Препараторы. Зов ястреба

Яна Летт, 2022

Много веков континент Кьертания скован вечным льдом, а города обступает смертельная и манящая Стужа. В ней обитают только снитиры – необыкновенные звери, живущие сразу в двух слоях реальности, Мире и Душе. Части тел снитиров поддерживают жизнь на континенте. Их сердца бьются вместо моторов поездов и машин, а их глаза разрезают темноту вместо фонарей… Охотиться на снитиров могут только препараторы – люди, обладающие особыми физическими свойствами. Три рекрута-препаратора – Сорта, Ульм и Миссе – отправляются на обучение этой почётной службе. Но каждый ли из них выдержит испытания, уготованные судьбой? Для широкого круга читателей.

Сорта. Разделка

Восьмой месяц 723 г. от начала Стужи

Стужа была очень близко.

Она всегда была близко, и я, как и все, привыкла об этом не думать. Но на ежегодную разделку, перед Шествием, все жители Ильмора приходили именно сюда — на границу между городом и стеной ледяной белой пустоты, поглощающей все цвета и звуки. По-своему она была красивой — как будто с неба на землю плеснули ледяного молока, и оно застыло в полёте — навеки. В его глубине быстро двигались неясные тени. Не снитиры — они не подходили так близко к границам поселений людей, чтобы их можно было разглядеть. Некоторые верили, что эти тени — души погибших в Стуже. Версия не такая уж безумная, если вспомнить, что души всех обитателей Стужи легко отделялись от тел, а ястреб и охотник, по сути, становились душой и телом, чтобы их поймать.

Другие считали, что все умершие уходят в Стужу — даже те, кто ни разу не пересекал границу. Эта версия нравилась мне даже больше. В конце концов, все мы принадлежали Стуже.

Иногда по белой ледяной поверхности, за которой гуляла снежная мгла, проходила рябь, и тогда всем нам становилось страшно. Мне кажется, даже приезжим препараторам было не по себе, хотя они лучше других знали Стужу.

Накануне Шествия многое происходило один-единственный раз в году.

И хорошо — не думаю, что хоть кто-то хотел бы разделывать привезённые из Химмельборга тела снитиров чаще. Как будто отвечая на эту мысль, кто-то из соседей по разделке — из-за защитных очков и костюма не понять было, кто — звучно блеванул на снег. И сразу — кто-то запричитал, кто-то побежал за помощью к препараторам.

Напрасный страх — защитные костюмы делали своё дело. Конечно, какое-то воздействие снитиров на людей сохранялось, но не более серьёзное, чем сильное похмелье.

Против традиции не пойдёшь — каждый год все жители Кьертании работают с препараторами плечом к плечу, как будто это может как-то компенсировать, что в остальное время они одни спасают всех жителей континента.

Мне никогда не становилось плохо во время разделки — но иногда я притворялась, что чувствую себя нехорошо. Слишком глубоко и часто дышала, пока не начинало темнеть в глазах — пока не начинала и в самом деле чувствовать, что мне плохо. Мне и в самом деле становилось плохо — потому что каждую разделку призрак Гасси, всегда маячивший где-то за моим плечом, становился особенно ярок.

Разделочная площадка была похожа на доску для игры в тавлы — белые квадраты утоптанного снега, красные — крови. Люди перемещались между ними, как фигуры, по заданным препараторами траекториям, не поднимая головы. Они стремились скорее закончить работу, вернуться домой и долго смывать с себя запахи разделки, готовясь к празднику. От губ поднимался пар, и от крови на снегу поднимался пар; таял снег, по спинам струился пот.

Влага, течение, кровь и снег, смерть и рождение — это действительно ощущалось, как ритуал, но от этого дело не становилось приятнее.

В этот раз мне досталась особенно противная работа — извлекать глазные яблоки из хаарьих глазниц. Нужно было действовать очень осторожно, чтобы не повредить перед тем, как механикеры повторно нейтрализуют их — подлатают места, которые обнажатся — и сделают пригодными для использования.

Не живые, не мёртвые — страшно делать то, что приходится, когда обледеневшие ресницы слегка трепещут под пальцами, как крылышки насекомого. Хаары, похожие на огромных зайцев — обзаведись, разумеется, зайцы смертоносными клыками и надёжным панцирем крепких, как кость, щитков, защищающих тело — лежали рядами, и их раскинутые в разные сторону голенастые ноги жутковато напоминали человеческие.

Я представила ряды мёртвых препараторов, белых и холодных на снегу. Всех тех, кому пришлось погибнуть ради того, чтобы в этом году даже в Ильмор — маленький городок на отшибе Кьертании — снова привезли достаточно препаратов.

На площадке стоял шум: пилы работали вовсю, и мир вокруг стонал и выл так, что зубы сводило. Воздух там, где шла эта работа, становился белым и плотным от костной пыли, и даже несмотря на защиту, здесь работали только самые здоровые и крепкие мужчины.

Я старалась не обращать на пилы внимания — сосредоточиться на глазах, которые нужно было извлекать осторожно, почти нежно. Для этого нужна предельная сосредоточенность — и умение не думать о том, что хаар, которого ты разбираешь на части, как и остальные снитиры — ормы, эвеньи, элемеры и прочие — по сути, жив, и останется жив, даже когда части его тела распределят между домами. Там они будут работать, постепенно угасая, до следующего года — выделять тепло, регулировать влажность воздуха, запускать механизмы…

Необязательно было заниматься глазами — по жребию мне выпали лапы орма, единственного привезённого в Ильмор, а отделять когти куда приятнее. Но Миссе Луми, которой выпали глаза, так побледнела — того и гляди, вывернет наизнанку ещё до того, как дошло до дела — что я решила: почему бы и нет.

Мне следовало тренировать самообладание при каждом удобном случае. Я понимала это уже давно — с тех самых пор, как узнала то, что не положено было знать.

Морда хаара дёрнулась под моими руками, и я с силой втянула воздух, но продолжила давить на его глазницу инструментом, похожим на огромную ложку. Хаар не мог причинить мне никакого вреда — его душа была поймана и убита препараторами, а значит, тело — не живое, не мёртвое — принадлежало людям.

— Привет.

Из-за визга пил я не сразу расслышала, что подошедший человек — из-за маски и очков не поймёшь сразу кто — обращается ко мне.

— Сорта, надо поговорить.

Теперь я узнала голос и ещё ниже склонилось над своим хааром — глаз не желал поддаваться.

— Давай помогу.

— Не надо. — Кажется, первые слова, обращённые к Унельму Гарту, за последние года три. Не меньше.

— Как скажешь. — Он опустился на корточки неподалёку и подвинул к себе хаарью лапу, безвольно скребущую когтями по снегу. — Тогда просто поговорим. Это нужно сделать, сама знаешь. Потом может быть сложней.

Приходилось признать: он прав. Ильмор — маленький город, где любое отклонение от ежедневной рутины привлекает чужое внимание.

Но, как известно, лучший способ спрятать что-то — положить на виду. На разделку собирается весь город, но каждый слишком погружён в неприятную работу, чтобы отвлекаться на чужие разговоры. К тому же — как на мрачном карнавале, где все наряжены одинаково — с двух шагов и не разглядишь, что Иде Хальсон, по прозвищу Сорта, и Унельм Гарт, несколько лет ходившие по разным сторонам улицы, вдруг решили побеседовать перед Шествием.

— О чём ты хочешь поговорить? — Я свирепо вонзила ложку глубже, и глаз наконец поддался.

— О росте показателей дравтодобытчиков уходящего года.

Унельм был в своём репертуаре — ничуть не изменился за эти годы — как я и думала, время от времени наблюдая за ним издалека. Ярко-синие глаза весело блестели даже сквозь заляпанные брызгами крови очки, и — я могла бы поставить на это — под маской он наверняка улыбался нагло и весело — как всегда.

Когда-то — в детстве — я любила эти его улыбки. Пока одна из них не провела между нами черту, которую не стереть никаким разговором.

— Твои шутки уже всем надоели, если ты пришёл ко мне?

Он наклонился ниже, и теперь я могла разглядеть даже широкий светлый шрам у него на лбу. Я помнила, как он появился. И не сосчитать, сколько раз за последние годы мне хотелось подойти к нему, встряхнуть за плечи изо всех сил.

«Ты что, забыл? Как ты мог об этом забыть?»

— Мои шутки популярны, как никогда. Но мне нужно отточить их на новых слушателях… Знаешь, перед тем, как мы с тобой уедем в столицу.

— Тише ты! — но никто на нас не смотрел. Никто не слушал.

— Да расслабься. — Воспользовавшись тем, что я отвлеклась, Унельм наклонился к моему хаару и вонзил разделочный нож в его жилистое трепещущее бедро.

Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

— Если тебе на всё плевать, то мне — нет. Я хочу уехать в Химмельборг, мне это нужно, а если кто-то узнает, что мы сделали…

— Сорта, мы были детьми. — Он потянул на себя мышцу, и тёмная кровь упругими толчками полилась на снег. — Это было давно.

— Это не имеет срока давности.

— Смотрю, кое-кто так и не научился отпускать…

— Зато ты научился этому за нас двоих.

Унельм вздохнул, и его защитные очки затуманились сильнее.

— Я не ругаться пришёл. — Он понизил голос ещё сильнее, и мне пришлось придвинуться ближе. Теперь наши головы почти соприкасались, и Унельм, как и я, то и дело поглядывал по сторонам.

— Неужели мы подобрались к сути?

— Подобрались, и это несмотря на твои постоянные колкости. Сорта… Мне не по себе.

На мгновение даже визжание пил, кажется, зазвучало слабее. Унельм Гарт, самоуверенный и самодовольный, дерзкий на язык, обожаемый одной половиной Ильмора и раздражающий другую… Говорил, что ему не по себе, и не кому-то — мне.

Значит, дело и вправду было плохо.

— И чего ты ждёшь от меня? Утешений? Помощи?

— Мы уже не дети, Хальсон. И ты не моя старшая сестра — я думал, тебе младших и так хватает.

Мне удалось задеть его, но никакой радости я не почувствовала.

— Тогда чего ты хочешь?

— Заключить договор. — Унельм аккуратно отделил ещё одну мышцу от лапы хаара, не обращая внимания, как когти судорожно взрывают снег. — Мы двое едем туда, где никого не знаем. Все эти годы у нас была общая тайна…

— В Химмельборге она перестанет иметь значение.

— Да. Но разве ты не чувствуешь то же, что и я? Мы связаны, Хальсон. Он связывает нас, нравится тебе это или нет. Мы никуда от него не денемся. Нас всегда было трое, со дня, когда мы все научились говорить — и выбрали говорить друг с другом. Трое нас и останется.

Я немного помолчала — не потому, что не знала, что сказать, а потому что говорить было бы слишком больно.

— Что за договор?

— Давай будем помогать друг другу, — просто сказал он, и глаза под очками казались бесстрастными. — Мы земляки, и в детстве, долго… Мы были друзьями. Я знаю, что ты злишься на меня…

«Злишься на себя».

–…Но другим там тем более не будет до нас дела.

Хаар смотрел на меня с мёрзлой земли, и в его ни живых, ни мёртвых глазах застыли мерцающими льдинками капли слёз. Плачут ли снитиры, грустят, радуются? Насколько они умны на самом деле?

Лучше не знать.

— Мы не сможем снова стать друзьями, Ульм. — Его детское, старое, ласковое имя вырвалось само.

«Ульм! Иде! Вас домой зовут!»

— Я на это и не надеялся. Но чтобы спасать друг друга, друзьями быть необязательно.

«Зато можно быть друзьями — и не суметь спасти».

— Ладно, по рукам. — Я протянула ему руку в перчатке, перепачканной слизью и кровью, и он её пожал. Это был первый раз за годы, когда мы коснулись друг друга, — при том, что наши отцы продолжали сидеть у кого-то на кухне за пивом и табаком каждые выходные, лишь изредка переговариваясь, а чаще просто глядя за окно, на белое сияние Стужи над тёмной линией теплиц и городских крыш у самого горизонта.

— Вот и хорошо. Торжественно обещаю не злоупотреблять твоей помощью — и не слишком открыто радоваться, когда тебе понадоблюсь.

В этом весь Унельм. Я не успела ответить ему, потому что он легко поднялся с колен, сжимая в кулаке пучок хаарьих мышц. Говорить с ним громко мне не хотелось — кто-то, неузнаваемый в защите, проходил мимо.

— Зайди к госпоже Торре, Сорта, — сказал он, уходя. — Ты сама знаешь, что это нужно сделать.

Не ему было говорить мне, что нужно сделать — и всё же Унельм Гарт был прав. Возможно, и договор был хорошей идеей — хотя уже тогда, пожимая его руку, я подумала: обращусь к нему только в самом крайнем случае. И всё-таки хорошо знать, что тебе есть, к кому идти. Я никогда прежде не покидала Ильмор — а теперь должна была уехать надолго, возможно, навсегда.

И хотя последние годы всё, что я делала, в той или иной мере было подготовкой к отъезду, я могла бы ответить Унельму: «Мне тоже не по себе», и это было бы совершенно честно.

Вдали затихали пилы — одна за другой, как голоса, ведущие разные партии в хоре. На подходе была следующая смена, а значит, можно было покинуть, наконец, площадку, сдать препараторам костюмы и очки, а дома мыться, пока не остынет вода.

Я сдала препаратору в коричневом камзоле механикера хаарьи глаза, и он пересчитал их, не глядя на меня. Для него всё это, должно быть, было рутиной. Просто в кои-то веки грязную работу делал кто-то другой. Отворачиваясь, я заметила, что на правой руке у него не хватает пары пальцев — часть перчатки была мягкой и пустой.

— Спасибо вам.

«За вашу помощь мне и Кьертании. За ваши пальцы».

Он кивнул, по-прежнему не поднимая головы. Возможно, боялся сбиться со счёта.

Вообще все препараторы, приехавшие в этом году в Ильмор, показались мне усталыми и недовольными. Можно понять — живи я в столице, должно быть, тоже не хотела бы очутиться в таком захолустье.

Препараторов каждый раз распределяли по городам Кьертании — интересно, по какому принципу?

Возможно, Ильмор был карой за плохое поведение.

По крайней мере, один из препараторов сиял улыбкой — не смотря на шрамы, испещрявшие его лоб и левую скулу, несмотря на прихрамывающую походку и левый глаз с радужкой темнее, чем на правом. На пару лет старше меня, он стоял у входа на разделочную площадку и собирал защитные очки.

Я протянула ему свои:

— Привет, Дант.

Он не ответил — как будто и не слышал. Дело не во мне — с момента приезда в Ильмор Дант вёл себя так со всеми, даже с собственными братьями и отцом. Конечно, дома его всегда лупили почём зря, и всё же…

Вряд ли это совпадение — оказаться распределённым в город на окраине, откуда уехал после Шествия пару лет назад. Дант так показательно не замечал никого вокруг — как будто все эти серые дома и усталые люди не имеют и не имели к нему никакого отношения — что я впервые подумала: может, он и сам хотел вернуться сюда… Чтобы они все увидели, каким он стал.

Припадающим на одну ногу, изуродованным — и всё же на голову выше любого здесь.

Я знала — потому что в Ильморе все знали почти всё про всех — что он не отправил отцу и братьям ни химма с тех пор, как уехал служить в столицу.

Если бы мне предстояло оставить дома только отца и брата, пожалуй, я бы могла это понять.

Ильмор лежал передо мной в ожидании — и я пошла ему навстречу. Было странно думать, что я вижу всё это в последний раз. Храмы Мира и Души, приземистое здание магистрата, главную площадь с памятником Химмельну в центре фонтана, из которого, на моей памяти, ни разу не появилось ни капли воды — для этого всегда было слишком холодно.

Чёрное, серое и белое во всевозможных комбинациях. Дома из дерева и камня, заборы и сараи, школа и библиотека, кабак и лавка, снова дома, дома и дома.

Потом бесконечные ряды теплиц — главное сокровище нашего города и — с этой стороны — своеобразный буфер между ним и Стужей. Если бы граница сдвинулась, у людей было бы куда больше шансов спастись — гибель картофельных грядок выиграла бы им время. Мне всегда было интересно — случись так, как скоро пришла бы помощь? Пришла бы она вообще — за лишними ртами, которые больше ничего не смогли бы дать Кьертании?

Ильмору не повезло — несмотря на все поиски, у нас никогда не было собственной дравтовой скважины, и всё, зачем был нужен городок, — это обслуживание более успешных соседей.

Лес, росший между городом и теплицами, я любила ещё и потому, что всё, что он давал, он давал только нам. Хворост, ягоды, грибы, мох, дичь — и место для игр…

Мой с детства лес, исхоженный вдоль и поперёк, и снова чёрное и белое на сером — крепкие стволы в накидках из ягеля, снег и лёд, тёмная вода Ильморки с течением таким быстрым, что никакой холод её не брал. Пар — тяжёлое дыхание реки — и алое мигание капелек кислицы в чёрном мхе тут и там.

Я любила всё это — но сейчас мой путь лежал в центр города, туда, где на площади препараторы устанавливали большие костяные арки, через которые уже скоро мне предстояло пройти.

Улица, на которой стоял мой дом, ответвлялась от главной площади. Звучит так, словно я родилась в богатом районе, и когда-то, при прадеде, построившем его, мой дом действительно был богат — во всяком случае, по меркам Ильмора. Мама рассказывала, что в те времена погреб ломился от запасов, а у кур был большой стоявший отдельно курятник, а не хлипкая пристройка, лепившаяся к одной из стен. В детстве мама жила на чердаке со своими сёстрами — тогда там было уютно и тепло, а сейчас крыша так прогнила, что туда никто даже не заглядывает. Чердак заполнился хламом, вытеснившим детские воспоминания. Неудачи начались ещё при деде с бабушкой, а потом катились по нарастающей, как ком снега.

Возможно, стань хозяином муж одной из маминых сестёр, дом не пришёл бы в упадок. Но обе они стали хозяйками собственных домов — мама оказалась единственной, кто привёл мужа, а не переселился под его кров.

Когда мы с Седки, Гасси и Унельмом были маленькими, именно наш двор единогласно признавался лучшим местом для игр. Из старых досок можно было сооружать любые, даже самые фантастические шалаши, и жердины от забора легко превращались в мечи или ружья — смотря что именно было у нас тогда в чести. Для меня одно не менялось.

В этих играх я всегда была ястребом. Смелым, непобедимым — и свободным.

Отец мог наорать, если мы шумели слишком сильно, но зато ему было плевать, даже когда мы выломали пару досок прямо из забора, чтобы залатать дыру в шалаше на дереве.

Кажется, калитку не чинили с тех самых пор — она осела на один бок, и мне пришлось изо всех сил упереться ногами в снег, чтобы открыть её. Она отворилась с обычным оглушительным скрипом, и некоторое время я подождала в дверях, чтобы убедиться, что отец ещё не вернулся с разделки и можно идти домой.

— Эй! — я вздрогнула, но это был всего лишь Седки, мой старший — и единственный — брат. Волосы взъерошены, лицо раскраснелось — мне не нужно было подходить к нему ближе, чтобы почувствовать запах спиртного.

— Чего тебе?

— Мне-то ничего. — Он подошёл ближе, протиснулся в калитку, отодвинув меня плечом. — А вот ты что делаешь тут так рано? Препараторы говорили, ваша смена закончится через час.

— Я справилась быстрее, и меня отпустили.

— Вот как? Отцу это не понравится. Он наверняка захотел бы, чтобы ты предложила им помощь в следующей смене. Ну, знаешь, чтобы показать, как предана наша семья Кьертании.

«Сам-то ты, смотрю, из кожи вон для этого лезешь».

Я молчала — но Седки не унимался. Видимо, снисс — или что именно он выпил, улизнув с разделки пораньше, с друзьями — будил в нём желание прицепиться к кому-нибудь, а мне не посчастливилось очутиться рядом.

–…Если бы отец узнал…

— Если хочешь, скажи ему. Мне всё равно.

Оставить позади Седки, разинувшего рот от изумления, было первым подарком грядущего праздника.

Обычно я бы говорила с ним мягко — ради мамы, не ради себя — но сегодня ни он, ни отец меня не пугали. Я знала: в день Шествия отец ни за что не станет набрасываться ни на меня, ни на кого другого. Весь Ильмор соберётся в здании магистрата на праздник, и если для местных чьи-то синяки и ссадины — не новость, приезжим их никто не хочет показывать. Для отца — как и для многих других людей, в окружении которых прошло моё детство — видимость имела большое значение. Это всегда казалось мне странным — ведь Ильмор был так беден. Впрочем, может, в этом и было дело.

Я вошла в дом, приоткрыв дверь совсем чуть-чуть, чтобы не впускать холод. Напрасно. Седки, направляясь к себе в комнату, даже не подумал бы об этом.

Мама была на кухне — где же ещё. Я расстегнула ворот, размотала шарф. Препарат, гревший наш дом весь год — кусок хаарьей печени, заверенной печатью владетеля — дотягивал последние часы, но на кухню его мощи всё ещё хватало. Огонь в очаге тоже делал своё дело — но его одного было бы недостаточно.

«Смотри и запоминай. Вот откуда ты пришла — и куда ни за что не вернёшься».

— Иде, — у мамы был усталый вид, но другой я её не помню. Судя по свадебному фототипу, когда-то она была редкой красавицей. Статной и стройной. Те времена давно прошли. Восемь родов — две мои сестры родились мёртвыми — состарили её раньше времени, и она всегда ходила, слегка согнувшись и уронив голову набок, как птица, готовая вспорхнуть в любой момент. Она выглядела старой женщиной, хотя ей не было и сорока.

— Чем тебе помочь, мама?

Она слабо улыбнулась, дёрнула кистью, как будто собиралась потрепать меня, как в детстве, по щеке.

— Работы хватает. Вдвоём до праздника управимся.

Стол перед ней был посыпан мукой. На большом глиняном блюде лежали две подтаявшие рыбины с ледника. Десятки крудлей — пирожков с рыбой и зелёным луком — уже жались друг к другу на противне. На соседнем были лепёшки с картошкой и цветами стланника. По старому кьертанскому рецепту в такие добавляют свиные шкварки, но их на столе нет и не предвидится.

— Не надо было столько готовить. Нам это не по карману.

Мама вскинулась, и прядь волос, белых от муки, упала ей на лоб.

— Сегодня праздник Шествий, Иде. Мы благодарим магистра, столицу, препараторов. И, может быть, провожаем кого-то из наших детей в дорогу. Лепта каждого важна, — в глазах Ильны Хальсон всего на миг вспыхнул огонёк, напомнивший о том, какой она могла бы стать, если бы не Матис.

Гордой, красивой, смелой. И свободной.

А потом мы обе услышали тяжёлые шаги отца, идущего мимо кухни — видимо, по нужде.

И огонёк погас — мама снова превратилась в женщину, большая часть жизни которой оказалась трудной и несчастливой — и этого было уже не поправить, даже если я стану лучшим препаратором Кьертании.

— Да, мама. Думаю, ты права. Прости. Давай я разделаю рыбу? А ты сядь к очагу, отдохни.

Разумеется, та и не подумала отдыхать — пока я занималась рыбой, мама толкла травы в ступке, месила и без того идеальное тесто, резала мёрзлый жир на куски, чтобы смазать противень, дробила жёлуди и то и дело проверяла противни, уже уехавшие в очаг.

Мы почти не разговаривали — но в такие моменты, когда рядом не было ни отца, ни сестёр, ни Седки, нам было хорошо друг с другом.

— Ну вот, крудли готовы. Я сейчас задвину их… Думаю, вкуснее никто не принесёт — они ведь по бабушкиному рецепту, верно?

— Верно. — Мама наконец распрямилась, охнула от резкой боли в спине. — Ты хорошая девочка, Иде. Спасибо тебе. Баня скоро будет готова. Иди, сестрёнки ждут тебя. Возьмёшь их с собой?

Я надеялась побыть в одиночестве хоть во время купания, но кивнула.

— Конечно, мама.

— Хорошая девочка, — повторила она и отвернулась к очагу. Я знала, что прямо сейчас мамин взгляд стекленеет от усталости, и больше всего на свете ей хочется остаться одной.

В нашу с сёстрами комнату вела маленькая тёмная дверь — меньше той, за которой была комната Седки. Прямо к стене нашей комнаты со двора лепился курятник, поэтому я привыкла засыпать под кудахтанье и хлопанье крыльев, в облаке запаха птичьего помёта и старого сена.

Сёстры ждали меня — с порога мне в колени ткнулся мягкий говорливый ком, и я присела на корточки, чтобы обнять их, вдохнуть их запах — запах молока и хлеба, трав и тепла — после холодных и солёных запахов разделки.

— Сорта!

— Ты принесла?

— Сорта! Посмотри!

— Я нарисовала орма, но Ласси сказала, что это не орм, а хрюшка.

— Хрюшка и есть, только с крыльями.

— А Ада стащила у мамы из шкафы старую шаль и испортила.

— Я не портила! Это будут платочки! Красивые!

— Такие платочки красивые только Вильниной хрюшке носить…

— Это не хрюшка! Это орм!

— А Иле…

Странно, но их ор, который наверняка с ума бы сводил кого-то другого, никогда меня не раздражал.

Все четверо, светловолосые, голубоглазые, с носами-кнопками и бровями, приподнятыми домиком в вечном изумлении, соседям и учителям, вообще взрослым, даже отцу — особенно отцу — казались почти одинаковыми. Но мне — никогда, даже когда они были совсем крохотными.

Я сунула руку в карман и достала кулёк из газеты. Печёные каштаны — далеко не самое изысканное лакомство, но девчушки пришли в восторг, как пришли бы в восторг, даже реши я попотчевать их дохлыми тараканами.

— Мне!

— И мне!

— А если я свои каштаны принесу, их на костре можно так же запечь?

Они вдруг осеклись, умолкли, и я почувствовала, что воздух за моей спиной изменился.

— Иде. — Отец смотрел на меня из коридора, покачиваясь. Кто-то, может, подумал бы, что он припадает на давно покалеченную ногу, но я точно знала: Матис успел выпить, и побольше Седки, который сейчас, должно быть, спал у себя в комнате.

Некоторое время я ждала, но продолжения не последовало.

— Отец.

Он ещё немного покачался, и его глаза — когда-то ярко-синие, а теперь цвета линялой ткани, затуманились больше обычного. Он походил на кабана. Обрюзгшего, потрёпанного, но всё ещё опасного. От него мне хотелось отвести взгляд куда больше, чем от пульсирующих органов на разделочной площадке, но я знала: делать этого не следует.

— Что ещё за «Сорта»? Её зовут Иде, или вы что, не знаете этого?

Сёстры за моей спиной испуганно засопели. «Сорта» — прозвище, означающее «тёмный» в переводе со старого языка, давным-давно дал мне Гасси за чёрные глаза и волосы, необычные для кьертанки. Мне оно нравилось, и, возможно, именно поэтому отца — бесило.

— И чего вы здесь шумите? Я спрашиваю, шумите здесь чего? Вам заняться нечем? Ваш брат отдыхает.

Именно в тот день мне как никогда хотелось ответить ему иначе, но у меня за спиной были девочки, и поэтому я сказала только:

— Прости, отец. Я сейчас пойду купать их. Мама велела.

Слава Миру и Душе, он позволил нам протиснуться сквозь плотное спиртовое облако, окутывающее его, в коридор. Я знала, что, если обернусь, увижу, как он стоит, шатаясь, и мрачно глядит нам вслед, раздосадованный тем, что предстоящее Шествие не даёт ему сорвать злость так, как хочется.

* * *

В бане я тщательно выкупала каждую из сестёр поочередно, от младшей к старшей. Иле, самая тихая и пугливая, заплакала, когда мыло попало ей в глаз, но быстро успокоилась — её начала смешить бойкая и острая на язык Ада. Прирождённая актриса — сейчас она изображала школьного учителя, господина Древера, который учил когда-то и меня, да так похоже, что я тоже начала смеяться.

Ободрённая, Ада, самая старшая, а значит, последняя по очереди, продолжала развлекать нас, пока я мыла длинные и кудрявые волосы хихикающей Вильны и натирала мочалкой Ласси — как всегда, самую чумазую из всех, с разбитыми локтями и коленками.

— Ну, хватит. Иди сюда, Ада, твой черёд.

— Мне уже десять, — заявила она. — И я могу помыться сама!

— Ну вот. А я надеялась, что мы поможем друг другу. До спины-то как дотянуться? Это, знаешь ли, и взрослым не под силу.

Это сработало. Поломавшись ещё немного для виду, Ада подставила голову под нагретую воду, щурясь от удовольствия. Натирая её волосы мылом, я смотрела на сестрёнок так же, как до того — на маму. Словно впервые.

Из всех девочек Хальсон мне одной не повезло — волосами я пошла в далёкого прадеда по маме, а взгляд очень тёмных глаз казался тревожащим даже мне самой.

Все мои сёстры были красивы классической кьертанской красотой — золотые локоны, ярко-синие глаза — а, когда вырастут, станут ещё красивее.

Все четверо — худые, как птенцы, с торчащими косточками, острыми коленками. Бледные — почти такие же бледные, как я сама, с синяками под глазами, казавшимися огромными.

Но их щёки округлились бы, живи девочки в столице, порозовели бы, как будто в самый центр каждой из них поместили крохотный препарат.

Если бы я и в самом деле стала ястребом… Это наверняка открыло бы все дороги каждой из них.

Ада могла бы стать актрисой. Блистательной красавицей, покорившей высший свет. Вильна, возможно, художницей. Она всё время рисует — на снегу, на стенах нашей комнаты, на полях газет. Расписывала бы стены в храмах и во дворцах, рисовала бы портреты знатных господ. Чем занялись бы бойкая, неугомонная Ласси и тихая, стеснительная Иле?

Всем, чем пожелали бы.

Сытая, безбедная жизнь в тепле, возможности, которые могла бы подарить им только жизнь в столице — вот о чём я мечтала для них.

Это всегда было главным — поэтому ни о чём другом мечтать совсем не хватало сил.

* * *

Я вошла в здание магистрата, когда большая часть речей уже отзвучала. По случаю праздника из главного зала убрали конторки и шкафы — теперь здесь стояли длинные столы со скамьями, на которых расселись горожане. Столы были уставлены домашней снедью. Даже самые бедные — вроде нас — внесли свою лепту. Пирожки с рыбой и луком, лепёшки с зеленью, чёрный хлеб с чесноком, куски домашнего сыра, плавающие в рассоле, картофель во всех видах — варёный, жареный кубиками, печёный в промасленной бумаге. Те, что побогаче, принесли рыбу — солёную и вяленую, и кур, фаршированных грибами и крупой, и пироги с олениной. На одном из столов я приметила даже целого поросёнка. За этот стол было уже не пробиться, и дело явно не в близости к сцене. За ним же, держась особняком, сидели прибывшие в город препараторы — я разглядела лохматую макушку Данта.

На небольшой сцене уже должны были побывать магистр Ильмора, руководитель тепличного цеха Ильссон, директор школы и лучший ученик года с заготовленной речью, которую репетировали под руководством учителя словесности весь год. Пару раз я оказывалась на волоске от того, чтобы заслужить эту честь, но подводило то домоводство, то поведение.

Пока я раздумывала, как поступить — примоститься с краю, где ещё остались места, или попробовать добраться до родителей с Седки и сёстрами, чьи макушки маячили ближе к сцене, туда поднялся новый выступающий.

Обычные препараторы украшали свою одежду символами своего круга — простой путеводной звездой для охотников, с оком в центре неё — для ястребов. Ладонь с оком — для кропарей, ладонь со звездой — для механикеров. Но на плаще у этого звезда с оком, знак ястреба, была заключена в серебристый круг.

Он был одним из Десяти.

Необыкновенное лицо — с тех пор я видела много самых разных, в том числе и более причудливых, но оно до сих пор кажется мне особенным. Наверное, из-за контраста между тем, каким красивым оно, очевидно, было — и тем, что случилось с ним впоследствии. С виду ему было около тридцати — но понять точнее было трудно.

Идеальные черты лица — прямой нос, ровно очерченные губы, высокий лоб, ровная светлая кожа. Судя по этой коже, когда-то у него были идеальные золотистые волосы и синие глаза кьертанца. С тех пор многое изменилось. Радужка правого глаза, как и у всех ястребов, была заменена на радужку орма. Как я узнала позднее, иногда под влиянием правого левый менял свой цвет на похожий, становился золотистым, как будто стремясь к гармонии. Здесь этого не произошло — но радужка левого потемнела, став неестественно чёрной. Что-то при взгляде на неё сразу говорило, что она не всегда была такой. Волосы потемнели тоже — очень густые, ещё чернее, чем у меня, они были подстрижены коротко и лежали в беспорядке. Я слышала, что в столице большинство носят волосы длинными. У висков несколько прядей серебрились инеем ранней седины.

От правого глаза в сторону лба расползалось тёмное пятно. Некоторым препараторам везло больше — вживление могло пройти практически незаметно, другим — меньше. Даже пятно, как и почерневшие волосы и глаз, наверное, не слишком испортили бы это лицо, но были ещё и шрамы. Самый большой рассекал лоб и бровь над глазом орма, другие, помельче, испещрили левую щёку и подбородок. Верхней части левого уха не хватало.

Но он был высоким, стройным и крепким — и поднялся на трибуну легко, быстро и порывисто. Чем-то он и вправду напоминал большую хищную птицу, гордую и сильную.

Оказавшись на трибуне, он пару мгновений ощупывал набившихся в магистрат жителей Ильмора взглядом, и мне стало не по себе от того, что я единственная не сижу за одним из столов. Так я оказывалась прямо на траектории его взгляда — и он действительно задержался на мне. Я заставила себя подойти к ближайшему свободному месту на скамье не бегом и втиснуться на него по возможности изящно — впрочем, последнее вряд ли удалось.

Наконец он заговорил — негромко, и в зале сразу стало очень тихо. Смолкли перешёптывания, и никто больше не ёрзал на скамье и не одёргивал детей, норовивших начать есть раньше времени.

— Меня зовут Эрик Стром. Я приветствую жителей Ильмора, — сказал он. Его голос был бархатистым и вкрадчивым — должно быть, так говорил бы орм, владей он даром речи. — И поздравляю их с праздником Шествий — от лица владетеля Химмельна и его семьи и от лица Десяти препараторов. Для меня большая часть встретить праздник в Ильморе…

Кто-то не удержался от тихого хмыканья, но тут же умолк.

— Сегодня мы празднуем, — он продолжал как ни в чём не бывало, — чтим память ушедших и приветствуем появившихся на свет. Мы благодарим силы, оберегающие Кьертанию и её людей из года в год. И мы благодарим вас — потому что только усилия каждого делают процветание возможным. Каждый одинаково важен для герцогства — препаратор и фермер, дравтодобытчик и солдат, целитель и учитель. Ребёнок, который подрастает, чтобы служить Кьертании, — и старик, который заботится о ребёнке, пока его родители отдают служению родине все силы.

Его голос не вязался с тем, как он говорил, — неожиданно искренне, будто слова шли от сердца. Эта речь контрастировала с той, что я слышала в прошлом году, — тогда приехавший из областного центра препаратор зачитал приветствие по бумажке. Он явно был недоволен тем, что его отправили в такое захолустье, а этот, хотя и не улыбался, выглядел так, словно совсем не был раздосадован тем, что встречает праздник Шествий здесь, а не в столице.

— Вы усердно трудились весь год и заслужили награду — отдых, тепло праздника и близких рядом.

Люди за столами негромко загудели, думая, что речь подошла к концу, но следующая реплика заставила их умолкнуть.

— Но есть тот, кто не отдыхает никогда, кто не знает праздников или перерывов. Это Стужа. — Голос Эрик Строма окреп, и бархатистые нотки из него ушли. — Она взяла в тиски наш континент. Окружает наши города. Охотится на них, как хищник — на жертву. Но хищник охотится, потому что голоден, для того, чтобы выжить… Стужа не такова. У неё нет разума. Она — царство вечного льда, в котором для людей нет ничего, кроме смерти. Поверьте мне, потому что я был там не раз — и на уровне Души, доступном ястребу, и в Мире, что доступен охотнику.

Теперь в зале стало совсем тихо — кто-то уронил на пол пуговицу, и звук вышел просто оглушительным. И вдруг раздался звонкий детский голосок — к счастью, не кого-то из моих, я бы, наверное, сгорела от стыда на месте.

— Какая она? Стужа?

Я была уверена, что ястреб и бровью не поведёт, как в прошлый раз, когда кто-то хмыкнул, но он повернулся туда, откуда зазвучал голос ребёнка.

— Нет места, где человек чувствовал бы большую неуместность, чем там. Это земля снитиров…

— И препараторов! — добавил ребёнок, осмелев, и, судя по звуку, получил хороший шлепок.

— И препараторов, — кивнул Эрик Стром, отворачиваясь от ребёнка и снова глядя на всех нас. — Я говорил, что каждый важен, и не лгал. Дерево не может выживать без листьев и ветвей, но без корней оно никогда не стало бы деревом. Препараторы — корни, на которых стоит Кьертания. Их служба безмерно опасна — и безмерно почётна. — Что-то такое промелькнуло в его лице на этих словах, но это случилось слишком быстро, чтобы разобрать, что именно. — Тепло в ваших домах. Целостность границ ваших городов. Добыча дравта. Движение поездов и парителей… Всё это было бы невозможно без них.

Его голос смягчился, как будто ястреб почувствовал, что достиг эффекта, которого хотел, прочитав это в десятках глаз, обращённых к нему с надеждой и ужасом.

— Я понимаю, что этого дня многие ждали с тревогой. — Мне показалось, что он скользнул взглядом по мне, но, подозреваю, в этот миг каждый, готовившийся пройти Шествие, почувствовал то же самое. Эрик Стром был хорошим оратором. — И я понимаю эту тревогу. Мы не выбираем, иметь ли способности к усвоению, или нет. Кто-то увидит в этом проклятие, а кто-то — благословение. Кто-то — возможность, а кто-то — тяжёлый груз. — Он помолчал несколько секунд, и я подумала: интересно, как когда-то воспринял это он сам. — Выбор за вами. Я только желаю каждому, кто пройдет Шествие, принять своё призвание с достоинством. Препараторы заботятся друг о друге. Вам помогут, обучат и будут поддерживать на протяжении всей вашей службы. Не тревожьтесь о будущем. Сейчас — время для пиршества в кругу друзей и семьи. Танцев, игр и благодарности. С теми из вас, кто пройдёт Шествие, мы ещё поговорим позже. До тех пор — не думайте ни о чём, кроме самого главного. Стужа здесь, но все мы живы! — он повысил голос, и люди за столами вторили ему — сначала робко, но потом всё более уверенно.

Он спустился со сцены и сел за стол, больше не глядя ни на кого, и сразу же принялся за еду.

В тот же миг под своды зала полетело звяканье сотен ложек и вилок. Еды хватит всем, но отдельная азартная радость праздника — быстрее всех ухватить лучший кусок.

В детстве мы с Ульмом и Гасси носились по всему залу, для скорости пролезая, когда надо, под столами, чтобы успеть и туда, где растаскивали ароматную свинину, и туда, где за минуты не оставалось ничего от огромной горы пирожков с олениной, испечённых на кухне магистра. В прошлом году, несмотря на смутную тревогу за Седки, я съела столько сладких блинчиков с начинкой из яблок и сыра, что еле встала из-за стола.

В этом мне кусок в горло не лез от волнения. Я механически наполнила тарелку пирожками с рыбой, сыром, сушёными яблоками; кто-то плюхнул в середину кусок куропатки, сочащийся розовым, но съела я всего ничего.

Странно: до речи Эрика Строма я чувствовала себя почти спокойной, готовой ко всему, но теперь всё внутри дрожало от страха и предвкушения. Я не знала, чего именно боюсь. Что тогда, много лет назад, случилась ошибка, и сейчас у меня не получится пройти Шествие? Что я пройду его недостаточно хорошо и не бывать мне ястребом? Что завтра я навсегда покину Ильмор? Ещё недавно мысли об этом вызывали у меня только мрачное торжество, но теперь, глядя на соседей по столу — я всех здесь знала — на аляповатую стенную роспись, восхищавшую меня в детстве, на сам город за высоким вымытым по случаю праздника окном, я вдруг почувствовала, что на глаза наворачиваются слёзы, и порадовалась тому, что моя семья сидит далеко.

Музыканты поднимались на сцену и настраивали инструменты. Следовало поторопиться с едой — вот-вот должны были начаться танцы, а тогда столы сдвинут к стенам, и есть станет не так удобно.

— Сорта! — Я обернулась и тут же отвела взгляд. Передо мной стояла мать Гасси. Худая, как ветка, с побелевшими волосами, — раньше они были цвета тёмного золота — в лучшем платье, тёмно-синем, с вышивкой, и распахнутой на груди лохматой шубе.

— Или лучше «Иде»? Прости, не знаю, как тебя сейчас лучше называть. — Она говорила, запинаясь на каждом слове, делая долгие паузы после каждого слова, как будто задумываясь: стоит ли продолжать?

— Лучше Сорта. Здравствуйте…

— Здравствуй, здравствуй. — Она по-птичьи покивала и рассеянно взяла с моей тарелки надкусанный пирожок.

— Я от этого уже откусила. Может быть, вы хотите лучше…

— Как я рада тебя видеть. — Она быстро моргала — Гасси делал точно так же — и явно совершенно меня не слушала. Пирожок она есть не стала и так и держала в руках, как будто позабыв о нём. — Как ты выросла. Совсем взрослая девушка. Удивительно, удивительно. Я тебя совсем не вижу в последнее время. Как нарочно, забавно, да?

— Да, очень забавно. — Я отчаянно озиралась по сторонам, стараясь, чтобы она не заметила, и надеясь увидеть кого-то, кто пришёл бы мне на помощь.

— Раньше ты всё время ходила в школу мимо нашего дома. А теперь совсем перестала.

— В этом году я уже не ходила в школу.

Она на миг замерла, и её глаза помутнели.

— Да, — особенно медленно пробормотала она, глядя в одну точку. — Как быстро время летит, правда?..

— Мария! Вот ты где. — К столу деловито приближалась моя спасительница, бабушка Гасси. Несмотря на слепоту, она двигалась быстро и уверенно, и деревянную трость с набалдашником в виде оскалившейся ревки держала подмышкой, явно отлично обходясь без неё. Драгоценная трость — я помнила историю о ней, полученной госпожой Торре в дар от покровителя давным-давно, в Химмельборге — когда она ещё не была ссыльной учёной в захолустье, забытом Миром и Душой.

Они с дочерью были похожи — обе худые и высокие. Но если белые волосы дочери были неряшливо рассыпаны по плечам, высокая прическа матери лежала волосок к волоску. Подойдя ближе, она протянула руку и коснулась моего лица.

— А! Сорта Хальсон.

— Здравствуйте, госпожа Торре.

— Здравствуй, здравствуй. — Она мягко, но твёрдо ухватила маму Гасси за локоть. — Я же велела Нэду присматривать за тобой. Что за безмозглый мальчишка.

Нэд — старший брат Гасси, и мальчишкой мог считаться разве что с очень большой натяжкой. С другой стороны, по сравнению с госпожой Торре любой казался желторотым юнцом.

— Извини нас, Сорта. Наслаждайся праздником. — Она вдруг наклонилась ближе ко мне, улыбнулась заговорщически. От неё пахло старостью, но я заставила себя сидеть неподвижно. — Зайди ко мне завтра утром, ладно? У меня для тебя кое-что есть, а тебя нынче так трудно встретить. Молодые все очень занятые.

— Да, госпожа Торре. Конечно. Я непременно зайду.

— Вот и славно. — Она вытащила пирожок из ослабевших пальцев дочери и положила ко мне на тарелку, а потом властно кивнула ей. — Идём.

Со спины они были похожи, как сёстры. Прямые, белоголовые.

— Вот ты где! — Я не успела подумать о том, зачем могла понадобиться бабушке Гасси, потому что Седки наконец настиг меня — взлохматил мне тщательно уложенные косы и потянул за собой. — Давай, доедай живее, раз-раз! Скоро начнутся танцы.

— Тебе не с кем потанцевать? Никогда не поверю.

Он вдруг смутился, отвёл глаза — таким я никогда его не видела.

— Сегодня твоё Шествие. Я хочу поплясать с сестрой — что в этом такого? Но если ты не хочешь…

На сердце стало тепло, и на миг я забыла и о своих тревогах, и о зловещей улыбке госпожи Торре, и об Ульме и страхе в его глазах.

— Конечно, хочу, Седки.

Музыканты закончили настройку, и столы начали двигать к стенам, расчищая место для танцев. Мы с Седки положили шубы на скамьи — кожу тут же стянуло мурашками, несмотря на препарат под потолком — и он предложил мне руку.