Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1

Яна Анатольевна Седова, 2022

Книга посвящена одной из самых противоречивых фигур предреволюционной России – иеромонаху Илиодору (С.М.Труфанову), прошедшему путь от черносотенного идеолога до борца с монархическим строем. Опираясь на материалы шести российских архивов и дореволюционной периодической печати, автор восстанавливает биографию своего персонажа с точностью до отдельных дней, что позволяет разрушить сложившийся стереотип авантюриста и раскрывает Илиодора как личность, пережившую духовную катастрофу. Книга адресована историкам, преподавателям и всем, интересующимся русской историей.

Характеристика

Наружность

О. Илиодор приступил к своему служению, будучи без малого 25 лет от роду. Самая активная политическая деятельность иеромонаха пришлась на ближайшие годы. Пожалуй, многих бед удалось бы избежать, если бы его более зрелые оппоненты делали скидку на его возраст.

Сам же о. Илиодор считал свою юность преимуществом перед противниками. Полемизируя с митрополитом Антонием (Вадковским), 26-летний иеромонах писал: «Мне кажется, — быть может, я в том и ошибаюсь, — самая моя молодость есть ручательство того, что я знаю чистое учение Христа, я действую согласно с этим учением в том именно, в чем обвиняют меня судьи и что, по мнению митрополита, происходит от моей молодости и неопытности. Дело в том, что я ведь человек свежий; меня не заела среда; я понимаю учение Христа, каковым оно является в святом Евангелии, а владыка митрополит имеет учение Христа, перешедшее, если так можно выразиться, чрез всю жизненную грязь…».

Однако через шесть лет Сергей Труфанов с сожалением признает, что по молодости «зарвался».

Казался он моложе своих лет. Его описывали как «почти юношу, с нежным красивым, женственным лицом, но с могучей волей». Словесные портреты 30-летнего о. Илиодора ничем не отличаются от более ранних: «несмотря на все пережитые невзгоды и неурядицы это по внешнему виду все тот же бурнопламенный и неутомимый юноша-монах».

Юношеский облик, долго его не покидавший, дал недругам повод для насмешек: «С внешней стороны Илиодор производит весьма оригинальное впечатление. Он моложав до крайности, кажется совсем мальчуганом, на которого невзначай надели монашеский подрясник и клобук и пустили гулять по свету без няньки».

Его наружность современники обычно определяли как «приятную», с «русским лицом», которое, по выражению одного почитателя, было «полно духовной красоты».

Правда, одному репортеру показалось, что красота эта — не природная, а создана монашеским одеянием о. Илиодора: «Без клобука его лицо плоско и неинтеллигентно. Клобук, скрывающий лоб, дает иеромонаху некоторую тонкость очертаний и уничтожает странное впечатление карандашной обрисовки его маленьких рысьих глаз». Однако через шесть лет отсутствие клобука не помешало другому репортеру восхищаться «мужественной красотой» повзрослевшего Сергея Труфанова.

Когда некий «Н.Р.» в московской «Новой земле» назвал о. Илиодора некрасивым, тот равнодушно ответил: «Все это может быть и истинно, но разве для проповеди правды Христовой нужна красота?».

Даже недруг иеромонаха Стремоухов проговорился, что он был «довольно благообразным», но сразу спохватился и прибавил: «совершенно незначительной внешности».

«Маленькие» и «далеко расставленные» глаза о. Илиодора казались кому-то «рысьими», кому-то «почти китайскими», однако больше запоминалось их выражение. «Но что особенно выделяется в нем, так это его глаза — жгуче-черные, блестящие. Взгляд их, в молчаливом состоянии, — созерцательный, самоуглубленный, с поволокой, и блестящий, когда говорит». Герасимову тоже запомнились «блестящие глаза». В других словесных портретах они «необыкновенно вдохновенные», «горевшие, безумные», «необыкновенно острые, пронизывающие», «безумные пристальные»; отмечали также «быстрый и проникновенный взгляд».

Лицо иеромонаха обрамляли небольшая бородка и «роскошные, вьющиеся волосы», привлекающие внимание на всех его фотографиях с отроческих лет и до старости. Необходимость следить за такой пышной шевелюрой его удручала: «я также очень тягощусь тем, что приходится причесываться, и жду с нетерпением, когда вылезут у меня волосы и я брошу навсегда расческу».

О росте о. Илиодора сведения противоречивы. Кому-то он казался высоким, кому-то — среднего роста. О.Саввинский и вовсе в этом вопросе запутался: «Росту О. Илиодор выше среднего, а стройность стана и вообще, пропорциональность его сложения, гибкость — производят впечатление, что он выше среднего роста». Один американский репортер писал о 6 футах, то есть 183 см. Однако по известному снимку, запечатлевшему стоящих Заикина, Распутина и о. Илиодора, видно, что последний гораздо ниже борца, имевшего рост 186 см.

Фигуру иеромонаха описывали как «нервную и подвижную». «О своем оригинальном костюме он поминутно забывает, а молодая кровь играет, жизнь вертит его, горячит и делает его таким же подвижным, как играющий в бабки приготовишка».

Строгий пост и вообще аскеза, которой неукоснительно держался о. Илиодор, отразились на его наружности. Он утверждал, что в нем «всего три пуда» весу. Его описывали как «худощавого», «худого, кожа да кости», «с подвижническим, истомленным, бледным лицом». «Отец Илиодор производит сильное впечатление своим внешним видом монаха-аскета. Но когда он говорит, это впечатление усиливается», — говорил некий чиновник.

Обычная его беседа не слишком отличалась от его проповедей. Герасимов вспоминал о «горячей речи» иеромонаха: «В разговоре он все время сбивался на тон оратора, пересыпая свою речь цитатами из Священного Писания».

Как и в проповедях, в жизни о. Илиодор говорил «крикливо», что рождало бесчисленные недоразумения со случайными встречными, недоумевавшими, почему он на них кричит.

«Волнуясь, — писал С.Кондурушкин, — он кричит нервным голосом с металлическими нотами, делает сдержанные, обнимающие, как бы что-то вбирающие в самого себя жесты. И вдруг засмеется заразительно, ласково, совсем по-детски. Я думаю, смехом-то лично он более всего к себе располагает».

Тот же автор упоминал о «неожиданно детской, застенчивой улыбке» иеромонаха, и она действительно подкупала, по словам о.Саввинского: «Улыбка его, а улыбается он часто, невольно располагает к себе».

Прихожане говорили, что о. Илиодор «всегда смеется, всегда веселый», а позже Труфанова характеризовали как «большую часть времени смеющегося».

Его проповеди и речи щедро сдабривались остротами, да и в жизни он, не совсем еще расставшись с детством, был горазд на шутки. То полицию разыграет, то репортеров, то сыграет с певчими в прятки, то затеет между прихожанами сражение арбузными корками.

Наружность иеромонаха настолько не соответствовала созданному газетами образу ярого погромщика и скандалиста, что личное знакомство с ним приносило удивление.

«Я ожидал встретить экзальтированного монаха, вероятно, несколько озлобленного, должно быть очень нетерпимого, с мрачным огнем в глазах и гневной речью. Ничуть не бывало: предо мной оказался совсем еще молодой человек лет около тридцати, в простой рясе, с золотым крестом на груди и значком духовной академии у ворота. Приятное и открытое русское лицо, обрамленное небольшой бородкой, ласковая, какая-то детская улыбка и по-настоящему детские наивные зеленоватые глаза, речь быстрая, превосходного русского чекана, — вот каким оказался на самом деле непримиримый проповедник, про которого ходило столько вздорных слухов».

О. Илиодор подшучивал над впечатлениями своих новых знакомых: «Я чай, думали вы махину встретить, страшилище саженное?».

Болезненность и неутомимость

О. Илиодор отличался слабым здоровьем. Желудок, испорченный чрезмерным постничеством, так и остался больным, заставляя своего хозяина пить по две рюмки вина «Сан-Рафаэль» в день «стомаха ради», по слову апостола Павла.

Долгие проповеди для многотысячной аудитории принесли о. Илиодору еще одну хроническую болезнь — катар гортани (ларингит). Например, 23.VIII.1911 иеромонах не смог провести беседу с народом, сославшись на боль в горле.

Болезнь обострялась от сырости и табачного дыма. По этой причине иеромонах не выносил курящих и курения, хотя смолоду сам был не чужд этой привычке. «Отвращение к табаку и табачному дыму доходит теперь у него до болезненности, — писал биограф. — Он свободно переносит пыль, какую угодно духоту и вонь, но малейший запах табачного дыма причиняет ему сущую муку».

Подводя итоги своему служению, о. Илиодор, между прочим, отметил, что «расшатал только здоровье свое, истрепал нервы, испортил кровь, надорвал грудь и сердце».

Тем не менее, этот «очень болезненный юноша», как называл его преосв.Антоний, поражал паству своей неутомимостью. «Летом в процессиях приходится часто с ним ходить, — дополнил Косицын. — Жара, пыль, еле дышишь… Мы все — на вид куда крепче его, измотаемся вконец, с ног валимся, а он бежит, поет и хоть бы что… Сапоги у него на толстых подошвах, с гвоздиками, тяжеленные, а он их будто и не замечает…».

Порой казалось, что он не нуждается ни в отдыхе, ни в пище. «К нему по справедливости можно применить евангельское изречение, что он не от мира сего и пища телесная не составляет для него насущной потребности — у него есть духовная». Однажды он провел народное собрание прямо после Литургии, не заходя в келию: «Я вот забыл о том, что у меня есть живот, что ему надо хлеба, воды, я плюнул на свой живот». В некоторые дни «он буквально был неразлучен с народом, без сна, без пищи».

«Напряженное состояние вождя — его стихия; не делать он не может», — восхищался И.Ламакин.

Впрочем, о. Илиодор сознавал, что в конце концов его организм не выдержит перенапряжения. «Вот еще лет десять поработаю, а там — на покой: больше не хватит, сгорю», — говорил он в 1911 г.

Манера речи

С первых же публичных выступлений получивший известность как выдающийся проповедник, о. Илиодор обладал уникальным ораторским дарованием.

Он говорил со слушателями на их языке, который одновременно был и его родным языком, языком прямолинейного и бесхитростного донского казака. Это чувствовалось даже в выговоре, характерном малороссийском акценте: фрикативное «г», «у» вместо «в» («узяли», «у Царицын»), «хв» вместо «ф» («доктор Хвилимонов»).

Речь выдавала в нем человека, выросшего в деревне. Нередко он заимствовал образы из крестьянского быта: кабан, напавший на брошенного нянькой младенца, свинья, открывающая носом дверь хлева, другая свинья, залезшая в огород рыть капусту, чучело, распугавшее ворон и воробьев, и т.д.

О. Илиодор говорил так, как говорили на его хуторе, с соответствующей лексикой: «Смотрите: давно уже мы послали гласным московской думы телеграмму, а они до сих пор не могут очухаться: здоровую мы задали им толкоушину, а теперь дадим и пинка в спину!». От сложных терминов он сознательно отказался, нарочно избегая «употребления не только иностранных слов, но и литературных, мало употребляемых в обыденных разговорах».

О. Илиодор был воплощением человека, который, что называется, за словом в карман не лезет. Язык иеромонаха был удивительно меток. Насолившего ему городского голову о. Илиодор назвал «головой без мозгов», о владельце пароходства заметил, что он не поплывет на тот свет на своих пароходах, просил у благодетелей денег на борьбу с наследием гр.Л.Н.Толстого, поясняя, что «сожжет его учение, но не хватает дров», и т.д.

Обладая недюжинным сатирическим талантом, проповедник щедро сдабривал свои речи остротами. Когда однажды в заседании городской думы читали газетный отчет о его речи, гласные и публика не могли удержаться от смеха. «Речи иеромонаха очень выигрывали в своей трагикомической стороне при чтении в такой торжественной обстановке».

При этом многие шуточки о. Илиодора поражают своей низкопробностью. Например, прервавший проповедь паровозный свисток был уподоблен крику «жида», а связь между русской интеллигенцией и евреями оратор характеризовал так: «русские дураки ухватились за жидовские хвосты и стали их нюхать, от хвостов несет чесноком, и им кажется, что пахнет конфектой». А вот другая псевдополитическая острота: «Вот у графа Витте был недостаток, он был курносый. Граф отправился за границу и сделал себе нос и таким образом стал с носом». Эти сомнительные цветы красноречия порядком веселили невзыскательную илиодоровскую аудиторию, одновременно повергая интеллигенцию в глубокий шок.

Не только слова, но и мысли проповедника были понятны самому темному слушателю. Вот, например, как о. Илиодор рассказывал о нанятом им землекопе-лодыре: «один бок себе почешет, другой бок почешет, затем посмотрит на меня, — а я нарочно от него отвернусь, будто не вижу, — и пойдет себе по-над стенкой куда-нибудь с глаз подальше».

А вот как он говорил о пороках, развившихся среди царицынцев в его отсутствие: «Слыхал я тоже, что после моего перевода в Новосиль и отъезда отсюда многие из вас перепились с горя и стали пьянствовать. Ведь известно, что русский человек пьет и с горя, и с радости. Так вот вы стали пить с горя, а Филимонов, Федоров, Максимов и другие перепились с радости, что меня убрали отсюда. Очень жаль, что я не могу поехать теперь в город и сам посмотреть. Должно быть, по городу много теперь шатается и валяется пьяных».

Доходчива была и внешняя сторона речи о. Илиодора.

Без каких-либо технических приспособлений, силами исключительно своих легких, он запросто мог произнести речь для 10 тысяч человек так, что каждый из них отчетливо слышал его слова. «…голос у него тонкий, да резкий, так вот наскрозь и пронизывает. Поет, говорит так, что где бы кто ни стоял — всем слышно», — отмечали прихожане. Они также говорили, что «его услышишь и поймешь за три версты». Ценой этого громогласия были мучившие проповедника хронические болезни дыхательных путей.

Второй и главной особенностью публичных выступлений о. Илиодора была их необычайная страстность, порой на грани истерики.

«В нем чувствуется что-то больное, — писал публицист, слушавший его в Туле. — Не речь, а какой-то сплошной крик с болезненными взвизгиваниями, сильно действующими на нервы.

Когда слушаешь Илиодора, то все время не покидает впечатление:

Вот-вот он оборвется, упадет, приедет карета скорой помощи и увезет его в больницу…».

Другой публицист слушал его в Царицыне: «Но вот наступает проповедь. Илиодор сразу становится неузнаваем. Что с ним случилось? Из спокойного, даже величавого монаха он мигом превращается в какой-то без нужды обнаженный нерв, взвизгивающий и невыносимо кричащий…».

Третий — в Саратове: «Крикливые, истерические возгласы,"крылатые"фразы, размахиванье руками и чисто уличные выражения…».

Более лояльные к иеромонаху публицисты выражались осторожнее: «…звонкий голос о. Илиодора от напряжения из альта превращается в дискант, что очень неприятно звучит». «Когда о. Илиодор говорит, он сильно увлекается. Вся его речь горячая и порывистая, также порывистая жестикуляция, свидетельствуют о нервном возбуждении оратора».

Однако именно возбуждение позволяло иеромонаху безраздельно владеть вниманием слушателей. Его чувства мгновенно передавались толпе, магнетизировали ее.

К этим чертам следует прибавить особую скорость речи: «он слишком торопится — от этого иногда как-то проглатывает целые слоги и слова, и зачастую правильно начатая фраза к концу теряет смысл, мысль обрывается — и для слушателей значение ея остается темным».

Важной особенностью речей иеромонаха была жестикуляция. Он то простирал руки вперед, то топал ногами, то стучал посохом.

Обладая несомненными сценическими задатками, о. Илиодор умело вплетал в свои речи элементы диалога с аудиторией. Особенно он любил спрашивать слушателей: «Верно я говорю?», «Правду я говорю?», получая в ответ неизменное подтверждение. Этот нехитрый прием поддерживал их внимание.

Порой иеромонах шел дальше, развивая более сложные диалоги или изображая в лицах какие-то события. Например, беседуя с паствой о цирковом деятеле Никитине, о. Илиодор, к веселью слушателей, показал, как тот «кнутом коней гонял по цирку и при этом посвистывал».

Равнодушная к подобным приемам интеллигенция приняла его проповеди холодно.

«Речи его производили на меня слабое впечатление, — писал И.Ламакин. — Я чувствовал, что в любом из наших собраний, светском или духовном, он будет чужд и вызовет чувство если не враждебности, то досады».

«…его проповедь обычная,"ни горячая, ни холодная", — вторил ему А.С.Панкратов. — Семинарская пропись гомилетики. Много на Руси есть безвестных священников, которых простое, но искреннее чувство выливается в проникновенных словах. Как ничтожен вечно шумящий бесталанный монах по сравнению с этими безвестными людьми!

Признаюсь, я был разочарован».

«Говорит он сплошь и рядом нелепости», — отмечал П.Г.Булгаков.

Даже сочувствующий публицист признавал: «Как проповедник, о. Илиодор не удовлетворяет вполне».

Интеллигенция слишком хорошо видела технические недостатки его проповедей. Например, гр. Татищев отмечал «туманность и обычную бессвязность его речи», а А.Королев писал: «Манера говорить у о. Илиодора удивительно своеобразная: проповедь его не связана решительно никакими правилами риторики и стилистики, говорит он от сердца, поэтому часто и перескакивает с одной мысли на другую, повторяется».

Но все это ему простилось бы, проповедуй он что-нибудь во вкусе прогрессивных кругов. Отец же Илиодор отстаивал православие и самодержавие, поэтому не мог бы иметь успеха среди интеллигенции, даже если бы строил свои выступления по математически выверенным схемам.

По той же причине правый публицист вполне одобрил его проповедь со всеми присущими ей недостатками: «в общем, речь его производит и на меня, слышавшего многих знаменитых проповедников и ораторов, удивительно сильное, неотразимое впечатление».

Отвечая всем недовольным разом, о. Илиодор сказал: «Газетные сотрудники и критики осуждают меня за то, что я не так говорю, не так стою, не так руками машу и т.д. Но послушайте вы, сотрудники, критики и шантрапа. Прежде чем осуждать меня, становитесь на мое место и проповедуйте, я вас с удовольствием буду слушать и тогда я посмотрю, как вы будете стоять, махать руками и говорить. Я уверен, что вы скажете так же, как сказал доктор Филимонов во время открытия памятника Гоголю; тогда он вышел на возвышенное место, болтнул два слова, высунул язык, погладил рукой по голове и ушел, а на другой [день] напечатали в газетах, что у Филимонова болела голова и он не мог говорить; так и вы бы сказали, как сказал Филимонов, но я сколько не проповедую, ни разу не высовывал язык, не гладил рукой по голове и не говорил, что у меня болит голова, а между тем я проповедовал во многих городах».

Настоящую же аудиторию о. Илиодора составляли крестьяне и мещане, на которых его приемы производили неотразимое впечатление. Проповедуемые же иеромонахом истины были у них в крови. По этим двум причинам он имел колоссальный успех в народе. Люди, подчас приехавшие издалека, утомленные, готовы были часами слушать речи о. Илиодора. Лишь исключительный интерес слушателей мог создать ту тишину, в которой каждое его слово слышали тысячи.

«Говорит о. Илиодор заразительно и слушателей увлекает до самозабвения», — отмечал репортер «Царицынского вестника» Е.В.Половинкин, по долгу службы не пропускавший ни одной проповеди.

«…на необразованную массу речи его, произносимые страстно и с ораторскими приемами, в доступной форме для простых слушателей, производят огромное впечатление», — отмечал прокурор Саратовской судебной палаты.

О. Илиодор был оратором лишь для простонародья и вполне удовлетворялся этим званием.

Характер

Сам себя о. Илиодор определял так: «Я донской казак по плоти, а по духу верный воин Христов». «Казацкая кровь» говорила в нем всегда. Его называли «страстным», «пламенным и бурным», «пылким», «великим ревнителем православной веры», в шутку даже «смиренно-боевым», а с неприязнью — «диким», отмечали «несокрушимость, мощь его духа», «необычайную силу духа», «горячий темперамент».

«Он, как бешеный конь, летит вперед… Ничего не видит… Для него нет препятствий…», — с горечью говорил о своем друге Григорий Распутин.

Лучше всего к характеру иеромонаха подходит образ огня. «…горю непреодолимым желанием послужить православной вере, Самодержавному Государю и многострадальной родине», — говорил о. Илиодор. «Он не живет, а горит, горит везде», — писала С.Смирнова, а враждебная газета как-то назвала его «человеком, сгорающим, не сгорая».

Подобный образ неоднократно использовал еп. Гермоген, которого «горящий» дух о. Илиодора приводил в восхищение. «…не нам, иерархам, гасить в молодом проповеднике эту Божию искру, эту святую ревность о Господе». «Этот инок — живой укор всем нам, пастырям церкви, — говорил преосвященный Гермоген. — Ведь мы так же должны были бы гореть духом, ревновать о пользе церкви ревностью Илииною. А мы…».

«…это душа не нашего дряблого времени, — писал об о. Илиодоре Л.А.Тихомиров. — У таких людей нет полуистины, а есть только целая истина, кроме которой они ничего не знают и знать не хотят».

Недруги называли поступки о. Илиодора скандалами. Он соглашался: «Для веры я готов скандалить и желал бы устроить такой скандал, как чудотворец Николай, когда ударил по морде безумного Ария, а с безбожниками иначе и поступать нельзя».

Темперамент внушил о. Илиодору любовь к полемике. Описывая один из своих споров, иеромонах наивно признавался: «Я испытывал удовольствие, что мне так удачно пришлось нагреть проклятых смутьянов-жидов».

Он отражал нападки настолько удачно, что преосв.Антоний Храповицкий заметил: «Бьют Илиодора, все бьют, но и от него никто без синяков не уходит!».

«Он скучает без"шума", — писала «Царицынская мысль». — Он ищет"драки", когда даже ея и нет».

Только священный сан заставлял «смиренно-боевого инока» ограничиваться исключительно словесными поединками, не переходя к рукопашной, в чем он порой и сам сознавался: «Если бы я не был священником, то я всех подобных граждан беспощадно бил бы дубиною»; «Мне пришлось смолчать, потому что я лицо духовное, а если бы я был простой человек, то непременно бы разбил жиду проклятому морду противную за такое поругание нашей Святой Веры»; «…поведение полициймейстера Бочарова тогда так меня возмутило, что не будь я священником и имей я при себе оружие, я убил бы его». Прихожан, не связанных этими узами, о. Илиодор наставлял поступать по слову св.Иоанна Златоуста, советовавшего «освятить» свою руку ударом по лицу богохульника.

Тот же темперамент породил в о. Илиодоре сильнейшее упрямство. Еп. Гермоген уважительно именовал его «сильной натурой», а один пожилой архимандрит в простоте сердца заметил ему: «вы настолько упорны и настойчивы, что как встали на одну доску, на другую не хотите переступить».

По своей гордости о. Илиодор не выносил критики. Пока его лично не задевали, он мог как священник говорить красивые проповеди или как интеллигент рассуждать об общественных вопросах, будучи совершенно приличным. Но стоило кому-либо коснуться его личности, как весь интеллигентский флер с него мигом слетал и о. Илиодор вновь вел себя так, как подобало выходцу с хутора Большого Мариинской станицы.

Все речи о. Илиодора отдают удивительным простодушием. Очаровательный в своей наивности, он часто рассуждал, как подросток: «Ведь революционеры действуют из-за угла потому, что они — гады подпольные».

Еп. Гермоген часто уподоблял его ребенку, «дитяти». «По моему глубокому убеждению, — говорил владыка, — это человек с искренней душой, сумевший воплотить в себе великую заповедь Христову:"аще не обратитеся и не будете яко дети, не имате внити в Царствие Божие"». «О. Илиодор — это чистая, святая душа», «человек кристальной правдивости».

Те же черты отмечали в о. Илиодоре и другие лица. Преосв.Антоний (Храповицкий) называл его «совершенно бесхитростным и искренним», Кондурушкину он показался «человеком искренним и страстным в своей искренности», другому публицисту — «глубоко искренним и правдивым».

Однако это простодушие не было прямодушием. О. Илиодор поражал полным отсутствием благородства — лукавил, подслушивал, не держал слова и т.д. Недруги справедливо говорили, что он «себе на уме», «с хитрецой». Но хитрость и лукавство о. Илиодора тоже были детские, наивные. Он был ребенок во всем — и в хорошем, и в дурном.

Простодушие о. Илиодора балансировало на грани психического заболевания, заставляя подозревать задержку психического развития. Впрочем, возможно, что детство затянулось благодаря тепличному духовному воспитанию.

Не умея держать свое мнение при себе или поджидать удобной минуты, в выражениях он никогда не стеснялся.

«Вы скоты», — заявил он четырем молодым людям, протестовавшим против применения к ним термина в «гоготании», поскольку-де «"гогочут"животные, а люди хохочут и смеются».

Когда о. Илиодору случалось писать письмо своим противникам, то получалось то же, что запорожцы написали бы турецкому султану, если бы имели академическое образование.

Особенно много крепких выражений о. Илиодор употреблял в устных выступлениях.

«В горячих местах его речей то и дело проскальзывают острые казацкие словца с местным выговором.

Кто хоть раз был на Дону, тот не задумается — откуда родом о. Илиодор».

В письме митр.Антонию он перечислял некоторые свои выражения: «газетные стервятники, духовные разбойники, политические блудники». Но это весьма облагороженная версия его лексикона. Давая показания духовному следствию, сотрудник «Царицынского вестника» перечислил куда больше: «вислогубый, вислоухий, слюнявый, вонючий, проклятый, поганый, пархатый жид; крючконосый армяшка, тонконогий поляшичко, бриторылый лоботряс, газетный стервятник, религиозный шарлатан и духовный разбойник (сектанты), левши-головотяпы с бараньими головами (прогрессисты)». «Да у него целый лексикон чисто технических своих выражений!» — изумился один из следователей.

Для безбожников о. Илиодор всегда имел в запасе слово «дурак», оправдываясь ссылкой на стих из Св.Писания в собственном вольном переводе: «дурак в сердце своем сказал — Бога нет».

Впрочем, очевидцы отмечали, что илиодоровские выражения были не так уж сильны или, по словам свящ.Ушакова, «не имели в устах проповедника того ругательно-оскорбительного характера, какой им, а чрез то и всем беседам в целом приписывается в печати, а потом и в обществе». «…в речах о. Илиодора я не слышал таких беспощадных браней и грязных слов, которые нельзя было бы печатать в газетах», — отмечал один прихожанин.

Однако враги не могли простить о. Илиодору его ругательств. «Ты звездой воссиял над епархией саратовской и расточил словеса, которых доднесь никто не слышал из уст пастыря!» — острил один публицист. Характерные для статей о. Илиодора аллюзии на Св. Писание, позволяющие автору «сыпать проклятиями направо и налево», даже заставили некоего Г. Федорова обвинить священника в хуле на Духа Святого.

Однако иеромонах настаивал на своей правоте: «резкость я не считаю недостатком своих проповедей, наоборот — считаю ее необходимостью и даже достоинством!». И вот почему.

О. Илиодор полагал, что само по себе употребление крепких выражений не предосудительно. «Я выражаюсь резко, но не считаю это неприличным: выражаться хотя бы самыми конфузными словами не неприлично, — неприлично лишь грешить.… Приличий образованных людей я знать не знаю и плюю на них.… Я свое приличие основываю на Св.Писании да на голосе совести, а ваших приличий не хочу и знать!».

Кроме того, он утверждал, что просто «называет вещи их действительными именами», причем противопоставлял западные приличия чисто русской откровенности. «Я знаю, что я буду поступать именно по-русски. Пусть это будет грубо или, как называют, по-бурлацки, но это будет по-родному, по-моему, по-русски. Вот от того-то и все наше горе, что мы отвернулись от всего грубого, Русского и потеряли Русский дух, а на место его явился приличный дух, иностранный. От этого-то и гибнет наше Отечество дорогое!».

Далее, он находил, что крепкое выражение более доходчиво. «Правда, — писал он, — что я слишком резко выражаюсь. Но это я делаю потому, что теперь время резкое. Нервы у людей притупились. Пролитие невинной крови человеческой не поражает ожесточенных их сердец. Теперь, чтобы донять сердца людские, нужно бросить прежнюю мягкость, деликатность и выражаться резко, внушительно!».

Для себя как священномонаха о. Илиодор усматривал даже большее право на грубые выражения, чем для мирянина. «Для монаха, живущего внутренней жизнью, духовной жизнью, здесь открывается особенная кознь сатаны. Именно диавол старается как можно более развратить человека и научить, как можно искуснее прикрывать свой разврат внешним приличием».

В защиту своей позиции о. Илиодор любил ссылаться на Св.Писание, где тоже можно отыскать немало сильных выражений. Для упомянутой статьи он не поленился составить целый словарь: «Хорошо известно, что Христос и Апостолы не мягко отзывались о людях, утративших человеческое достоинство! Они называют их порождениями ехидны, мытарями, язычниками, злодеями, человекоубийцами, лжепророками, волками, лжеучителями, антихристами, любостяжателями, блудниками, скверными, дерзкими, своевольными, презирающими начальство, злословящими высших, бессловесными животными, срамниками, сквернителями, любострастниками, сынами проклятия, безводными источниками, пустыми облаками, рабами тления, свиньями, детьми диавола, нечестивыми, бесплодными деревьями, звездами блуждающими, свирепыми морскими волнами, пенящимися срамотами своими, ропотниками, ничем не довольными, произносящими надутые слова, лицеприятными для корысти, обманщиками, льстецами, богохульниками, сластолюбцами, чародеями, псами, любодеями, убийцами, царством сатаны и престолом сатанинским. Если так называл нечестивцев Сам Господь и Его Святые Апостолы, то я, грешный, не перестану их называть во всеуслышание подлецами, разбойниками, негодяями, клятвопреступниками, изменниками, плутами, мошенниками, ворами, разбойниками, хищниками, грабителями, изуверами, кощунниками, безбожниками, проклятыми богохульниками, аспидами, нечестивцами, поклонниками сатаны, адскими гражданами, развратниками, блудниками, бунтовщиками! Вот их настоящие имена; они именно то и есть, чем я их называю, а никак не освободители, не передовые люди, не революционеры!.. Я их всегда буду называть их именами и советую делать так всем Русским людям, всем патриотическим газетам. Нечего вилять хвостом; держи его прямо и не стыдись своего родного, русского, природного!».

Но корни этой привычки, конечно, вели не к Св.Писанию, а на донские берега. «О. Илиодор — типичный сын Дона, — писал биограф. — Образование только углубило его прямолинейные черты казака, ищущего правды Божией, но суть их осталась неизменной». Бурный казачий темперамент обусловил чрезмерное усердствование проповедника в изображении разных «волков» и «шакалов».

О. Илиодор был не одинок в своих взглядах на допустимость сильных выражений в религиозно-патриотической речи. Резкие слова употребляли и саратовские священнослужители во главе с преосв. Гермогеном, и епископ Никон, в своем поучении назвавший революционеров «гадинами, которых так нужно проводить из России, чтобы они и дорожку забыли в нее». Одобрив это поучение, о. Илиодор сокрушался лишь о том, что оно так и не было прочитано богомольцам московских храмов. «…когда бы со всех амвонов Российской Церкви пронеслось:"гадины, гадины, гадины!", тогда не было бы и революции, не было бы московских баррикад и криков проклятых безбожников».

Нескромность всегда была ему свойственна вследствие двух качеств — простодушия и гордыни. Только раз он пересилил себя и вслед за апостолом написал: «я могу хвалиться только своими немощами и недостатками». Обычно он хвалился совсем другим и очень много позировал. Всего ужаснее в нем была напыщенность: ему недоставало простоты.

Побуждаемый тщеславием, он актерствовал. Лучше всех эту черту подметил С.Б.Любош:

«У Илиодора тоже огромный театральный темперамент. Этому иноку необходимы подмостки, необходимы зрители и поклонники, необходим шум толпы, поза и актерство.

Возможно, что культура и школа выработали бы из Илиодора незаурядного артиста сцены. Но судьба отказала ему и в культуре, и в школе сценического искусства, толкнув его в совершенно другую область. Но натура, основной темперамент берет свое, паперть храма превращается в подмостки балагана, и пред толпой в рясе монаха кривляется комедиант.

И сила его в том, что он глубоко национален, этот комедиант, в нем удивительно смешаны таких два народных типа, как юродивый и скоморох, и если это смешение кажется порой уродливым и даже чудовищным, то элементы несомненно народны.

… Народ искони чтит юродивых и любит скоморохов, и вот юродивый и скоморох соединились в одном лице…».

С.Б. Любошу вторил М.О. Меньшиков: «Мне кажется, о. Илиодор — прежде всего и после всего — актер, из породы тех ужасных провинциальных трагиков, которых недостаток таланта и избыток голосовых средств никак не пропускают на большую сцену». «…он психологически не в состоянии обойтись без того, чтобы не позировать на сцене перед глазами огромной толпы и не играть какой-нибудь кричащей роли».

Другие современники говорили, что о. Илиодор в разговоре «несколько актерничал», в монастыре «играл кукольную комедию», «превратил в театральные подмостки всю Россию» и т.д.

«Провинциальный трагик» всегда нуждался в аудитории, был «помешан на толпе», по выражению Меньшикова. «Ему нужен"треск", ему нужны люди, много людей», — писала «Царицынская мысль».

Заступаясь за о. Илиодора, С.А. Володимеров писал, что все наоборот: «не он ищет толпы, не он идет к народу, а сама толпа, сам народ, народ-правдолюб неудержимо, стихийно идет к нему и за ним, поборником правды Божией». В действительности притяжение проповедника и толпы было взаимным. Недаром один репортер заметил, как пение паствы «наэлектризовывает самого Илиодора».

Сызмальства привыкший обличать всякую человеческую неправду, он оставался верным своей привычке, не смущаясь ни бессмысленностью, ни даже опасностью обличений. Вспоминая себя подростком, он писал: «Возможно, с того времени огонь протеста против лжи и несправедливости во всевозможных формах начал истреблять мою душу. Этот огонь превратился во всепоглощающее пожарище, когда я достиг 20-летнего возраста. Его пламя еще опаляет меня, и до сего дня огонь не погас». На религиозной почве это пламя разгорелось до чрезвычайных размеров.

Преосв. Гермоген отметил эту черту в о. Илиодоре — особую сердечную чуткость, которая позволяет ему видеть «покушение на достоинство и авторитет православной веры и церкви там, где другие ничего не замечают», и заставляет «выступить на их защиту».

Выступления о. Илиодора вызывали много нареканий. Однако он считал обличения правом и даже долгом пастыря, ссылаясь на Св.Писание:

«Я поставил тебя стражем дому Израилеву… Когда Я скажу беззаконнику:"смертью умрешь!", а ты не будешь вразумлять его и говорить, чтобы остеречь беззаконника от беззаконного пути его, чтобы он жив был, то беззаконник тот умрет в беззаконии своем, и Я взыщу кровь его от рук твоих. Но если ты вразумлял беззаконника, а он не обратился от беззакония своего и от беззаконного пути своего, то он умрет в беззаконии своем, а ты спас душу твою» (Иез.3:17-19).

«[Проповедуй слово, настой] благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли» (2 Тим.4:2).

«…горе мне, если не благовествую!» (1 Кор.9:16).

Поэтому уже от себя о. Илиодор прибавлял: «Если бы я не говорил слишком громко и резко, то тогда я согрешил бы перед Богом, согрешил бы и умалил свое звание священника».

В качестве примера он указывал на святых угодников, известных своими обличениями, — Апостолов Павла и Иакова, свт.Иоанна Златоуста и особенно свт.Филиппа, в чьем житии черпал свое вдохновение. «По примеру всех этих великих святителей, апостолов, пророков и самого Господа нашего Иисуса Христа и мы, священники, так же громко и резко должны обличать и говорить правду, и незачем нам бояться преследований, гонений и страданий, раз нам примером служит Сам Иисус Христов и Его святые Апостолы».

Переходя в юридическую плоскость, о. Илиодор указывал также на свободу слова, объявленную манифестом 17 октября 1905 г., а священникам, по его выражению, данную гораздо раньше Самим Богом.

Считая, таким образом, себя вправе обличать, о. Илиодор не желал знать никаких ограничений: «от Бога, от Святого Неба получили мы право учить народ. И никто из людей не может отнять у нас этого права. Никто не заставит меня замолчать говорить правду!». В другой раз он заявил, что обличения «не могут запретить ни местный пристав, ни полициймейстер, ни губернатор, ни даже Царь».

О тех собратьях, которые сводили свое служение к обрядовой стороне, о. Илиодор говорил, что они проповедуют «мертвого бога», в отличие от него, проповедующего «живого Бога».

Лицам, считавшим себя оскорбленными его проповедями, он отвечал: «Я не ругаю и не оскорбляю вас, ибо я никого еще не ругал и не оскорблял, но я изобличаю вас за ваши беззакония». Поэтому нет повода для обиды: «нечего на зеркало пенять, если рожа крива. Нужно не на зеркало пенять, а исправляться».

Царицынский благочинный прот. С. Каверзнев высказывался против обличительной тактики о. Илиодора, считая его ошибкой публичные обличения, тогда как апостол Павел заповедал обличать тайно, а в крайнем случае — при трех свидетелях.

Друзья же о. Илиодора разделяли взгляды иеромонаха на этот вопрос. Русский Народный Союз имени Михаила Архангела выразил возмущение, что «слова правды и осуждения, произнесенные служителем церкви, по долгу связанному с его саном, ставлются ему в вину». Преосв. Гермоген отмечал, что о. Илиодор обличает не исключительно личности, а человеческие пороки в целом, приводя имена для примера. Насельник царицынского монастыря иеромонах Гермоген предсказывал, что когда-нибудь придется с раскаянием вспомнить эти речи со словами: «Счастливы мы были бы, если бы о. Илиодор не только обличал, а бил даже палкой своей пастырской за наши беззакония».

Да и сам о. Илиодор придавал своим проповедям большое общественное значение как попытке предотвратить вторую революцию: «Знайте, что скоро наступит такое же время, какое было лет 5-6 тому назад, когда безусые мальчишки и жиды вели народ русский к погибели, порождали в нем вражду друг к другу. Так вот, если я теперь не буду говорить громко, не буду говорить резко, то тогда вместо меня заговорят бомбы, заговорят пулеметы и только тогда русские власть имущие люди поймут меня и пожалеют, что они завязывали мне уста, но тогда это будет уже слишком поздно».

Однако со временем, под влиянием гонений, о. Илиодор стал разочаровываться в своей обличительной теории. «Это была моя личная вина, моя личная ошибка, что я погорячился и думал, что только одним своим пастырским словом с этого амвона я могу привести их к исправлению, привести к раскаянию…». Но усомнился он не в своем долге, а лишь в силе убеждения.

О. Илиодор полагал, что область его обличений распространяется на весь крещеный мир. «Проповедник должен одинаково вмешиваться и в семейную, и общественную, и государственную жизнь, если видит неправду и несправедливость».

Руководствуясь этим соображением, он бесцеремонно вторгался во все сферы общественно-политической жизни. На суде член Г.Думы Розанов заметил ему: «Ваши, например, пререкания с полицией не могут быть внесены в круг проповеднической деятельности», на что о. Илиодор ответил: «Полиция — христиане, и, как пастырь, я должен влиять на них». Обличительная власть пастыря распространялась, по его мнению, даже на монарха. Недаром путеводной звездой о. Илиодора был свт.Филипп, обличавший Иоанна Грозного. В одной из речей, произнесенной перед лицом двух архиереев, проповедник поставил в пример современным пастырям русских святителей-митрополитов, которые, «замечая ошибки и слабости не только простого народа, а даже Царей, не боялись говорить об этом им в лицо».

Вскоре как раз представился случай: о. Илиодор узнал о благоприятной для еретика гр. Толстого Высочайшей резолюции. Ее текст был составлен Столыпиным, но это не оглашалось. «…если Царь думает о Толстом так, как написал, — заявил о. Илиодор, — то я, как священник, могу с Ним не согласиться и думать иначе, и если бы мне пришлось говорить с Царем с глазу на глаз, то я сказал бы Ему: Царь-Батюшка! Ты Помазанник Божий, волен Ты распоряжаться над всеми подданными, но я — священник и служба моя выше Твоей, я имею право не согласиться с Тобой, ибо Богом мне разрешено учить и Тебя, и Министра, и графа, и простого мужика; — для меня все люди равны. Вот что я сказал бы Царю».

Впрочем, встретившись с Государем полгода спустя, о. Илиодор воздержался от подобных речей.

Наряду с сильными мира сего иеромонах обличал и простых обывателей. О. Илиодор не терпел в людях не то что неверия, а даже недостаточного прилежания к молитве. Например, он сознавался, что «скорбел душой», видя, как его прихожане на Андреевском стоянии не кладут положенных 650 поклонов. Еще больше его, выросшего в благочестивом деревенском быту, удручало пренебрежительное отношение городских жителей к вере и святыням.

Со временем о. Илиодор приобрел привычку поучать всех, кто попадался под руку: во время богослужений делал замечания публике, в поездах придирался к попутчикам, на улицах — к прохожим. Поводом служили разные бытовые прегрешения — разговоры и вообще неблагочестивое поведение во время богослужения, курение и неснятие шапки при виде святынь (под чем понимался не только крестный ход, но даже простой переход иеромонаха в облачении и с крестом из одного дома в другой), кощунственные шутки и т.д.

Однажды у о. Илиодора вышло в поезде столкновение с одним господином, провожавшим свою супругу и курившим папиросу. Была морозная декабрьская ночь, и господин попросил толпу прихожан, сопровождавшую, по обычаю, священника, закрыть двери. «Ишь ты! — возмутился о. Илиодор. — Свежий морозный воздух противен стал, а табачищем прет, так не противно. Накурил как!».

Очевидцев шокировал не только сам факт его замечаний, особенно сделанных посторонним лицам, но и грубая форма его слов. Он же объяснял, что другого языка люди не понимают, и приводил примеры из своего опыта, когда ласковые увещания были бессильны, а резкий окрик сразу приводил человека в чувство.

— Любезный, сними шапку, видишь все стоят без шапок, — здесь крест, — ласково обратился о. Илиодор к одному развязно стоявшему грузчику.

— Что мне за указ все, — я сам себе указ, — буркнул тот.

— Нехорошо, ты ведь православный.

— Я сам себе указ.

— Сними, болван, шапку, — завопил, наконец, раздраженный о. Илиодор.

Эффект был мгновенный.

Поэтому иеромонах стал начинать прямо с окрика: «Снимай шапку!» — вопил он.

«Тише вы там, здесь не базар, не депутатское сборище», — кричал он тем, кто шумел во время проповеди.

«Шляпки! Зеленая и красная! Безобразницы, бесстыдницы! Зачем вы сюда пришли?» — дамам, разговаривавшим во время молебна.

Дамские шляпки вообще составляли предмет особой неприязни о. Илиодора, полагавшего, что женщина должна покрывать голову при молитве исключительно платком. Если иеромонаху с его паствой случалось посетить чужую церковь, как он сам, так и его прихожанки настойчиво требовали удаления шляпок, а то и их обладательниц. Раз паломницы о. Илиодора паломницы попытались сорвать шляпку с одной барышни, «но та вырвалась и со слезами убежала домой».

Особенно характерен инцидент, произошедший 6.X.1909 в Преображенской церкви, где о. Илиодор участвовал в отпевании одного монастырского благодетеля. Среди молящихся был молодой человек, аттестованный благочинным так: «живет при своей сестре, девице легкого поведения и, будучи сам поведения сомнительного, не имеет определенных занятий, а прислуживает при местном театре в роли статиста». Юноша стоял, скрестив руки на груди. «Разве так стоят в церкви!» — возмутился о. Илиодор и сам опустил ему руки по швам. Началась перебранка, причем молодой человек, в свою очередь, сделал замечание иеромонаху: «Здесь церковь, а в ней не кричат». Кончилось выведением непокорного в боковой придел при помощи сторожей.

Самого себя о. Илиодор превзошел 28.VI.1909, во главе крестного хода придя ранним утром на Французский завод близ Царицына. Иеромонах был не в духе: прихожане заводской церкви, по чьему приглашению он явился, не удосужились приехать в город к началу шествия. Перед входом в поселение о. Илиодор распорядился закрыть иконы черными платками и на возможные вопросы отвечать, что несут «медведя». Подразумевалось, что местное население недостойно лицезреть святыни.

Путь к храму лежал через базарную площадь. Тут выяснилось, что местное население, проспав крестный ход, на торг явилось исправно. Многие уже были навеселе.

Увидав, как на заводе соблюдается четвертая заповедь, о. Илиодор, как был, в облачении, с крестом в руках пошел по базару с криками, «что все жители завода не православные, пьяницы, безбожники и будут прокляты, и махал крестом в разные стороны».

Это была ожившая гравюра Доре, изображавшая изгнание торговцев из храма. Правда, о. Илиодор не опрокидывал столов и не рассыпал денег, но зато сами покупатели, улепетывая от неистового монаха, разлили много горшков с молоком.

Появление о. Илиодора в общественных местах нередко сопровождалось насмешками — поначалу ввиду его привычки всюду носить клобук, а затем благодаря его славе черносотенника и погромщика. Публика показывала на него пальцами, остряки, не всегда трезвые, отпускали по его адресу весьма обидные шуточки: «Ты зачем к нашим монашкам приехал?». Однажды дошло до того, что во время крестного хода какой-то босяк бросил иеромонаху в лицо горсть песку (14.IX.1909).

Газеты предпочитали умалчивать о причинах конфликта, изображая дело так, будто о. Илиодор бросается на людей без причины. Впрочем, не исключено, что издевательство ему порой просто мерещилось. Привыкнув быть объектом иронического внимания обывателей, он стал принимать на свой счет любую улыбку прохожего, не оставляя ее, конечно, без ответа.

Особенно дерзких кощунников о. Илиодор усмирял при помощи городовых, взывая к последним словно к личной охране, что, конечно, не прибавляло ему популярности в левых кругах, но, однако, вполне отвечало закону, каравшему за богохульство.

— Что вы смеетесь?! — кричал священник дамам на пароходной пристани в Дубовке. — Здесь есть городовые. Я прикажу вас арестовать!

Это «прикажу» очень характерно. Как правило, в таких случаях иеромонах добивался задержания оскорбителя и составления протокола.

Не ограничиваясь словами, он порой бросался к обидчику с угрожающей жестикуляцией. Однажды спутникам пришлось под руки оттаскивать его от потенциальной жертвы со словами: «Оставь, отец. Это — народ пропащий». В другой раз, оскорбленный городским хулиганом, о. Илиодор преследовал его на извозчике и ворвался за ним в пивную, где тот пытался скрыться.

При еще одном случае о. Илиодор, возвращаясь крестным ходом в Царицын, накричал на двух обывателей, которые при виде шествия не сняли фуражек и, более того, продолжали курить папиросы. «Вот сумасшедший поп», — равнодушно отметили жертвы. Но поскольку священник, по своей привычке, размахивал поднятыми кулаками, собеседники пригрозили ему: «если ты ударишь, то и мы дадим сдачу». Это заявление в адрес духовного лица уже подлежало ведению полиции, поэтому о. Илиодор призвал городового, который отправил дерзких обывателей в канцелярию полицейского надзирателя.

Некоторые поступки о. Илиодора были настолько странными, что заставляли заподозрить психическое заболевание. Еще студентом он нередко слышал в свой адрес: «психопат, сумасшедший!».

Любопытно мнение врача и обер-прокурора в одном лице, — С.М.Лукьянова, считавшего иеромонаха душевнобольным. Этот взгляд разделяли архиепископ Владимирский Николай, преемник Лукьянова Саблер, московский губернатор В.Ф.Джунковский, писавший о «блуждающих глазах» иеромонаха, а из газет — «Речь» и «Современное слово».

Группа московских психиатров во главе с Н.Н.Баженовым предполагала, что о. Илиодор болен «известной формой нервного заболевания». Почти к тому же мнению пришел Герасимов: «Он произвел на меня впечатление фанатика, почти нервнобольного человека».

А.С.Панкратов передавал свой разговор с монахом, жившим под началом о. Илиодора:

« — Больной у нас батюшка-то. Сейчас говорит с тобой ровно ангел, а чуть не по нем, — побледнеет, затрясется, закричит…

— Как бы чем плохим это не кончилось?

— И мы думаем то же. Чуется, что-то грозное висит над ним… В последнее время он не помнит, что говорит в конце…».

Однако друзья ничего опасного в о. Илиодоре не замечали. Его поступки объясняли «буйством Христа ради» (1 Кор.4:10), безумием о Христе, по слову св.Иоанна Златоуста, сравнивали с выходками Суворова. Называли «неуравновешенным», «крайне нервным, вспыльчивым», говорили о «натуре горячей, чрезвычайно нервной и необыкновенно тонкой». «Земщина» писала, что в тех условиях, в которых находится о. Илиодор, всякий патриот будет казаться «психически расстроенным человеком».

С. А. Володимеров считал его «детски доверчивым». На смену петербургским бродягам, выманивавшим у студента Труфанова собранные пожертвования, пришли другие сомнительные субъекты, крутившиеся вокруг о. Илиодора. В царицынский период его жизни кличка «илиодоровец» звучала почти как «хулиган», но сам священник не понимал, насколько окружение его компрометирует.

Вера и суеверия

Вера во Едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь была в нем по-прежнему сильна. «Я благоговею пред саном святителей, я не могу судить архиереев», — писал о. Илиодор, впрочем, не стесняясь тут же бранить их на чем свет стоит.

Однако его вера порой принимала весьма странные формы.

Сам себя он называл «в высшей степени мистически настроенным». Это проявлялось не только в вере, но и в суеверии. О. Илиодор глубоко верил в сны.

Все сновидения он делил на две группы — «некоторые от желудка, от сердца больного, пустое сонное мечтание», «результат перенапряжения мозга», а другие — «вещие». «Они приходят не ко всем, но лишь к глубоко чувствующей натуре.…мне тоже снятся эти сны, но редко. Все главные разделы моей жизни были предсказаны ими самым замечательным образом». Однажды, например, во сне какой-то голос призвал его опасаться 16 января.

Свои сновидения он пытался толковать: «Видеть во сне хлеб означает символ жизни» и порой пересказывал прихожанам. Оба изложенных им сна, якобы предвещавшие гонения, касались удушья в разных формах — очевидно, следствие его физического недуга.

Любопытно, что вера уживалась в о. Илиодоре со страхом смерти. Непременно вворачивавший буквально в каждой статье о готовности умереть за свои идеалы или, как он любил выражаться, «святыни», он, однако, побаивался покушений: «от пули или петли, да еще от каких-нибудь грабителей умереть не желаю, думаю, что никто такой смерти себе не желает». «…я жить хочу, вы понимаете», — обмолвился он однажды. «Иер.Илиолор, несмотря на весь свой аскетизм, все же любит жизнь, привязан к ней», — проницательно заметил «Саратовский вестник».

Политические убеждения

Открытия, сделанные в Стрельне, не поколебали (что бы он ни рассказывал потом в мемуарах) веры о. Илиодора в монархическую идеологию. Священник оставался убежденным монархистом крайнего толка. «Конечно, о. Илиодор самый ярый черносотенник? Мало этого сказать: он воплощение черносотенства!!» — восклицал о. Павел Беляев. Вера в принцип не помешала о. Илиодору заявить в «Русском собрании»: «По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!». Не препятствовала и обличать все остальные государственные структуры сверху донизу.

Соотношение монашества и патриотизма

Самым больным вопросом его молодых лет было соотношение в его личности монашества и патриотизма. Современники не понимали, зачем иеромонах берется за такое светское дело, как политическая деятельность. «Святой Отец, проповедуйте людям о небесах, но земные дела оставьте нам», — написал о. Илиодору сенатор Турау. «Что вы, монахи, суетесь не в свое дело; вам нужно Богу молиться, а не смущать народ!» — укорял его один из киевских депутатов Государственной думы.

Со временем, когда газеты создали образ о. Илиодора как чисто политической фигуры, враги стали упрекать его за измену своему долгу, утверждая, что в знаменитом иеромонахе «не осталось ничего монашеского», что «Илиодор ни с русским иночеством, ни с монашеским подвижничеством, ни даже с обычным церковнослужительством ничего общего не имел, не имеет и иметь не будет», что это просто «молодой человек в рясе монаха», «прикрывающийся званием проповедника», а на самом деле занятый только политикой.

«Всякий раз, как о. Илиодор готовится к брани, надевает свои военные доспехи, — я с особенной силой чувствую, что он не инок. Нет в нем ни одной черты, столь характерной для своеобразного типа русских подвижников.

И досадно и больно, что простые и религиозные люди, истосковавшиеся по светлому образу легендарных"подвижников", не могут понять, что влечет их на подворье пустой мираж, что на самом деле о. Илиодор совсем не то, за что они его"почитают".…

Он — весь в"мире", и не в его"высшем"проявлении, а в его"повседневности", в его дрязгах, мелочах, личных"делах", в личном успехе, в газетной популярности, в властолюбии и прочее, и прочее…».

Тяга к политике заставила недругов о. Илиодора подозревать в нем «духовного карьериста», «совершенно нерелигиозного человека», который «прекрасно использовал момент», «опасного авантюриста». «Никаких убеждений, ни левых, ни правых, у него никогда не было. Служить Богу либо черту ему было совершенно безразлично, лишь бы добиться своих ближайших целей».

На самом деле его политизированность была сильно преувеличена газетами, писавшими почти исключительно об этой стороне его деятельности. «…нельзя сказать, положа руку на сердце, что о. Илиодор только и расточает злобную ругань направо и налево, хулит и поносит инакомыслящих, призывает к погрому"жидов"и вообще"возбуждает одну часть населения против другой". Отнюдь нет. У него прекрасные планы, у него в голове есть готовая программа созидательной работы — просветительной и экономической. Мирной, культурной и, как принято у нас выражаться,"закономерной"работы».

Сочетание духовного и гражданского служения казалось о. Илиодору долгом каждого пастыря и монаха. Именно так было на Московской Руси: «Иноки твои и священники служили Богу и народу своему, детям твоим возлюбленным. Для них не было различия между Церковью и Государством: они одинаково полагали жизнь свою за то и другое».

Впрочем, о. Илиодор находил, что превращение инока в воина — это исключение, а не правило: «Дело монаха — стоять в алтаре и, преклонив голову, молиться и за себя, и за всех православных людей. Но когда враги осадили Свято-Троицкую обитель, то монахи вооружились и стали на защиту Христовой веры…». «Иноки, предаваясь в обычное время молитве, богомыслию и послушанию, в годину народного бедствия били тревогу, будили народ, собирали и объединяли его вокруг себя, пока общими силами не отвращали беды».

Для примера о. Илиодор любил указывать на Пересвета с Ослябей, патриарха Гермогена, а также на прославившихся в Смутное время насельников Троице-Сергиевой лавры — преподобного Дионисия Радонежского и Авраамия Палицына.

А если ныне патриотическая деятельность иеромонаха вызывает недоумение, то лишь потому, что монастыри «забыли свое назначение», утратили «свой древний дух», бросив темный народ на произвол судьбы. О. Илиодор просто «старается встать на путь предков своих». В этом возвращении к заветам старины он видел залог успеха патриотической борьбы: «Голубчик мой, поверь мне, что спасут Россию теперь монахи и крестьяне».

Сходство подвига, поднятого на свои рамена о. Илиодором, с деяниями бесстрашных русских подвижников отмечалось еще и некоторыми современниками, сравнивавшими его с патриархом Гермогеном и архимандритом Дионисием.

Упреки о. Илиодора, как и вообще правых священнослужителей, за их патриотический труд нередко имели под собой политическую почву. Оппонентов уязвляло не столько само наличие у духовенства гражданской позиции, сколько ее несоответствие их собственным взглядам. Отвечая прогрессивной газете «Волынь», укорявшей о.о.Виталия и Илиодора в том, что они проповедуют народу о земле, а не о небе, «Почаевские известия» писали: «Ясно, что жидовским прихвостням желательно было бы, чтобы почаевские иноки учили народ возводить очи к небу и пригинаться к земле смиренно, а пронырливые жидки тем временем расхитили бы его богатство и сели бы на русского"музика"верхом».

Руководители Почаевского союза напоминали, что в качестве монахов они не теряют своей национальной принадлежности: «Нам говорят, что это не наше дело. Да разве мы не русские? Разве страдания родины не терзают наших сердец! Нет, это наше дело!». Продолжая эту мысль уже от собственного лица, о. Илиодор писал: «я — сын Православной России. Почему же мне не защищать свою Родину? Почему не вмешиваться в политику?».

Когда митрополит Санкт-Петербургский Антоний (Вадковский) призвал духовенство воздержаться от политической деятельности, возмущенный о. Илиодор не постеснялся открыто сказать о престарелом архиерее следующее: «Эти слова можно принимать только за издевательство, так как всегда, во всю русскую историю духовенство шло впереди своего народа и в настоящий момент оно обязано быть с ним. А теперь, когда нужно дать последний бой революции, наш первосвященник приглашает духовенство отступить. Это не только преступление и предательство, это подлость и кощунство».

Выступая на передовую политической борьбы, о. Илиодор не сознавал, что любые нападки на него лично ударят рикошетом по авторитету всей церкви. Этим авторитетом он тщетно пытался от них укрыться, на что «Царицынская жизнь» резонно ответила, что разоблачает деятельность священников не как таковых, а как своих политических противников, членов политической партии — «Союза русского народа».

Типаж о. Илиодора не нов для церковной истории. Современники сравнивали его с Петром Амьенским и особенно с Савонаролой. В русской же Церкви ближе всего к нему протопоп Аввакум. Что до свт.Филиппа и других русских святых, на подражание которым претендовал о. Илиодор, то они были люди совершенно другого духа. Патриоты, они, однако, не стремились завести толпу.

При всей видимой погруженности в мирские хлопоты о. Илиодор ухитрялся оставаться настоящим монахом: «…своего дела прямого я не забываю». «Как уверяют многие, даже из числа несочувствующих ему, — он истинный и примерный монах», — писал свящ. Павел Беляев. В многочисленных путешествиях о. Илиодора замечали за молитвой то в небольшом провинциальном храме, то у вокзального иконостаса, на коленях. Подобно своему духовному отцу, он тоже не любил, когда его попутчицей в купе оказывалась женщина. Но если еп.Феофан при подобном казусе ушел в другое купе, выкупив его целиком, то о. Илиодору такое благородство было не по карману. Однажды иеромонах пытался выгнать из своего купе женщину с больным ребенком, причем, встретив противодействие, апеллировал к своим провожатым: «Православные, как же я с бабой рядом поеду?».

Однако следует различать монашество как аскетическую практику, принадлежащую целому ряду религий, и христианство. Более справедливы те недруги о. Илиодора, кто упрекал его в отступлении от христианских идеалов, говоря, что он «совсем-совсем забыл о Христе и об Евангелии». Например, прот.С.Каверзнев (31.X.1910) во всеуслышание обвинил иеромонаха в том, что он идет вразрез с евангельским учением, развращает, а не поучает, проповедует не любовь, а ненависть.

Иеромонах оправдывался, проповедуя при этом христианское отношение только к христианам: кротость и мир у него есть, но для паствы, а не для безбожников, любить врагов надо личных, а не врагов церкви и государства, считать братьями надо только тех, кто верит в свое происхождение от Адама и Евы, а безбожники не верят, следовательно, они и не братья, а враги…

Для своих действий он без труда находил оправдания в Новом Завете. Излюбленным примером было изгнание торгующих из храма. В другой раз, прилюдно преклонив колени с молитвой о наказании царицынских клеветников и безбожников, о. Илиодор пояснил очевидцам: «вспомните, как апостолы посылали проклятья и просили погибели жителям самарянского города».

Но подлинной его стихией был Ветхий Завет. О. Илиодор сознавался, что ближе ему ветхозаветные пророки. «Я, правда, не апостольского складу, — продолжал он собственную характеристику; — у тех кроткое, созидательное слово, а у меня повадка ближе к древним пророкам подходит, которые не гладили по головке: казнили, разрушали…». Именно в их книгах он черпал свое вдохновение, порой прямо ссылаясь на пример «древних пророков».

Некоторые современники тоже отмечали эту преемственность. Преосв. Гермоген говорил о «духе о. Илиодора, горящем пламенем ветхозаветных пророков», другие сравнивали иеромонаха с Иеремией, Ионой и Иезекиилем, а также с пророком Елисеем, жестоко наказавшим нечестивых детей.

Почему о. Илиодору взбрело в голову заняться народным просвещением? Дело в том, что ему довелось жить в безумное время первой русской смуты, в которой не последнюю роль сыграла революционная агитация.

«Где-то прокламации разбрасывались на ходу из экипажей, запряженных тройками лощадей, где-то"некто, одетый в генеральский мундир и ленты", обманом вел крестьян на разгром соседней усадьбы, в Рязанской губ."…генерал проезжал, в звездах, царскую грамоту показывал: ждите, говорит, мужички, вся земля Ваша будет".

Случалось, что в роли агитаторов выступали земцы, а также деревенская интеллигенция — учителя, фельдшеры, врачи, агрономы. В Рыльском уезде Курской губернии разгромом одного из заводов руководили"бывшие в масках, не принадлежавшие к крестьянской среде лица", которые"занимались игрой на рояле", пока поднятые ими простолюдины расправлялись с заводом».

Толчок к новому потоку агитации дал Высочайший манифест 17 октября 1905 г. о даровании «свобод», что малограмотный крестьянин не мог уразуметь и толковал по-своему. «"Гастролеры-агитаторы"подстрекали на беспорядки именем Монарха, подчас прямо уверяя народ, будто помещичья земля отныне передана в его руки. Фельдшеры, сельские учителя, ветеринары стали распространять слухи, будто в январе Государь издал право грабить частных землевладельцев и завладевать их землями. В Саратове после 17 октября ходили слухи,"что дана свобода три дня грабить". Случалось, что для убедительности революционеры облачались в ленты и мундиры, печатали подложные царские манифесты,"с гербовыми орлами и прочими императорскими атрибутами", где от лица Государя приказывалось грабить помещиков. По неграмотности крестьяне принимали агитаторов за царских посланцев».

Что же сделал о. Илиодор? Он противопоставил революционной агитации собственную контрагитацию, разъясняя народу истинное положение вещей.

Нельзя не согласиться с иеромонахом, что духовенство было самой подходящей силой для такой разъяснительной работы.