрамора, распластала по спинке шлейф и запрокинула голову, давая шее отдых, заболтала ногами.

— Так скучно…

— Я думал, тебе нравятся приёмы.

— Нравились, пока каждый из них не начал нести опасность… Для меня.

Темнота сочувственно молчала.

— Хоть бы Стром поскорее вернулся, — небрежно сказала Омилия. — С ним всё-таки повеселее.

— Осторожнее. Скажешь что-то подобное при посторонних — слухи пойдут.

— Ну ты-то не посторонний, так?

— Разумеется. Но во дворце у стен есть глаза и уши. В прямом смысле. — Он говорил о глазах и ушах снитиров, торчащих из стен тут и там. Информацию с них считывали специально обученные механикеры. Считалось, что для безопасности, — но и для слежки тоже, и никогда нельзя было знать наверняка, кто и за кем следит на этот раз.

— Не в этой беседке — ты ведь поэтому так её любишь?

Темнота вздохнула, и знакомое бледное лицо наклонилось к ней, придвигаясь чуть ближе к неяркому вечернему свету.

— Само собой. К тому же здесь тихо. Никто сюда не захаживает…

— Потому что все знают, что ты тут днюешь и ночуешь.

— Спасибо на добром слове. Что до Строма — я слышал, препараторы уже в пути. Или скоро отправятся в путь. От окраин до Химмельборга…

— Я неплохо разбираюсь в географии своей страны, спасибо. Просто…

— Хочешь поговорить о нём, всего-то? — Бледное лицо снова скрылось в тени. — Тогда ты пришла по адресу. Лучше со мной, чем с кем-то ещё, не так ли?

— Не делай из меня дуру. Он… Это… Не то, что ты думаешь.

— Прости, но я не очень много думаю о нём и тебе. Это обидно?

— Пф-ф, брось. — Омилия закатила глаза, с неудовольствием чувствуя, как становится жарко щекам. — С тобой невозможно разговаривать.

— Я думал, наоборот.

— Да, наоборот, — неохотно согласилась она. — Ты прав. Здесь всего два человека, с которыми можно разговаривать по-человечески. Ты — один из них.

— А второй, значит, этот препаратор? — Темнота вздохнула. — Осторожнее, Мил. Что бы ни планировала твоя мать, брака с препаратором тебе не видать, как своих ушей.

— Брак — это не единственное, чего может хотеться девушке, — туманно отозвалась она, сама не понимая до конца, насколько откровенной готова быть в этом разговоре. — А он, может быть, сумеет дать то, чего мне по-настоящему хочется. Он, знаешь ли, слышит меня. Он не такой, как все здесь. Знаешь, искренний…

Темнота от души расхохоталась, и Омилия оскорблённо умолкла.

— Ты такая смешная. Прости. Кто я такой, чтобы влезать в чужую реальность своими грязными руками? В конце концов, не бывает двух одинаковых жизней. И из-под чужих век на мир никому взглянуть не дано… И прочие старинные премудрости — выбирай любую на свой вкус. Желаешь довериться ястребу — дело твоё, но будь осторожна. И, знаешь… Ты не задумывалась над тем, что тебя влечёт к нему потому, что это максимальная из доступных тебе форм протеста? Препаратор, изрядно изуродованный, мрачный, загадочный… Тебе не кажется, что это слишком банально? Право, Омилия, я бы на твоём месте…

— Болван. — Она величественным жестом — материнские уроки въелись в плоть и кровь — перекинула шлейф вперёд и поднялась со скамьи. — Так и знала, что ты не поймёшь.

— Где уж мне…

Темнота продолжала хихикать ей вслед, даже когда беседка осталась далеко позади.

В парке стало совсем темно, и длинные костяные столбы с чашами валового жира на верхушках загорались один за другим, освещая ей путь. Омилии это было без надобности — дорогу через дворцовый парк она нашла бы и с закрытыми глазами.

И она шла, ничего и никого не видя, размахивая руками и сшибая бутоны, которым не посчастливилось попасться ей на пути.

Конечно, он не понял её — глупо было рассчитывать, что хоть кто-то поймёт. Надежда, которую она хранила в тайне от всех, была смешной — может быть, даже жалкой, но ведь, в конце концов, она была Омилией из дома Химмельнов! Кому, как не ей, было совершать невозможное?

Надежда жгла пальцы, и невыносимо было не перебросить её кому-то, не поделиться — что ж, это будет ей уроком. С детства живя во дворце, Омилия усвоила твёрдо: искренность — могучее оружие, вот только в конечном счёте оно всегда обращается против тебя самого.

Впрочем, она ничего не сказала. Омилия остановилась у старого дерева, посаженного, кажется, еще её прадедом, вероятно, во время мероприятия, которое казалось всем участником невероятно значительным, — и вот, даже память о нём рассеялась, как дым, а дерево стоит себе, как ни в чём не бывало, насмешливо шелестит ветвями у неё над головой.

Омилия прислонилась к стволу, мельком думая о том, что от коры на шлейфе непременно образуются зацепки, и, глубоко вздохнув, замерла, успокаивая сердце.

Дурак он, если думает, что она доверилась ястребу из Десяти. Эрик Стром ведёт свою игру — и она рада была бы не догадываться об этом. Но она тоже умеет играть в игры — не хуже любого другого, родившегося во дворце.

Она вздрогнула — за густым переплетением колючих ветвей роз кто-то шептался. Тут же забыв о том, что ещё мгновение назад казалось ей самым важным на свете, — этим свойством своего характера Омилия была вполне довольна — она сделала несколько тихих шагов к кустам.

Ей было любопытно, кто и зачем забрался так глубоко в парк в разгар приёма. Наверняка, парочка. Омилия любила сплетни — кроме того, никогда не знаешь, какая информация окажется полезной.

Она затаила дыхание и приподняла шлейф, чтобы не зацепиться за колючки. Наследнице не пристало быть обнаруженной за подслушиванием — хотя вряд ли кто-то посмеет уличить её. Валовый свет сюда почти не долетал — в полумраке Омилия разглядела двоих — разумеется, мужчину и женщину, — но кто это, она пока не знала.

–…Я больше не могу выносить это. Не могу… Иногда мне кажется, что он прав, что я не имею никакого права…

— Госпожа Ассели…

— Не называй меня так. Умоляю, не называй меня так!

Ого. Омилия никогда бы не подумала, что жена Рамрика Ассели может говорить с таким пылом.

Редкая красавица. Будь воля матери, Омилия бы точно выглядела как-то так. Адела Ассели могла бы блистать в свете, если бы хотела — но она странновата, никогда не понимает шуток, зациклена на общественных инициативах с энергией, от избытка которой любое увлечение перестает быть обаятельным. Вот у кого Омилия и не подозревала любовника. Чувствуя, как в голове начинает стучать от нехватки кислорода, она сделала ещё один шажок вперёд, надеясь, что сумеет узнать голос мужчины рядом с Ассели.

— Зачем это тебе? Скажи, зачем тебе всё это?.. Я схожу с ума от мысли, что могу быть игрушкой в чужих руках. Если ты обманываешь меня… Я не знаю, что со мной будет. Пожалуйста, скажи мне правду. — Она говорила, как в бреду. — Ведь я знаю, знаю, что тебе всё это не может быть нужно… Добыча дравта важна для тебя. Поддерживая меня, ты действуешь в ущерб себе. Зачем? Зачем тебе это?

Омилия навострила уши. Кажется, ей повезло: в кустах происходило что-то более интересное, что банальное объяснение влюблённых. На недавнем заседании совета Ассели пыталась выбить улучшение условий для препараторов — неизвестный в кустах, кем бы он ни был, стоял за ней, — само собой. Увлечённая — ещё не значит умная, а Адела Ассели никогда не казалась Омилии особенно умной, несмотря на то, что, по слухам, дневала и ночевала в библиотеке. Кто-то должен был вкладывать мысли в её красивую голову. Уж точно не муж, от которого она прячется среди пыльных книг.

— Адела… Посмотри на меня. Ты веришь мне? Я делаю это, потому что мне важно то, о чём мы столько говорили. Но ты права: если узнают о моей причастности… У меня могут быть проблемы. Должно быть, я бы отступил… Нашёл иной способ. Но теперь всё это неважно, потому что у меня появилась ещё одна причина продолжать бороться…

Омилия перевела дыхание, пользуясь тем, как увлечённо, забыв об осторожности, заговорил незнакомец. Она всё ещё не могла узнать его, хотя отлично знала всех, кому было позволено находиться в дворцовом парке по вечерам.

–…Это ты. Адела, твоя смелость, искренность… Твоя чистота. Я хочу, чтобы мы изменили этот континент. Вместе.

Омилия закатила глаза. Она ждала, что Адела пылко заговорит в ответ — или сразу упадёт незнакомцу в объятья, но та молчала, только жадно дрожала её тень в свете вышедшей на небо луны — Ока Души.

Теперь шансов разглядеть лица говоривших стало больше — но Омилия боялась сделать ещё один шаг вперёд — тогда и её могли увидеть.

— Я должна вернуться домой. Он будет ждать меня. Я должна…

— Ты не будешь должна ничего никому, кроме самой себя… Если только захочешь. Адела… Ты хочешь пойти со мной? Я говорил и повторю снова: я не могу рассказать тебе всего. Пока не могу. Я не вправе предложить тебе правду, но, Адела… Ты хочешь узнать часть правды?

И тогда Адела Ассели тихо заплакала — и тёмный контур её безупречной головки склонился на плечо к незнакомцу, и тот ласково обнял её, прижался губами к сложному переплетению лент и кос.

— Милая моя. Пожалуйста, не плачь. Я…

Он вдруг умолк, и Омилия машинально сделала маленький шаг вперёд — хрустнула крохотная предательская ветка или, может, сухой бутон, упавший на дорожку и незамеченный служителями.

— Здесь кто-то есть.

Пара дёрнулась и скрылась в глубине куста.

Омилия мысленно помянула злых духов Стужи, но прятаться было негде, да и не пристало это ей, владетельской дочке. Поэтому она повыше подняла голову, приготовившись любезно улыбнуться.

«Какой чудесный вечер, динна Ассели. А ваш спутник, кажется?..»

Но ничего не происходило. Деваться Аделе и её ухажеру было некуда. Слева и справа — колючие кусты, позади — стена.

Положение становилось идиотским.

Надо было уходить — принимать безмолвное предложение незнакомца разойтись миром, но Омилии было слишком любопытно. Она знала, что, если не заглянет за куст сейчас, не уснёт всю ночь. В конце концов, как наследница, что она теряла?..

Омилия решительно шагнула вперёд и заглянула за куст.

Там никого не было.

— Что за?.. — сказала Омилия вслух, не заботясь о том, что кто-то может услышать.

Колючие кусты у стены сплетались так же прочно, как ей помнилось. Ни дорожек, ни потайных ходов, ни других путей к отступлению — в дворцовом парке Омилия знала их все.

Графиня Ассели и её таинственный спутник как сквозь землю провалились.

— Эй! — Омилия плюнула на осторожность и, подобрав юбку, полезла в кусты. — Эй, вы…

— Пресветлая?

Проклятье. Увлеченная сценой объяснения, она совсем забыла о купеческом сынке — а вот он о ней, разумеется, помнил.

Омилия постаралась обернуться как можно более величественно, как будто подол её платья не испорчен — скорее всего, безнадёжно — травой, а в растрепавшихся волосах не застряли колючки. Мать убьёт её, если увидит.

— Да. Что вам угодно?

Юноша растерянно хлопал глазами, глядя на неё, а потом вдруг широко улыбнулся, фыркнул, и тут же испуганно ойкнул.

— Простите, пресветлая. Я не хотел быть невежливым. Вы что-то потеряли? Я могу вам помочь?

Омилия вздохнула:

— Нет, благодарю вас. Я уже нашла то, что искала.

— Нас могут хватиться. Время, которое было отпущено…

— Да, да, — раздосадованно пробормотала Омилия. — Всё так. Сейчас мы пойдём обратно, и…

— Если честно, я хотел попросить кое о чём. Я… Хотел бы посмотреть на Сердце Стужи, пока мы ещё здесь. Можно?

Омилия была уверена, что поцелуй повергнет купчика в оцепенение и он не решится подойти к ней даже на расстояние выстрела — но он оказался прилипчивее, чем она ожидала.

Она пожала плечами:

— Мы опаздываем, а если пойдём к Сердцу, опоздаем ещё сильнее. Уверены, что готовы на такое грубое нарушение этикета?

Юноша снова улыбнулся:

— Мне кажется, теперь нам смешно говорить об этом.

Мысленно Омилия застонала, но вслух сказала только:

— Воля ваша. Нам сюда.

Он предложил ей руку, но она предпочла не заметить и пошла быстрее, так что ему пришлось идти за ней, хотя на дорожке хватило бы места для них обоих.

— Меня зовут Дерек, кстати.

— Дерек Раллеми, да. Я слышала.

— Мне было бы приятно, если бы вы называли меня по имени.

«А мне — если бы ты замолчал».

Сердце Стужи было так же сердцем дворцового парка. Омилия видела его сотни раз, и всё равно почувствовала, что дух захватывает. Она обернулась и с удовольствием заметила, что Дерек поражён, как положено тому, кто видит это впервые. Аж дар речи потерял — очень удачно.

— Как это сделано? — наконец прошептал он, и Омилия сделала шаг в сторону, чтобы открыть ему лучший обзор.

— Здесь особым образом сформировано пространство парка. Препараты на территории дворца расположены так, что в центре остаётся зона, свободная от их воздействия. Ещё под дворцом проходят две крупные артерии дравта — здесь одну из них пришлось изогнуть, чтобы земля оставалась холодной, как снаружи. Поэтому у Химмельгардта есть свой кусок Стужи… Самой настоящей.

— Круг…

— Скорее столп.

Стужа действительно была столпом, вершина которого терялась где-то высоко в ночном небе. Она была огорожена забором из костей бьерана, не позволяющим подойти ближе, чем на пару шагов. Дальше начинал сопротивляться сам воздух — и даже большинство препараторов не сумели бы справиться с этим сопротивлением.

Если бы какой-то безумец всё же сумел коснуться тонкой прозрачной поверхности, похожей на мыльный пузырь, отделявший её от тёплого паркового воздуха, его рука, должно быть, тут же превратилась бы в ледяной слиток. В детстве Омилии казалось, что в глубине вечной вьюги, мельтешащей в этом ограниченном пространстве, летает что-то крошечное и живое. Поверишь тут в сказки о том, что души мёртвых уходят туда, в Стужу. А эта, пусть и парковая, — часть настоящей. Если в ней и вправду нашлось место душам, грустят ли они от того, что им некуда лететь?

— Спасибо, что показали ее, пресветлая. Очень красиво.

— Да уж. Красиво.

— Я читал, что Сердце Стужи было сделано, чтобы подчеркнуть величие Химмельнов и препараторов, поставленных им на службу. Это так?

Он всё не унимался, и Омилия посмотрела ему прямо в лицо, не заботясь о том, чтобы склонять голову на бок.

— Может быть. Но у меня есть своя версия.

Его глаза радостно блеснули. Вероятно, оттого, что она поддерживала беседу. Болван принял её поцелуй за поощрение?

— Вы поделитесь ею со мной, пресветлая?

— Почему бы и нет. — Она вдруг поняла, что злится. Злится на то, что ей приходится тратить время на любезности с идиотами вроде этого вместо того, чтобы идти, куда хочется, делать, что хочется. Злится на этого самого Дерека Раллеми, который потащился за ней вместо того, чтобы послушно сидеть в беседке. Злится на то, что он помешал ей разгадать тайну исчезновения Ассели с любовником — или кто он там ей. Завтра она непременно вернётся в тот угол парка и обшарит каждый угол живой изгороди… Если найдёт возможность ускользнуть от бесконечных уроков танцев и истории, материнских нотаций, пустых бесед, набивших оскомину лиц.

— Только поглядите на этот прекрасный парк, господин купец. — Она изящно повела рукой — фамильный браслет, который был ей великоват, съехал от локтя к запястью. Браслет сверкал в тусклом молочном сиянии Стужи. После ношения его полагалось возвращать в сокровищницу к остальным богатствам Химмельнов. Бриллианты были оправлены в кость ревки, обработанной механикерами так, что ношение сокровища не причиняло владельцам вреда. Такие украшения стоили целое состояние, и когда-то браслетов было два. Омилии здорово влетело от матери, когда с Белого бала она вернулась лишь в одном. Матери она сказала, что потеряла браслет в парке. Слуги обыскали каждую клумбу, каждый уголок — браслет как сквозь землю провалился. Мать сорвала зло на служанке — но после Омилия нашла способ утешить девушку.

— Он и вправду прекрасен, — прошептал Дерек почтительно.

— Как и Химмельборг, не так ли? — Омилия расправила складки платья, пригладила волосы. — Как и всё, чего касаются Химмельны. Розы. Бриллианты. Плоть и кость. Золото и платина. Камень и металл… Снаружи. Но внутри, — она повысила голос, — Стужа! Мы зависим от неё. Вся Кьертания стоит на ней и питается ею… Это… Как червь в яблоке, не правда ли? Только вот кто из нас червь? Можно сколько угодно твердить, что Стужа — за стенами… Но это, — она повернулась к Сердцу Стужи, — должно напомнить: Стужа — внутри нас. Каждого из нас. Даже… Пресветлых.

Губы Дерека Раллеми вдруг дрогнули в улыбке, и Омилия подняла бровь — обычно от этой её гримасы у служанок кровь стыла в жилах.

— Что такое? Мои слова кажутся вам смешными?

— Нет, конечно нет, пресветлая, — ответил юноша. Он больше не улыбался. — Только… — Он колебался, и Омилия кивнула нетерпеливо:

— Ну?

— Только… Вы зря думаете, что никто здесь не способен вас понять. Если вы… Если вам хочется поговорить с кем-то, поговорить по-настоящему… Я был бы счастлив оказаться удостоенным вашим доверием.

Еще пару минут они стояли молча, глядя в белое сияние Сердца Стужи.

— Я не желаю, чтобы мне лезли под кожу, — холодно сказала наконец Омилия. — Давайте возвращаться, господин Раллеми. Родители наверняка ждут нас обоих.

— Как прикажет пресветлая. — Он снова залился краской, явно собираясь и не решаясь сказать что-то ещё.

— Что? — буркнула Омилия. — Говорите уже.

Он наконец решился — как будто ухнул с вышки в воду:

— Вы… Поцелуете меня ещё раз?

Омилия закатила глаза, а потом не удержалась, хмыкнула:

— Конечно, нет. Пошли… То есть, пойдёмте. Нас ждут.

На этот раз он сам пошёл позади неё, не предлагая ей руку, и Омилия слышала его растерянное сопение у себя за спиной.

Больше оно её, впрочем, не занимало — как и сам Дерек Раллеми. Она снова думала о графине Ассели, таинственном незнакомце и их странном исчезновении. Разговоры про дравт, секретные планы и препараты тоже, бесспорно, могли оказаться интересными — и всё-таки исчезновение будоражило Омилию Химмельн, обожавшую книги и истории о всевозможных чудесах, больше остального.

Она должна была узнать, в чём тут фокус. Чувствовала, что не успокоится, пока не узнает. Ничто в дворцовом парке не исчезало бесследно — Омилия знала это лучше, чем кто-либо другой.