Кошмарные сказания ведьмы Эделины

Яна Денисова

В далёком сказочном королевстве творятся дела чудные и мрачные. По извилистым глухим тропинкам бродят истинные ведьмы: то ли беды несут непоправимые, то ли спасение нежданное.Пылают костры, корчатся в немыслимых муках причастные к волшбе женщины – суеверный ужас никого не щадит, никому не прощает, ничьих мольб не слышит.Только безгрешны ли карающие ведьм люди? Что скрывают они за каменными стенами своих домов, какие злодеяния прикрывают моралью, чёрной, как вырытая во влажной земле могила?

Дорогой мёртвых

Кто эту погибельную порчу на род человеческий наслал, никому не известно. Потом мне лесняки сказывали, началось всё далеко на западе, в горах близ Красного ущелья. Упал туда с неба громадный огненный камень, словно кусок солнца-батюшки отломился, и сжёг окрест всё живое на день конного пути. И так велика была сила его пламени, что сплавились скалы в горящую жижу, потекли вниз, в долину, иссушили Заячье озеро, испепелили заливные луга.

А потом пошёл чёрный ядовитый дождь. Горячий ветер разнёс смертоносные тучи по всей округе, излились они и над нашей деревенькой.

Когда хлынуло чёрным да вонючим, я во дворе одёжку дитячью стирала и развешивала тут же на плетне. Упали первые капли, бельё жирным, зловонным запачкали, я смекнула, что дождь-то не грибной вовсе, и мигом домой заскочила, Эльзе с Ивашеком наказала у печи сидеть и на улицу не высовываться. А сама смотрю в окошечко, сердце замирает, будто кто в кулаке его держит.

В деревне суета поднялась, кто домой с поля бежит, кто ребятишек зовёт, кто коз в хлев загоняет, шум, гам, животина орёт да так надрывно, так жалобно, что понятно становится — беда пришла. Когда погибельный тот ливень совсем припустил, на улице уж никого не осталось, и люди, и скотина, и птицы — все попрятались, на деревню темнота опустилась и непонятно было, то ли ночь пришла, то ли от дождя этого черным-черно.

Долго с неба тьма изливалась, весь двор чернотой залило, пёс наш цепью брякал-брякал да как завоет! Будто душу из него живьём вынимают. Эльза заплакала: «Рыжик, Рыжик, мама, впусти Рыжика!» и кинулась за ним выскочить. Да куда там, я ей пониже спины шлёпнула и велела мать слушаться. Строжусь на дочку, а самой так страшно вдруг сделалось, окончательно поняла, что в этот момент что-то невиданное доселе происходит и что жизнь вот прямо сейчас меняется и ломается.

Недолго выл Рыжик, захлебнулся словно и замолк. Потом уже я в конуре разглядела его трупик облезлый в смрадной кровяной луже, видно, рвало сильно беднягу перед смертью.

Три дня и три ночи смертоносный тот дождь шёл, потом чёрные тучи рассеялись без следа, солнце высунулось да грязищу ядовитую высушило, и на пятый или шестой день решилась я из дому выйти, мужнины портки да сапоги натянула, чтоб не запачкаться о скверну небесную, и пошла по деревне людей искать.

Иду осторожно, грязь сухая под ногами потрескивает, тишина стоит нечеловеческая, ни разговоров, ни шагов, ни корова не взмыкнёт, ни пёс не тявкнет. Никогда и не слыхала я тишины такой, в голове аж от неё зашумело. Жутко было, а делать нечего, давай кричать да во дворы заглядывать. Животина вся передохла: и собаки, и скот, и птица. Под жарким солнцем разлагаться уж начали, зловоние на всю деревню. Пришлось лицо платком замотать, а то дышать и без того было худо.

Полдня по деревне бродила, так никого и не встретила. Видать, ушли все, про нас позабыли в страхе-то. Только куда идти, если везде, покуда хватает глаз, черным-черно от пепла ядовитого? Наверняка к морю деревенские подались, там рыбацкий посёлок, лодки должны быть, уплыть подальше от мёртвых берегов можно, не по всему же свету кара Господня с неба попадала?

Обмотала детей платками да простынями с головы до ног, припасов кой-каких взяла, воды в мехи налила и пошли. А к вечеру увидели… мертвецов.

Мёртвые шли один за другим, ковыляли потешно так, будто куклы деревянные, что на цирковом лотке в базарный день продают. Кто поклажу тащит, кто тележку катит, смотришь, усталые крестьяне по дороге волочутся, а приглядишься — трупные пятна на лицах да глаза мутные. Я народ покликала, потормошила осторожненько, а они будто не видят ни меня, ни друг друга, безостановочно вперёд шагают, словно заколдованные, руки холодные, склизкие, и не дышат, глазами не ворочают. Ходячие мертвецы…

Перепугались мы, с дороги в лес свернули. В лесу мрачно, жутко — листья на деревьях пожухли, в комочки съёжились, траву изъело, иссушило небесным ядом. То тут, то там облыселые останки зверья гниют, смрад удушающий, зато мертвецов нет, оттого и идти не так страшно.

На следующее утро дала детям по куску хлеба с сыром, велела сидеть тихонько, а сама пошла к дороге, вдруг кого встречу, не могли же все наши помереть от заразы неведомой, мы-то живые.

И как хорошо, что осторожничала, от кустика к кустику хоронилась, а то быть беде. Подкралась к дороге, смотрю, идут наши, деревенские, да живых никого. Тишина такая, что ушам больно, только шарканье ног да скрип колёс. Идут мертвецы, поклажу тащат, детей своих умерших за руки держат, будто после смерти у них только одно дело и осталось — завершить, что живыми начали. Смотрю на них и на душе больно до крика становится — что же это за напасть такая на наши головы свалилась, что человеку и после смерти покою не даёт? Неужто в один миг все они умерли, неужто и не поняли, что душеньки их бессмертные давно на небо улетели, покинули землю нашу грешную, невзгодьем страшным обесчещенную?

И тут слышу, будто ребёнок гулит, лопочет потихоньку. Пригляделась, среди других Анна шагает, кожевенника деревенского жена, глаза прикрыты, руки плетьми висят, на лице смутная улыбка, будто спит она и видит сон дивный, а на шее узел с младенцем болтается. Младенчик-то живой, из пелёнок смотрит по сторонам, кряхтит, ручонку одну высвободил, играется. Только хотела на дорогу выскочить да младенчика забрать, как в бок будто ткнул кто, остановилась, огляделась, замешкалась…

Это я потом поняла, что через время после смерти голод мертвяков мучает, плоть им жрать надо, лучше живую да тёплую. Друг друга бы жрали, твари бесовские, так бы сами и извели свою адскую братию, так нет же… А в тот момент лихоматом заорала от ужаса, когда Анна вдруг остановилась и молча вгрызлась в мягонький белый пухлый кулачок. Господи Боже, крик малютки гвоздём раскалённым мне в уши вонзился, страшнее его я больше ничего не слыхала. Другие мертвецы словно очнулись от дремоты, Анну окружили, чавканье, хруст, писк ребёнка резко оборвался, а я бросилась бежать.

Эльза умерла ночью. Я не видела, как это случилось, после вчерашнего жуткого дня спала как убитая. Проснулась утром, а она сидит вся серая, пальцы скрючились, смотрит на меня пустым каменным взором — в глазах огонёк погас, будто очаг выстудило. Потянулась было её обнять да отпрянула: тело доченьки огнём горит, на лице испарина выступила, и не дышит уже, только руки подрагивают.

У меня сердце ёкнуло, замерло, я сделала вид, что в кустики по нужде надо, убежала подальше и уж там зажала рот кулаком, уткнулась в острую сухую траву и завыла.

Да что ж это такое, Господи! Как ни старалась, как ни уводила детей в глухую чащу, подальше от беды невиданной-неслыханной, не уберегла я, не спасла девочку мою ненаглядную, кровиночку мою любимую! Да и как спасти, если не знаешь, где смерть кроется, откуда свои лапы костлявые тянет, на каких тропинках следы её кровавые! Господи Боже, как же допустил ты напасть эту страшную, или и сам уже мертвецом проклятущим сделался, вот и глух к молитвам моим ежечасным, горячим, как руки умирающей дочери?

Стиснуло сердце до боли, слёзы кипятком щёки ошпарили, умереть бы прямо тут, чтоб не видеть мучений ласточки моей быстрокрылой, за что она страдает, за какие грехи, коли она в своей коротенькой жизни и слова-то худого никому не сказала, таким добрым её сердечко было… Вою, причитаю и чую вдруг, как ладони мои нагрелись, от их жара почернелая жёсткая трава задымилась, пожухла ещё больше и прахом рассыпалась, а с пальцев зеленоватым капает, только не вода, не пот, а огоньки катятся, как горошинки. Ещё больший страх меня обуял, только бы самой мертвячкой не стать, Господи, убереги уж меня, заклинаю! Без меня пропадёт Ивашек, не дойдёт до берега, сама же и разорву, когда голод посмертный одолеет.

Вскочила на ноги, руки от огоньков отряхнула, отдышалась. Жар в руках вроде унялся, больше со мной ничего не стряслось и я засомневалась, было это или почудилось с горя, а может, и шутки какие сатанинские, кто разберёт.

Выплакалась, успокоилась, вернулась к детям. Ивашек проснулся уже, к сестре пристаёт с вопросами, а та молчит, только глаза быстро-быстро бегают, видно, жизнь ещё не совсем покинула мою бедную девочку.

Увидал меня сынок, бросился навстречу, что твой оленёнок:

— Матушка, Эльза заболела, да? Ей плохо? Почему она молчит и играть со мной не хочет?

Я сына в охапку схватила, сжала крепко, лицом в его волосики пушистые зарылась и надышаться не могу живым, тёплым ребячьим запахом.

— Сон Эльзе жуткий приснился, миленький мой, вот и испугалась. Пусть помолчит, не тревожь сестрицу, ладно? Проголодался небось, сыночек, а?

Достала из сумы отсыревшую краюшку хлеба, две маленькие репки — Эльзе-то теперь ни к чему — малого накормила, а самой кусок в горло не идёт, во рту жжёт, будто луковый сок хлебнула, дыхание спирает, воды бы вдоволь напиться, да поберечь её надо — ручьи все чёрные от пепла, ядовитые, рыбы в них кверху гниющими брюхами плавают, смердят. Всё же глотнула из меха, Ивашека напоила, пора и в путь отправляться.

Выпрямилась Эльза, на ноги встала, Ивашка за руку её взял да тут же отдёрнул пальчики — кожа сестры холодной стала, склизкой, как у змеи болотной. Смотрю на неё, сердце от страха и вины заходится, лучше бы я оборотилась в нечисть проклятую, лучше бы я! Не уберегла… не смогла… прости меня, доченька, прости…

До моря оставался ещё день пешего пути, но это если б одна шла. С Ивашеком идём медленно, его коротенькие ножки о каждую корягу цепляются, устаёт быстро, на руки просится, голодный, измученный мой маленький птенчик. Столько вокруг непонятного, неведомого, то и дело меня вопросами осыпает, что, да почему, да зачем, а я и знать не знаю, как отвечать. Посадила его на спину, велела помалкивать и держаться покрепче — до ночи бы к морю дойти, в лесу ночевать страшно, кругом мертвяки ходят, того и гляди голод их одолеет. Эльза за нами плетётся, не отстаёт, Ивашек молчать долго не может, да ко мне с вопросами больше не лезет, сестре потешки рассказывает, спрашивает о том о сём, мал ещё, не понимает, что от девочки нашей одна только оболочка и осталась.

Иду, пот глаза заливает, ноги трясутся от усталости, в спину будто кол воткнули да проворачивают, то влево, то вправо. Всё, нет сил больше, ей-богу, лучше умереть на этом самом месте.

Усадила Ивашека на корягу, глоточек воды дала да кусочек хлеба, сама снова есть не могу, живот режет, будто пила ржавая вгрызается, закричала бы да сына испугаю, и так глазёнки смотрят растерянно, вот-вот расплачется. Но держится мой мужичок, страху своего не показывает, весь в отца — батька его храбрецом был хоть куда, на медведя один ходил с длинным ножом, саморучно выкованным.

Эх, храбрецом был, да толку — по весне в пьяной драке закололи его деревенские, нож в бок воткнули в споре горячем и все дела.

От дум тоскливых крик Ивашека меня отвлёк, смотрю, глазёнки выпучил, на Эльзу пальцем показывает. Глянула, а она трупик воробышка ест, откусила головку и с хрустом чавкает, пёрышки изо рта торчат, жижица смрадная во все стороны брызгает.

Мне аж дурно стало, желчь горькая к горлу поднялась, я только отшатнуться успела, как пустой желудок вывернуло, в животе будто змей клубок зашевелился…

Отдышалась, смотрю на доченьку и ясно так понимаю: нельзя ей дальше с нами, голод в ней просыпается, накинется в любой момент, загрызёт, а то и других мертвяков приманит. Приказала Ивашеку сидеть смирно, а сама, содрогаясь от ужаса, взяла молчаливую Эльзу за руку и отвела в сторону.

Упала в ноги ей, прощения попросила, нож достала да как разревусь. Как же так, Господи, неужто мне цыплёночка своего зарезать придётся вот этими самыми руками, которыми я баюкала её, совсем крошечку, которыми слёзки ей утирала да к сердцу прижимала ягодку мою ненаглядную, да я же её так любила, Господи, душа сейчас разорвётся от боли!

Плачу навзрыд, руки ходуном ходят, Эльза стоит не шелохнётся, а я ей голову отрезаю. Как же мне теперь на свет белый смотреть после этого, где, в какой святой воде мне теперь от греха этого отмыться, Господи, что ж ты с нами сотворил-то, за что? Не сдержала крика, выплеснула в небо всю боль, всю любовь свою умирающую, всё своё материнское исступление, ладони вдруг накалились, словно я их в печь сунула, и бледная, едва видимая вспышка из них вырвалась, зеленоватое пламя охватило останки бедной моей распотрошённой доченьки и спалило их дотла.

Не в силах больше сносить сатанинские выходки, кинулась я к Ивашеку, схватила его покрепче и побежала что было мочи прочь от проклятого места, от проклятой самой себя.

Не успели мы в тот день до моря дойти, заплутала я малость, не в ту сторону со страху ушла, делать нечего, пришлось снова в лесу ночевать. Я дупло большое нашла, сухое, мальчика своего туда посадила, сама на земле устроилась, поспать бы, отдохнуть, только сна ни в одном глазу, мысли одолели колючие.

Разглядываю свои руки в лунном сиянии да никаких меток дьявольских не вижу, мои руки, обычные, грязные только и уставшие сильно. Ногти пообломаны, чернота под ними несмываемая, мозоли — куда от них денешься, коли всё хозяйство на мне одной. Тут вот шрам наискось, крючком рыболовным зацепила, и тут ещё один, обожглась о печную заслонку. Эти самые руки мужа горемычного по ночам обнимали да зыбку детскую качали, бельё в реке полоскали да в огороде сорняки выпалывали. Что же теперь в них изменилось, отчего они огонь источают?

А может, от Эльзы огонь шёл? И теперь без неё и не будет больше никаких бесовских козней? Много чего передумала, всё без толку. Мало-помалу сморило меня, закуталась в полотницу да задремала, а ночью слышу — Ивашек стонет, тихонько так, и приговаривает:

— Матушка, матушка…

Головой-то я сразу всё поняла, а сердце заухало, заколотилось, верить отказывалось… что же ты, Господи, творишь, зачем искорку мою крохотную гасишь, губишь душеньку ангельскую, да как же я теперь буду без него?

Вытащила сыночка, к себе прижала, а он огнём горит, бредит, Эльзу звать начал, а потом вдруг: «Тятенька, тятенька!», глаза распахнул, смотрит мне прямо в душу, ручками по лицу меня гладит, улыбнуться пытается. Я его крепче к сердцу прижала, качаю, волосики потные нюхаю, пока живой, пока душенька не отлетела.

Как же доченька моя мучилась одна, никто не утешил в смерти мою капельку, сердце материнское не дрогнуло, когда ласточка моя умирала, Господи! Такое горе невыносимое меня охватило, что я и не заметила, как сияние снова из моих рук полилось, да только не сжёг огонь ни Ивашека, ни меня, а охватил нас ровным мертвенным пламенем и горел, пока сыночек мой не испустил дух.

Схоронила я Ивашека. Руки почти не дрожали, когда я его тельце, крохотное как у птенчика, на кусочки распиливала. Огня больше не было, видно, шёл от моего истерзанного сердца, да только оно омертвело совсем, окаменело, ни слёз, ни сил, ни скорби, ничего во мне не осталось.

Срезала с головушки сына прядку мягоньких светленьких волос, в обрывок ткани завернула и у сердца спрятала. Когда умру, он будет рядом.

Закопала останки кровинушки своей в сухую горелую твердь, молча землю в его глядящие на меня глазки кидала, так и будет ребёночек мой вечно смотреть в никуда в чёрной своей безымянной могилке…

А меня и похоронить будет некому, так и сгнию в ядовитом лесу, а может, мертвяки найдут да полакомятся, только мне уже всё равно, сердце здесь своё я схоронила, как жить дальше, зачем?

Прилегла на могилку, обняла холмик и будто в сон наяву впала, перед глазами жизнь моя замелькала, воспоминания потекли чередой. Вот я малая бегаю по двору, рассыпаю миску с зерном и рассердившаяся матушка шлёпает меня пониже спины, тут же жалеет и угощает лепёшкой с мёдом и ягодами. Она умерла рано, от болотной лихорадки, а отец дожил до моей свадьбы, да и Эльзу подержал на руках.

С мужем мы жили ладно, он мужик рукастый был, семью и хозяйство крепко держал, не забалуешь. Я однажды с соседкой заболталась да хлебы напечь не успела, ох и получила затрещину, средь бела дня небо в звёздах увидала! Сам он на совесть трудился и мне спуску не давал.

Хорошая жизнь была, справная, а теперь ничего не осталось, ни мужа, ни детей, ни дома. Всё Боженька к рукам своим всемогущим прибрал, а меня взамен ведьмой захотел сделать, будто этим нежданным благословением можно мне душеньку истерзанную излечить, сердце из кусочков заново собрать да слёзы в глазах моих на радость обернуть. Ох, чудны дела твои, Господи, чудны и нелепы. Я так хочу упокоиться рядом с сыном, а вместо избавления от мук ты даёшь мне повеление жить дальше.

Про истинных ведуний я слыхала от своей прабабки. Нрав у старой карги был несносный, умела она кровушку бабам деревенским попортить, а меня отчего-то любила, сладкие пряники на меду пекла и легенды мне разные сказывала: про черепаху и сотворение мира, про говорящее золото и, конечно, про ведьм.

Истинные ведьмы обретают колдовскую силу от жутких, немыслимых страданий — сполна платят за непрошеное могущество кровью любимых и горькими своими слезами. Но потом сильнее и страшнее создания во всём белом свете не сыскать! Рукотворным своим огнём ведьмы могут убивать и исцелять, могут чары на людей наводить и целые города уничтожать, могут повелевать животными и знают рецепт молодильного зелья.

Быть отмеченной колдовской силой — милость и награда Божья, добавляла бабуля, значит, достойна ты быть защитницей людской, обережницей, достойна сеять любовь и справедливость среди племени человечьего. Только не всем удаётся пережить боль страшных мук сердечных, многие ведьмы сходят с ума и мстят людям за свои страдания.

Конец ознакомительного фрагмента.